Из глубин

      Раздробленные в ледяной паутине подземелья фиалковые радужки отражают утонувшую среди серебристого крошева черную муть, скользящую матовой змеёй в узком круге иллюминатора, и Третий капитан длинно моргает, захватывая в узкое кольцо век вспыхнувшие переливы глубокой бездны, пряча на самом дне отраженного мира блеск вновь ожившей жизни, — и вместе с тенью ржавых кандалов, четырех лет под землёй в узких решётках, он цепляет взглядом пуховый шёлк растрёпанного золота, когда Алиса, одновременно с детским любопытством и вполне понятным опасением, робко шагает к нему в палату, на дребезжащим сотней звуков «Пегасе», и оглядывается заговорщецки, — на плече её восседает нахохлившийся Говорун, а на тонких паучих ножках раскачивается меховой комок, весь в конфетную полоску, — и девочка улыбается столь не похожему на свою статую капитану так приветливо, что Третий поспешно прячет исхудавшие запястья с бурыми следами затёртой до кости кожи на месте ледяного металла, а затем она говорит что-то о космических зверях и просторах, поспешно, звонко, оглядываясь на дверь – и обуглившиеся до основания жгутики связи, позабытой в чернильном мраке темницы, тянутся к ней изувеченные, в кровавых разводах и следах долгого одиночества, с пеплом рухнувшей жизни и похороненных надежд глубоко под металлической крышкой капкана на позабытой планете, — и Третий с глухой болью дёргается в сторону от ожившей всеми волнами эмпатии, — а натянутая тугой струной, ещё робкая и тонкая, в грубых рубцах и поспешных швах детских улыбок связь – вспыхивает волнами чужих эмоций, переливаясь солнечными прядями, омывая и опутывая.       Алиса склоняет голову к сомкнутым в тугой замок пальцам, пряча взгляд от накрывшей всё пространство черноты, бездонной и затягивающей, бесконечной в своих наблюдениях за чужим существованием, — и сухо всхлипывает, краем блестящего зрачка цепляя дегтярные переливы скользких лент космического пространства, и лёгкие тогда стягивает липким вакуумом целлофановых пакетов из прошлого века, залепляя, — Алиса давно не спит, заглядывая в холодную бездну за толстым стеклом, раскачиваясь с пятки на носок и пугаясь собственного страха того, о чем совсем недавно могла только мечтать – а затем она вспоминает почти чёрную синь измученных глаз, с выцветшими прогалинами под воспоминаниями о холодных стенах со слитками мохнатой плесени, и воспалённые зрачки с темнотой и медленной смертью в четыре года на бесконечной шестерёнке чужих криков-угроз, без памяти о настоящем мире, — и тогда она понимает, почему боится этой бездны за иллюминатором, а по хлипким нитям насильно разорванной и ещё кроваточащей бурой мякотью психоэмпатической сетке бегут разряды своих-чужих эмоций – и солнечный, ещё не омраченный детский свет, сплетается в совершенно ужасной, порочной и неправильной в своей ненормальности связи с горьким пеплом изломанного пытками и болью, и кровью, и сотней дней без надежды, измученным сознанием того, кто теперь чужой даже для своих, — и тогда Алиса выскальзывает тенью в освещенный яркими лампами коридор космического корабля, трепеща от неизведанных ранее эмоций, собственного безрассудства, и ещё чего-то, скрытого в швах на сердце покалеченного фиксианца, — она долго-долго сидит у его постели, поджав под себя ноги и не отводя глаз от спящего капитана, пока проснувшийся утром профессор Селезнёв не прогоняет её из лазарета, — и она уходит к себе, так и не узнав, что в ту ночь Третий век не сомкнул.       А потом, лёжа в своей кровати, — уже дома, на Земле, — Алиса из года в год будет ворочать в голове краткие обрывки чужого присутствия, сквозь неисчислимые километры мутной глубины космического пространства, с отблесками искромсанных созвездий и вспыхивающих аппаратов, — и если запрокинуть голову до хруста шейных позвонков, то при паническом, совершенно отчаянном желании, сквозь решетку обоженных ресниц, можно разглядеть далёкий огонь чужой звезды, согревающей спрятанную в толще бездонной черноты планету Фикс, — и спустя ровно двадцать девять секунд, остро необходимых для разглядывания исключительно фантомного блеска родного дома Третьего капитана – Алиса с зудящим в ладонях страхом проскальзывает под белоснежную гладь одеяла, выковыривает из зрачков бесконечную темноту, клюбящуюся туманом у изголовья кровати, — она уже давно не летает с отцом в открытый космос, — и засыпает только когда чувствует мягкие потоки по трепетным и слабым потокам неизведанной ещё связи – тугой, но невероятно уязвимой, — и в поисках ответа Алиса перерывает сотню энциклопедий, совсем осторожно спрашивая у, как обычно, такого понимающего отца хрупкие обрывки информации, и она почти норовит набрать по видеофону наизусть вызубренные координаты – но три капитана исчезли в глубоких космических просторах, манящих и пугающих, сжимающих горло тонкими плетьми подземельного холода и боли, — и Алиса уже не может отделить свои эмоции от чужих, но таких знакомых за восемь долгих лет, – как невозможно отделить поднятый со дна ил от чистой воды, когда детские ступни взбалтывают солёные потоки тёплого моря, обязательного спутника летних каникул, — и вид остановившегося сердца, опутанного лентами алой крови в отцовской руке, навсегда останется у Алисы в глубине горящих солнцем глаз.       Утром, в день её семнадцатилетия, на пороге комнаты замершими и утонувшими в улыбках и увлажненных глаз изваяниями появляются родители, и отец тёплой ладонью зарывается ей в короткие и растрёпанные после сна волосы, а по ногам скользит шерстяным комом индикатор, испуганный радостным шелестом зазеленевшего кустика, — и профессор Селезнёв склоняется к ней, оставляя трепетный поцелуй на виске, а затем шепчет заветные слова – и Алиса смущённой тенью спускается вниз, где, сидя в ряд на небольшом диване, совсем как в тот раз, на «Пегасе», её ждут Три капитана, ещё меньше напоминая собственные статуи, — а затем крепкие руки смыкаются на смятой после сна рубашке, и мягкий туман громогласного хохота опускается на лепечущую что-то Алису, и одеколон мужчин тяжёл и разнообразен, но укутывает в сладко дурманящий кокон, — и на минуту теряется не отпускающий так долго остаточный след чужой боли, и привкус крови на языке сменяется обжигающим теплом и радостной солью, а из ленты смазанных лиц показываются фиалковые глаза, не препорошенные теперь угрожающей чернотой и выцветшими пятнами, — и по натянутым каналам психоэмпатической связи изможденного фиксианца струится ослепляющая радость солнечной девочки, омывая обожженные трубочки-нити с такой силой, что Первый и Второй капитаны вздрагивают от позабытого чувства единства, пропавшего вместе с Третьим в другой Галактике, ощущая как трепетно подхватывает старые каналы знакомое тепло заполненности, — а Алиса изворачивается в сильных руках, сжимая в руках плотную ткань кителя Третьего капитана       и той ночью она вновь без страха смотрит в космос.