Тогда и сейчас

Хозяин гневается, и его гнев почти можно ощутить кожей — словно стоять вплотную к бушующему пламени. Его злость безмолвна, и оттого кажется ещё ужаснее. Мелькор коротко смотрит на своего преданного слугу, такого слабого и бесполезного сейчас, и лишь коротко, зло замахивается рукой. От несильного, казалось бы, удара Саурон обессиленно падает на каменный пол. Он ищет затухающим взором ответный взгляд хозяина, хочет что-то сказать, но на губах лишь пузырится спелая кровь, да дикая, жаркая боль сковывает грудь. «Вот он, мой ученик, Внушающий Ужас,» — с некоторым даже отвращением думает Мелькор и делает короткий знак слугам, чтобы унесли ослабевшего Майа в подземелья. Отворачивается и не видит, не желает видеть, как Саурон не дает уродливым оркам к себе прикоснуться, с трудом встает сам и, стараясь не шататься от слабости и держать голову настолько высоко, насколько возможно в его состоянии, уходит в подземелья. Там он падает на тёплый земляной пол и проваливается в лихорадочное забытье. Мелькор видит и слышит все, что творится в Ангбанде. Сейчас он мрачно думает о том, что лучше бы он видел и слышал, как вернуть обратно Сильмарилл. Четвёртый день Гортхаур лежит в подземелье, и все никак не может прийти в себя. Наверное, он бы бредил, если б дурной пес не повредил ему связки. Саурон бесполезен и слаб, и Моргот даже не хочет думать, тревожит его это или раздражает. Все вместе, вперемешку со злостью и досадой. Но в конце четвёртого дня это все же больше тревожит, и нет-нет и пройдется по сердцу когтистая лапка неуверенности: а вдруг? Вдруг Саурон так и не оправится? Вдруг так и не затянется рана, если ничего не предпринять? Гнев постепенно затухает, сменяясь непривычной тревогой, но лучше от этого не становится. Саурон лежит в подземелье неподвижно, и перед закрытыми глазами медленно проходит вереница образов-воспоминаний. Вот, кажется, самая заря Арды, когда его звали по-другому, и служил он не господину, а Аулэ-кузнецу. Тогда он был прилежным и талантливым учеником, и мысли его были светлы и так глупо идеальны. В то время он тихо про себя радовался, когда учитель его хвалил, и его улыбка казалась тогда ещё Майрону самой красивой на свете. Как переполнял его восторг при виде весны Арды, как внимательно он смотрел за рождением юного мира! Каждый день был праздником, и поводом для радости иной раз был просто сам факт существования. Чистой и спокойной радости вскоре пришёл конец. Появился шепот. Он сводил с ума, стоило только немного отвлечься, и поэтому Майрон работал в кузнице как проклятый, помогая первому учителю, и после этого, в краткие часы отдыха, пытался создавать что-то своё. Аулэ по-отечески заботливо спрашивал, все ли в порядке, а ученик лишь улыбался и говорил, что все хорошо, но не слишком, ведь ещё столько работы предстоит сделать, и так хочется все сделать быстрее. Учитель добродушно смеялся и изредка приязненно проводил огромной сильной ладонью по золотым волосам. Он был, наверное, несказанно рад видеть такое прилежание. Дни шли за днями, непохожие один на другой, а шепот все не исчезал. Он говорил и говорил, медленно и неотвратимо перекраивая мысли восторженного Майрона на совершенно иной лад, и вот уже не так радует похвала учителя и плоды тяжёлых трудов, и где-то в глубине души уже хочется чего-то большего, чем просто быть подмастерьем в кузнице. Глухое раздражение стало привычным чувством. Именно тогда Майрон впервые увидел своего повелителя. Он был таким странным, таким непохожим на остальных Валар, таким тёмным и мрачным, и жадному до впечатлений Майрону он показался совершенным в своей инаковости. Тогда, в начале времени, он ещё слабо делил окружающий мир на чёрное и белое, злое и доброе, и ещё удивлялся, почему он раньше не видел Мелькора. Наивный глупец, он тогда ещё сомневался, уходить ли от учителя Аулэ. Мелькор его не торопил, он был терпелив и учтив с юным Майа. Все чаще, быстро сделав работу, Майрон уходил от Аулэ как можно дальше, надеясь встретить Мелькора. Вала только по-доброму усмехался, отпуская ученика и не подозревая, куда и к кому он ходит. Аулэ простодушно верил ему, любознательному и восторженному Майрону, полагая, что юному существу скучно постоянно сидеть в кузнице и хочется посмотреть на новорожденную Арду. Отчасти он был прав. Мелькор появлялся нечасто, ограничиваясь шепотом, и, когда он снова не приходил, Майа действительно с любопытством осматривал все то новое и неизведанное, что было в Арде. Зато когда появлялся, Восхитительному было не до Арды. Мелькор обращал его к себе медленно и со вкусом, получая ни с чем не сравнимое удовольствие от процесса. Ему нравился непоседливый и талантливый Майрон, такой непосредственный и восторженный, временами капризный, временами взбалмошный, непостоянный и такой очаровательный. Он был красив тёплой, золотой красотой, и можно было часами (да что часами, хоть неделями: времени в начале было более чем достаточно) наблюдать, как меняется выражение внимательных глаз цвета самого теплого янтаря, как резко двигаются белые запястья, когда Майрон ожесточенно жестикулирует (тогда еще не было массивных колец на его пальцах), как красиво падают на плечи тогда ещё длинные волосы, будто сотканные из червоного золота. Мелькор любовался, и долгий и пристальный взгляд то и дело заставлял Майрона краснеть. Мелькор только хищно улыбался: краснеть ему предстояло не только от долгого взгляда. Мелькор казался Майа подлинным совершенством. Его сила, его речь, его суровый и мрачный вид, его холодный взгляд — Майрона это приводило в восторг. До дрожи, бывало, его доводило лишь неосторожное прикосновение к запястью или плечу, и такая чувствительность забавляла Мелькора. Тьма все увереннее разрасталась в душе Майрона, но поглощенный работой Аулэ этого не замечал. Вскоре работа в кузнице основательно надоела Майрону. «Что толку бесконечно ковать одно и то же, лишь меняя предыдущий узор,» — раздраженно думал он, и то время, когда он помогал учителю, уже не приносило ничего, кроме раздражения и скуки, а похвала уже не волновала так, как раньше. Мелькор все так же приходил редко, и от скуки и ожидания Майрон сначала в шутку, а потом и всерьёз принялся ковать разные безделушки, не очень полезные, но красивые и ненадолго разбавляющие бесконечное ожидание. Тогда он сковал первое своё кольцо — широкое, с кусочком янтаря. Оно было не очень умело сделано и его было трудно снимать, но Майрон радовался ему, как ребёнок. Он мог часами его рассматривать и удивляться, каким же несравнимо красивым становится неприметный раньше камень, стоит только вставить его в простенькую серебряную оправу. Это кольцо было на нем, когда Мелькор забрал его к себе в Утумно. Не спрашивая и не предупреждая, просто взял за руку и властно повёл, не отвечая на встревоженные вопросы и не обращая внимания на растерянное выражение лица. Лишь улыбался, хищно и жадно, предвкушая грядущее наслаждение и горькое удивление светлых Валар. Тогда Майрон отстраненно подумал, что учитель Аулэ, наверное, сильно расстроится, когда узнает. Если, конечно, отвлечется от работы. Но это уже не имело для него никакого значения. В мрачной и холодной крепости Майрон и не думал сопротивляться, когда сильные руки быстро, нетерпеливо срывали с него белое с золотом одеяние, только краснел и коротко, рвано дышал. Ему не было страшно, только интересно, но щеки все равно полыхали румянцем, а тело охватывала непрекращающаяся дрожь. Майрон податливо изгибался, послушный воле чужих рук, и легко вздрагивал от поцелуев, сначала лёгких и как будто нежных, но вскоре все более грубых и требовательных. Мелькор не умел и не хотел быть нежным, но и не торопился, давая Майрону возможность привыкнуть. А он уже глухо стонал, полуприкрыв глаза и красиво прогибая тонкую спину, запрокидывал голову, открывая белую шею. С каким наслаждением в первый раз покрывал ее Мелькор поцелуями вперемешку с укусами! Майрон стонал, закрывая руками рот, стараясь производить меньше шума: ему тогда казалось, что хозяина это раздражает. Чёрного Валу такая наивность забавляла, и он несильно заламывал неопытному Майа руки, наслаждаясь нежным розовым румянцем и старательно скрываемым стыдом во взгляде. Тогда Майрон всхлипывал так сладко, немного удивленно, по старой светлой привычке стараясь обнять Мелькора в ответ… Темный Валар тогда не стал отталкивать его. Гортхаур просыпается от звука тяжёлых шагов. Будучи на грани между тяжёлым сном и тревожной явью, ему трудно понять: это идёт его повелитель или просто по коридорам неуклюже снуют орки. Он уже не чувствует боли, только мутным взглядом скользит по потолку и не может понять, сколько он пробыл здесь. Саурон безучастно лежит, прислушиваясь к ощущениям и опасаясь боли. Он чувствует себя уставшим и бесполезным, и, кажется, зря он вообще открыл глаза. Но входит повелитель, и Гортхаур старается хотя бы приподняться, но уже ничего не пытается сказать: ему не хочется повреждать и так плохо заживающее горло. — Лежи, я и так знаю, что ты рад меня видеть. Саурон покорно опускается, но поворачивает голову к повелителю. Тот, видимо, больше не гневается, садится рядом, мимоходом проводя рукой по волосам, по горячей от лихорадки щеке, останавливаясь на шее. Прикосновения осторожны и приятны, и Гортхаур даже жмурится от скромного удовольствия. — Чувствуешь себя лучше? Хозяин бросает слова быстро, коротко, но уже без злобы, и от этого становится так хорошо и спокойно. Гортхаур слабо кивает. — Нашёл я тут на рудниках одного смертного, раньше он был целителем. Он тебя как мог залечил, но требовал, чтобы я обещал, что после этого он вернётся к жене и детям. Я и согласился. Саурон кладет голову повелителю на колени и заинтересованно заглядывает в глаза. Он больше не боится, и взгляд его больше не блуждающий, снова глаза искрятся расплавленным золотом. — Ему пришлось с тобой повозиться. Тебя лихорадило и ты пытался бредить, но говорить при этом не мог. Забавное зрелище. Тому смертному пришлось сидеть с тобой дня три и столько же ночей, пока у тебя не перестала течь кровь изо рта. Потом тебе вроде стало лучше, но трудно сказать, почему, может, ты и сам к тому времени как-то пришёл в норму. Я его отослал, а он потребовал своей платы. Мелькор замолкает и снова сурово смотрит на Саурона, как бы укоряя в причиненных неудобствах. Рука путается в светлых волосах, ненавязчиво дотрагивается до забинтованной шеи. Боли от этого прикосновения не чувствуется. — И я отослал его на другой рудник, где были его жена и дети. Он вроде не жалуется. Саурон на мгновение улыбается и пытается приподняться, красиво прогибая спину. Мелькор поднимает его одной рукой за плечи и целует в губы, резко и властно, как всегда. Он никогда не закрывает глаз и немного удивляется, когда Саурон от обычного поцелуя почему-то покрывается нежным, как туманный рассвет, румянцем.