seraphim

Ричард, задёрнув занавески на окнах чтобы ничего не смогло оставить его в тени, опускается на край директорского стола так легко и невесомо, когда ведущий, собирающийся выкрикнуть что-то гневное, затихает резко, запирая слова в грудной клетке, сглатывая нервно. Журналист вздрагивает, упустив момент, когда позволил приторной улыбке оказаться у самого уха, а самому себе - в кресле директора канала, ручки которого капканом захлопнулись вокруг его тела, всадив сотни тонких бронзовых шипов между рёбер. - Сашенька... - полушёпотом тянет Ричард, невольно переводя глаза с горящих скул на щёки подчинённого и разрешает себе невесомо дотронуться до них подушечками пальцев, доводя ведущего до мелкой дрожи по всему телу. Затаивший дыхание и почти слившийся с креслом журналист кажется таким хрупким, что, ещё чуть-чуть, и по его коже рассыпается полотно глубоких трещин, и он обрушится на пол, светясь звёздным небом в центре тёмного кабинета - единственного тусклого места в городе солнца. Директор прикусывает губу, искусно пряча волнение, и, медленно отведя взгляд, опускается на колени перед журналистом, пачкая коленки дорогих брюк. Тонкие пальцы скользят к ширинке, когда на губах Ричарда промелькивает чуть заметная улыбка от ощущения дрожащих бёдер под своими руками. Он сияет, даже стоя на коленях перед собственным серафимом, выжигает глазницы ровным светом, кажется, даже ярче самого солнца за задёрнутыми шторами, так что, журналист всё время старательно игнорирует любой возможный вариант пересечения взглядами, до дрожи в суставах боясь сгореть окончательно. На бёдрах журналиста распускаются фиолетовыми отметинами всё более быстрые касания губ директора, оборачивая мужчину к себе обратной стороной луны, изучая каждый темнеющий кратер ледяными подушечками пальцев. С каждым движением стены кабинета становятся всё ближе друг к другу, пока между ними пространства не остаётся лишь на один сдавленный хрип сквозь стиснутые зубы и очередной кровавый след на собственных губах. Журналист чувствует, что задыхается, ведь в двух кубических метрах, сковавших лёгкие цепями из золота чистого, воздуха совсем нет. Он машинально запускает пальцы в волосы директора, стряхивая с них на пол пепел от цветов лобелии, пачкая в нём руки по локоть. И как только Ричард со дна поднебесья не пытается заглянуть в краснеющие глаза подчинённого, тот лишь старательнее стыдливо прячет их под кроваво-алыми крыльями чуть выше лопаток. Когда он вздрагивает всем телом, до боли в костяшках вцепляясь в ручки директорского кресла, алое оперение мерцает в золоте солнца, сочащемся сквозь занавески. А журналист одними губами дрожащими молится, лишь бы это не кончалось, лишь бы его попытки вздохнуть становились всё более беспомощными и терялись в ускоряющемся темпе. Он чувствует, что вот-вот сорвётся и в клочья разлетятся голосовые связки, хотя его зубы давно плотно стиснуты на воротнике кожанки. Когда Ричард заглатывает плоть до предела, сопровождая движения глухим кашлем со дна грудной клетки, через хрупкие сосуды журналиста проходит электрический разряд в тысячу вольт, от чего его бешено колотящееся сердце расходится трещиной по центру и лопается, наполняя органы директора до краёв ядовито-солёной чернильной жидкостью. Журналист выдыхает рвано и, наконец, опускает томный взгляд из-под дрожащих век на директора канала, понимая, что простит всё, даже если завтра Ричард снова влетит в его кабинет, разобьёт собственными руками всё оборудование и соскребёт со дна черепной коробки абсолютно всё, что он когда-либо знал, ведь сам ещё не решил, хочет ли, чтобы подчинённый запомнил вихрь бабочек с прозрачными стеклянными крыльями, рассыпавшийся вязким нектаром на дне живота. И когда Солнце поднимается с колен, прикусывая нижнюю губу и сияет пуще прежнего, уже не скрывая намерений разглядеть лицо журналиста, тот откидывает алые крылья в стороны и, боясь рассыпаться прям здесь, прячет полыхающее лицо под собственными пальцами. За ухом Ричарда из ниоткуда расцветает золотой бутон тюльпана вместе с быстрым мягким поцелуем в макушку Александра.