свидимся ещё

Приёмы у Лиговских в Пятигорске проводились часто. Сходилось много людей, как и местных, так и столичных. И, как всегда, все эти люди являлись чрезвычайно скучными. Льстивые голоса доносились отовсюду в зале. Мери сегодня была вновь замечательна. Всё щебетала со своими кавалерами, Грушницкий также к ней как мёдом приклеен был, всё шептал девушке с жаром о чём-то своём. Вера с мужем своим отъехала в чужое поместье на приём некий, и от невыносимой скуки меня спасала лишь княгиня. Она усадила меня в кресло подле себя, и говорили мы о многом. Я был доволен её обществом и нашей беседой, лишь дочь её всё кидала на меня драматично-говорящие взгляды, в то же время полностью избегая моего общества. Я же думал лишь о том, что через несколько дней придётся отъехать в Кисловодск за Лиговскими и за Верой. В секунду молчания с княгиней взгляд мой обежал гостей. И что за удивительное зрелище! Увидел среди них мужчину ни в шинели, ни в мундире, больно сторонился он Мери да окруживших её кавалеров. Хотя, казалось, такой давно должен был ввериться магии её нежных глазок и крутиться подле. Пока все гости по кучкам разбрелись и вели беседы друг с другом, он сидел в одиночестве, разглядывая виды за окном. Я б посчитал его ещё одним Грушницким: болтающим по поводу и без, ухажером и романтиком, что был мил дамам. Но вселял он мне чувства другие, странные. Он не изнывал от скуки, а скорее грустил. Был красив, в немножко старомодном сюртуке на жилет и рубаху представлял собой столичного жителя, прибывшего на Кавказ за лечением и отдыхом. — Александр Андреевич Чацкий, извольте осведомить, – шепнула мне княгиня. – Он Вас заинтересовал, видно, Вы с ним не знакомы. Из московских он, прибыл на воды отдохнуть. Ходила всё молва о скандальном его отъезде из столицы да о его безумии. — О его безумии? — Всё вздор, я уверена. Я его знала ещё юношей совсем. История в чём: был он у одного уважаемого человека, Фамусова, воспитанником, с ранних лет с дочерью его родной дружбу водил да по балам его таскали всё. Остёр он был всегда и весел, на Вас чем-то похож. Уехал из Москвы года на три, а воротился – так его прозвали сумасшедшим. – Княгиня покачала головой, поглядев в сторону Чацкого. – Меня в день его приезда не было в городе, но он там и одних суток не пробыл, как отъехал вновь странствовать. То было лет пять назад, а слухи ходят до сих пор. На водах пару дней назад встретила, но он здоров умом, я Вас уверяю. Я пристально вгляделся в его фигуру. Ей-богу, почувствовал себя девицей, что на кавалера загляделась. Раз прозвали сумасшедшим, то точно что-то совершил. Али болтал много, али задел кого-то. Если остёр и смешлив, то наверняка язык за зубами не смог удержать. Болтающих не люблю, но коль болтал по делу – могу простить оплошность. — Пойдите, познакомьтесь, Вы одни здесь что-то заскучали, – княгиня улыбнулась мне. Я вновь глянул в сторону его, и мы столкнулись взглядами. Ох, Мери бы таким глазам позавидовала! Внимательны, надменны и с искрой. На такого глянешь – всех женщин позабудешь. Был грех за мной по юности, не только с дамами миловался. Глупо слушал я своё капризное сердце тогда, но оставил этот вздор позади. И тут эти сине-серые глаза, эти совсем не женские черты лица в одно мгновение, за один взгляд пробудили те воспоминания и те любовные горечи, когда считал я себя больным. Пробудил необходимость и желание опасности, когда вы в углах от любопытных глаз прячетесь. И ведь с мужчинами всегда мне легче было, когда они со мной схожи и умом нормальны. И можно с ними быть страстнее, не пугая их, как дам, что сторонились такой мужской пылкости. Будто сам дьявол на меня смотрел и взывал к себе отчаянно. — Пойдите-пойдите, Григорий Александрович, Вы сдружитесь, а я ж Вас подле себя не держу. Я всё же отошёл от княгини к Чацкому. Та разговорилась сразу же с другими гостями. Молодой человек уставился на меня напряжённо, но с интересом. Будто бы ему страх как хотелось с кем-то заговорить, и в тоже время было страшно. Видать знатно его столичные языки оскорбили и разочаровали. — Permettez-moi de vous tenir compagnie, mon cher*, – не думал я, что вдруг язык поведет меня начать диалог по-французски, но что-то принудило его, а я не стал противиться. Так глупо и бесстыдно. Я понял бы его отказ от моего соседства, уж слишком дерзко я к нему подошёл и навязал себя. — Asseyez-vous**, – прозвучало вопреки моим ожиданиям. – Mon cher. Последнее добавил Чацкий, слегка подумав. Голос его был резок и пленителен. Я легко представил, как этот глас московских обывателей ловко ставил на место. Если кратко описать этого господина, то был он явно выше меня, лицо его свежо и молодо, на вид не больше двадцати пяти. Русые волосы его чуть вились, молочно-синие глаза смотрели немного насмешливо, а курносый нос забавлял. Александр Андреевич был мил, создавая впечатление совсем юного парня, коих я, по воспоминаниям, любил, будто барышень, уводить с балов в тихие безлюдные места и жарко с ними шептаться. В таком плане романтики меня совсем не раздражали. — Григорий Александрович Печорин, – представился я новому знакомому. – Мне про Вас говорила княгиня, про Вашу историю с Москвой. Чацкий тихо засмеялся, опустив глаза в пол. Я не мог смести с лица свою улыбку, пытающуюся обворожить Александра. Мужчина вздохнул и немного грустно на меня поглядел. — И что же Вы, сударь, пришли с безумным дружбу водить? – Насмешливо спросил он, откинувшись на спинку кресла. — Все мы по-своему безумны, Александр Андреевич. Что ж за скандал такой случился, что Вас совсем сумасшедшим сделали? Княгиня уверила меня, что Вы совершенно здоровы. — Святая женщина, – Чацкий взял бокал с шампанским, что до этого покоился на столике возле его кресла. – Вам действительно интересна эта незаурядная история? Я Вас в Москве не видывал ни разу, зачем же Вам? — Я петербургский, а тут лечусь, в Москве же был всего два раза. Мне интересны только Вы, – я говорил тихо и размеренно, словно был я с Мери или Верой. Чацкий призадумался, отпивая из бокала, а я вспоминал свою юность, свои грехи, совершённые в те годы. Сейчас я за них себя не винил, потому что давно о них позабыл и впитал в себя, но теперь не давала мне покоя тоска по тем драматичным и страстным делам. — Когда умер мой отец, я остался у его друга-дворянина на воспитании. С его дочерью Софьей дружил, потом полюбил её, но было в этом доме мне невыносимо скучно даже с моей любовью, потому уехал. Потом странствовал, мир изучать хотел, а вернулся – думал, вот будет встреча. Думал, что ждут меня, - Александр вновь грустно поглядел в окно. – Но Софья новую себе любовь нашла, старое поколение ума не сменило. Меня за мои речи, за чувства безумным и прозвали. Слух пустила Софья, а после и половина Москвы узнала. С тех пор туда я ни ногой. Пустой бокал поставлен был на стол обратно. Я был не удивлён, что барышня здесь роль играла важную. Хуже чёрта женщины иногда пошутят, а ты мучайся потом со слухами да злыми языками. — Я не виню её боле, не подумайте, – Чацкий повернулся ко мне. – Она ни в чём не виновата, я сам хорош. Столько болтал, не писал ей в странствиях три года, лишь понадеялся, что примут... Надежда часто глупая подруга. — Согласен с Вами, но дама, то бишь Софья, определённо хуже Вас. Зачем же слухи распускать такие? – Мне, честно, было не понять, с чего он вдруг простил врага своего. — Григорий, - усмехнулся вновь Чацкий, пристально глядя мне в лицо. – Во что же Вы женщину ставите? Все мы бываем злы, все слухи распускаем, а от того, кто мы, ничего не поменяется. — Правда Ваша, но чаще я сталкивался с женским предательством, чем с каким-либо иным. — Неужто изменяли? — Если только они своим мужьям со мной. — Не удивлён ни капли. Александр Андреевич уж очень мило меня разглядывал. Я мог сказать точно, что я ему понравился. Хоть и суждения мои могли быть неприятны, но манерами моими, темами я нравился ему. Мы говорили в районе получаса, не обращая внимания на суету вокруг. Чацкий был странен, громогласен в своих словах, уверен в себе. И, чёрт возьми, это цепляло неимоверно. В нём говорила юность, либеральность. Меня всегда смешили подобные, что за идеи готовы убиться, но он меня, напротив, тяготил к себе. Неведомое желание коснуться его колена нарастало с каждой новой минутой разговора, но я сдерживал этот позыв.. Княжну Мери заставили петь. Я заметил, как изначально она противилась, но всё же вышла. Пела она так, что все замолкали. Мы тоже с моим новым знакомым умолкли, глядя на неё. Я смотрел с равнодушием, и девушка ухватила мой взгляд, тут же обижено отвернувшись в сторону кавалеров, слушавших её с утопичным замиранием. Чацкий глядел же с интересом, сложив свои большие ладони в замок. После окончания её песни все зааплодировали, начали хвалить девушку и на русском, и на французском. — И как Вам? – Я хлопал лишь ради приличия. — Голос красивый, но мимо нот совсем. Слыхал и лучше пения, – Александр хитро на меня поглядел. – А что же Вы с нею глазами встретились? Неужто влюблены? — Не здесь, мой друг, эту историю рассказывать, не при толпе, – шепнул мужчине я. Забавы ради, группками народ стал расходиться и по другим комнатам, и выходить на улицу. Мы непринуждённо скрылись из дому с парой военных и их хорошенькими дамами. Мери, я заметил, провожала меня странным взглядом. Под девичий смех и разговоры мы вышли во двор и в беседку, где как-то я общался с Верой. Я рассказал Александру Андреевичу о своих странных отношениях с самой Верой, о Лиговских, о Грушницком и даже о своём дневнике. Я ощутил какую-то радость от того, что наконец-то поведал такое вслух. Всё же меня тяготила эта драма. Небо было уже темно, видны звёзды и очертания гор. Деревья нас закрывали от любопытных взглядов, ночь была тиха и романтична в коем-то веке. — Могу сказать, Григорий Александрович, что ввязались Вы в настоящее болото из страстей и проказ, – Чацкий присел на ограждение беседки, я облокотился подле него. – Я бы на вашем месте отдохнул немного от этих стихий. Я вижу, Вы человек равнодушный, спокойный, вам романтика лишняя ни к чему, а вытворяете Вы это лишь со скуки. Я б отвязался от обеих дам, Грушницкого и отдохнул. Кавказ – это для отдыха, а не страстей, кто бы что ни говорил. Я глядел на лунный свет, отражавшийся в очках Александра. И не мог я в тот момент ничего с собой поделать. Он улыбался мне, смеялся со мной и скользил по мне таким милым взглядом. Он пробуждал, против моей воли, во мне забытые чувства и ощущения, коих ни Вера, ни Мери, ни какая-либо другая женщина не пробуждала... И не пробудит, наверное. То сочетание чувства опасности и спокойствия в одно время сводили с ума. Ребячество не боле, но как же хочется коснуться его ладони, его волос. Снять медленно очки и положить к себе в карман. И воротник его сюртука от шеи отстранить. Шеи девушек нежны, там хоть чуть губами кожу прихвати – останется след, и дама иная от такого невежества вскрикнет, ударит по щеке и, смущаясь, скроется. Они терпят только поцелуи нежные, как их кожа. С мужчинами иначе: они грубости не боятся, оголишь шею и чуть ниже, и такое разгулье будет, что места живого не останется. И укусы до крови терпят, и от одного движенья по их коже языком расплавиться готовы, подставиться вновь под чужие губы. Такие пошлости и дерзости не терпят дамы ни в какую. И боже, Саша, он понимал меня в этот момент, он узнавал в моих глазах голод и был готов дать напиться своей кровью. Я вспомнил Веру. Внезапно образ её милый всплыл перед глазами как призрак. Осуждающе она на меня глядела, с упрёком. Но ведь какая же измена женщине с мужчиной! Да всё равно, что горничную ухватить за талию или с кокетками на балу станцевать. Глупости и ничего другого. Рука Чацкого нежно коснулась моих волос, приглаживая прядки. Я невольно прильнул к его пальцам ближе, глядя на него, говоря с ним одними глазами. Я его заворожил. Он сам этого искал и сам желал. И я совсем не удивлён, что он такой, как я, любитель всякого греха, и это веселило, будоражило. Мы целовались долго, жарко, забыв обо всём на свете. Забыв об ужине, гостях, забыв о женщинах, о своих друзьях и о врагах. Он позволял мне целовать его шею, кусаться. Чацкий прижимал меня за бока ногами к себе, руками цеплялся за плечи. Холодный ночной воздух казался раскалённым. Я тоже любил грубость и тоже позволял меня кусать и терзать мою кожу. Очки его лежали где-то под нашими ногами, сюртук его висел на бортике, а мой мундир расстёгнут. Одежды было слишком много, а жаркого тела мало. Мы касались друг друга постоянно, с удовольствием грязно целовались. Кровь его сочилась на мои губы из прокушенной кожи на плече, и была она слаще любого мёда или прочего лакомства. Мы искали друг в друге утерянные ощущения и чувства. И с ним мне хорошо, хоть мы были знакомы чуть больше часа. Я сбивчиво шептал ему на ухо то «Александр», то «Сашенька», то пошлости на французском. Как мне нравились его стоны, его дыхание сбитое. Как мне нравился он и его тело, которым хотелось насладиться пуще крови и очаровательной шеи. Мы шептали друг другу в губы нежности и потихоньку продолжали снимать с себя мешавшие одежды. В доме нас никто не хватился, деревья закрывали наши фигуры, а время текло приятно медленно, будто даруя в наше распоряжение не минуты, а целую вечность. — Сможем ли мы ещё когда-нибудь свидеться, Гриша? – Саша отрывается от моих губ, но я не даю ему так просто отстраниться, ненасытно целуя вновь и вновь. – Я же уехал из Москвы и, если не странствую, живу в твоём Петербурге… Ах, Гришенька. Я поцеловал его под ухом. Не мог отлепиться от очарования его. — Мы свидимся ещё, я обещаю, что найду тебя вновь, – я шептал это с необычной для меня пылкостью и в этот же момент понял, что без его любви мне не прожить. Мы смотрели друг на друга под светом луны и осуждающим взглядом самого Бога. Потом Чацкий целовал мне руки, губы, будто бы всего хотел зацеловать. А я давался. Мы расстанемся же этой ночью, но в душах наших теплилась надежда, глупая подруга, что свидимся мы вновь через года.

***

— Александр Андреич, к Вам гость! – Объявившийся из глуби дома крепостной своим голосом напугал Александра. Чацкий восседал в своём кабинете и перебирал важные бумаги. Надо было разобраться с делами по поместью и предложениями о продаже или обмене земель с соседними помещиками, ответить на пару писем и отъехать к губернатору, а здесь гости наведались. Не отрываясь от пера и бумаг, мужчина кинул быстрый взгляд на слугу. — Что за гость? Как представился? — Важный какой-то, говорит, Григорий Александрыч Печорин. Александр застыл, воспоминания ударили в голову, будто резвым кнутом. Кавказ, Лиговские, беседка. Бездонные холодные глаза, мешающий мундир и зубы, впившиеся в кожу. Нет, сомнений быть не может, это точно тот Гриша! Он обещался найтись после, обещался. И лишь год мелькнул, как объявился на пороге поместья Чацкого. — Зови его сюда, – отрезал мужчина. От нетерпенья он отбросил перо, тут же забыв про письмо. Александр не знал, куда ему деться, кабинет его вдруг стал настолько мал и душен, что дышать стало тяжко. Ладони вспотели, жар так и обдавал тело. Пришёл его Гришенька. За этот год и ночи не проходило без воспоминаний о нём. И ни один любовник таких же ощущений не мог подарить, никто не мог подражать той страсти, пылкости, отдаче. Чацкий косится на зеркало: не изменился совсем. Всё то же лицо, те же очки, белоснежная рубашка и жилет с брюками. Таким его и Гришенька запомнил. А вдруг Печорин изменится? Вдруг жизнь его другим сделала? — Александр Андреевич, – тихий спокойный голос позвал Александра. Нет, он всё тот же. И мундир до сих пор как с иголочки, и усы всё те же, и в волосах светлых передние прядки вьются. Будто бы Чацкий его видел последний раз всего неделю назад, а не целый мелькнувший год назад. Улыбка у Григория такая же лукавая, глаза карие с интересом оглядывают кабинет. Александр с места сдвинуться не может. Радость в нём с неверием перемешалась. Экстаз захлёстывал, секунда - и на шею кинется. Он до сих пор интересен, до сих пор желаем. Печорин смотрит на Чацкого и улыбается ему, руки в стороны разводит для объятий. И боже, той же неведомой секунды не прошло, как они вновь так близко. Саша смеётся, о чём-то шепчет Печорину, обнимая его крепко-крепко. Григорий молчит, прижимает чужое горячее тело к себе с наступившим умиротворением на душе. Обещал же, что найдёт. Обещал, что свидятся вновь. Сдержал обещание. — Вспоминал ли ты меня, Саша? – Шепчет Печорин. — Вспоминал. Каждую ночь с твоим образом перед глазами засыпал, – было ему ответом. Мужчины стоят напротив, разъединившись, не в силах перестать друг другом любоваться. Григорий оставляет мягкие поцелуи на чужом лице. Александр чужие ладони в своих держит, целует их. Он косится на дверь: без надобности к нему не стучатся, беспокоиться не о чём. — Ты ведь путешествовал уже? – Спрашивает Печорин. – Я собрался странствовать и хотел бы взять тебя с собой. — Вот как, – Александр смотрит немного удивлённо. – И куда же? — Если ты согласишься, то куда захочешь можем ехать. Где тебе хочется побывать или где понравилось. Я просто мир хочу увидеть, понимаешь? Александр понимает, думает, хмурится. Он и сам собирался вновь уезжать из Петербурга, но дела здешние его не ждали прощаний. И неизвестно насколько они пропадут с Гришенькой по другим странам. Печорин с нежностью гладит чужие волосы, прядки меж пальцев пропускает. Такое золото в его руках стоит – само очарование. Теперь у них есть время и возможности. Ох, и сложно отыскать в их время подобную любовь. Неизменно всё кончалось злыми слухами, расставанием, болью. Но тут всё может выйти по-другому, и эта мысль Григорию не давала засыпать. Сашина любовь уж точно отличаться будет от женской. — Мы поедем, Гриша, поедем. Только… – Чацкого останавливают жаркие уста, коснувшиеся его губ, как в ту ночь год назад. Только они вдвоём на весь целый свет. — Но должен признаться, что у меня прескверный характер, – лукаво улыбается Печорин с огоньком в глазах. — Я сам оставляю желать лучшего, – смеётся Александр. – О чём я говорил… А, нам придётся задержаться в Петербурге. Мне нужно решить дела. Путешествие же не срочное? Останешься у меня на неделю-другую. Александр отходит к столу, смотрит на бумаги, что-то убирает в стол, чернильницу отставляет подальше от уже написанных писем с ответами. Он чувствует чужие смелые руки вновь на себе, на талии. Не так, как с женщинами. Слишком открыто, слишком нетерпеливо, что Чацкий забывает обо всех делах и смотрит на искусителя. Шею его целуют так горячо и быстро. Александр жмётся к Григорию, сладкие вздохи слетают с его губ. — Гришенька, мне нужно сегодня к губернатору, не усердствуй, - шепчет Чацкий, но не отстраняется. — Дайте Вами хоть чуть-чуть насладиться, Александр Андреевич, – отвечает ему Печорин. Удовольствие щекочущее по телу разливается. Григорий пробирается под ворот рубахи, целует там. Его мундир мешается вновь, словно стремится отдалить Гришеньку от Александра. Мужчина выдыхает, прижимает голову Печорина к себе поближе. Продлить бы этот момент на целую вечность. Цепкие зубы всё-таки прихватывают кожу под ключицей, слышится тихий сладкий стон. И Чацкий тоже решает поцеловать мужчину в макушку. Ладони его всё также в своих держит, пальцы переплетает. — Закончили ли вы свои дела любовные на Кавказе? – Внезапно вспоминает Чацкий со смешком. — Всё позади, Сашенька, всё это позади. Только Вы виднеетесь в зеркале моего будущего!