Ее и ее обстоятельства

      Волосы, которые она чувствует щекой, гладкие, шелковистые, будто бы даже невесомые. Хотя, будь они невесомыми, никогда не лежали бы так идеально.       Под ладонью — чужая грудь. Мягкая, хотя иногда Гарриет думает, что тело Малфой, высокой, эффектной Малфой, гордой и несгибаемой Малфой, — стальное. Ткань мантии плотная, под мантией — форменная рубашка, но все равно кажется, что подушечки пальцев ощущают кружево. Тонкое, изящное кружево. Шероховатое, но донельзя приятное на ощупь.       Гарриет отгоняет неуместную мысль, что нижнее белье Малфой, должно быть, стоит целое состояние.       В груди бьется сердце — Рон бы сказал, что у Малфой нет сердца, и в какой-то степени, как всегда, оказался бы прав. Бьется судорожно, испуганно, и из-за этого создается впечатление, что и Малфой движется суматошно и истерически, что ей совершенно несвойственно, хотя все, что она делает — лежит прямо.       Лежит и дышит. Может, она все еще без сознания, может, ударилась головой или что-то сломала и теперь не в состоянии говорить от шока. Гарриет давит панику в зародыше, напоминая себе, что это Малфой. Малфой, которая осталась стоять прямо даже тогда, на третьем курсе, когда разозленный гиппогриф полоснул ее когтями. Придурок Нотт, задумавший сорвать первый урок Хагрида, стоял рядом с ней, открывая и закрывая рот, как самая тупая на свете рыба.       Хагрид успокаивал Клювокрыла, чтобы тот не навредил еще кому-нибудь. Нотт тормозил. По груди Малфой, по ее идеально белой рубашке, растекалось кровавое пятно. Она смотрела прямо, словно это никак ее не касалось, и не произносила ни звука.       Сейчас Малфой тоже молчит. Молчит и дышит. Под пальцами — ткань ее мантии. Под мантией — рубашка и белье. Под тонким дорогим кружевом, наверняка, белеют широкие шрамы. Шрамы от ран, оставленных магическими существами, — это сказала бы Гермиона в своей обычной менторской манере, — никогда не исчезают.       — Что за?.. — наконец давит из себя Малфой.       Она приподнимает голову, вытаскивая свои волосы из-под щеки Гарриет, и та почти чувствует сожаление. Здесь темно, пусто и холодно, поэтому у Гарриет есть еще несколько секунд, чтобы что-то придумать. До тех пор, пока Малфой, которая каким-то волшебным образом узнает ее в любых обстоятельствах, не шипит с отвращением:       — Поттер?       Гарриет скатывается с нее, подскакивает на ноги раньше, чем Малфой успевает спихнуть ее с себя, и с удивлением думает о том, что всего пару часов назад не могла даже подумать о том, что когда-нибудь они окажутся в такой ситуации.       Всего пару часов назад       — Гарри, — предупреждающе говорит Гермиона. — Хотя бы смотри себе под ноги.       Гарриет отмахивается от ее слов: есть дела поважнее, чем слушать нравоучения. Например, искать Малфой на Карте.       Малфой, которая весь год будто бы испаряется куда-то. Малфой, которая не преследует остальных своими язвительными замечаниями. Малфой, которая не исполняет обязанности старосты, спихнув их на визгливую и чрезмерно импульсивную Паркинсон. Малфой, которая не играет в квиддич и не делает ничего, чтобы заработать баллы для своего факультета.       Малфой, у которой за лето появилась не одна новая тайна.       Малфой, Малфой, Малфой.       Гермиона и Рон не общаются уже больше двух месяцев, но глаза закатывают совершенно одинаково. И после этого смотрят на Гарриет с совершенно одинаковым выражением “кто тут помешан на Малфой, тот не я”.       Гарриет не нужно смотреть на Гермиону, чтобы знать: та в очередной раз оглядывается за левое плечо, на то место, которое обычно занимает Рон, если они идут куда-то все вместе. Гермиона не говорит о Роне уже много недель, но все равно непроизвольно продолжает искать у него поддержки в том, что касается Малфой. Потому что это единственный вопрос, в котором они всегда сходятся во мнениях.       — Куда-то же она исчезает, — говорит Гарриет. — Не может же это происходить просто так.       Гермиона открывает рот, наверняка думая, начать длинную проповедь с “Гарри, послушай” или просто долбануть ее Конфундусом, чтобы заставить отвлечься. Она считает, что Гарриет бредит или уже давно спятила, помешалась на Малфой, но, как самый верный друг, собирается преодолевать это помешательство вместе с ней.       Так ничего и не услышав, Гарриет напрягается, а потом, когда тишина вокруг них становится все более звенящей, понимает, в чем дело. Она знает, кого увидит в конце коридора, когда опустит карту, и знает, что прямо сейчас услышит:       — Мне нужно в библиотеку.       Гарриет даже не успевает напомнить Гермионе, что ужин начнется через несколько минут. Та испаряется за пару секунд, прямо как Малфой, и эти привычки окружающих внезапно исчезать уже начинают подбешивать.       Зато Рон, слишком простой для всех этих интриг и избеганий, стоит на месте — что на карте, что в реальности. Он смотрит туда, где только что была Гермиона, со смесью тоски и досады, и Гарриет даже не может злиться на него за этот взгляд, хотя видит что-то подобное уже два месяца.       И Лаванда, и Гермиона нравятся Рону одинаково сильно. Но, прислушавшись к совету старших братьев, он начал встречаться с одной, не давая никакой надежды другой, и все равно что-то сделал не так.       Рон не понимает, что именно, и Гарриет, честно говоря, не понимает тоже. Лаванда подходит Рону, и у них все, вроде как, хорошо, но радоваться за них не получается. Это все равно что пытаться разглядеть солнце за темными низкими тучами.       За темными низкими тучами в исполнении Гермионы Грейнджер.       — Ничего не говори, — резко произносит Гарриет, когда Рон бросает на Карту красноречивый взгляд. — Малфой…       Это бесполезно. Рон, не удержавшись, поднимает взгляд к сводчатому потолку, а потом смотрит на Гарриет точно так же, как и Гермиона.       — Ладно, — кое-как преодолев себя, говорит он — ссориться со второй подругой ему точно не хочется.       Гарриет расслабляется. Рон отряхивает мантию от пыли, которую собрал в каком-то чулане — судя по звонкому смеху на лестнице, собирал он ее явно не один, — и поправляет на плече лямку от рюкзака, показывая, что готов идти дальше.       — Только, — неожиданно говорит он, когда Гарриет возвращается к карте, — хотя бы смотри себе под ноги, ладно, Гарри?..       Всего час назад       Крэбб и Гойл неподвижно торчат в тупиковом коридоре на восьмом этаже. Гарриет заметила их пару минут назад, когда вытащила Карту, пока ждала лестницу.       Они стоят и ничего не делают. Ну, может, наблюдают за троллями в балетных пачках, потому что картина — единственное, что привлекает внимание в том тупике, — находится в поле их зрения.       Эта мысль кажется очень странной, и Гарриет едва не проваливается ногой в исчезающую ступеньку, потому что отвлекается на внезапную догадку. Она всегда искала глазами Малфой, но даже не думала обратить внимание на ее окружение.       Или подумать о тех местах, которые попросту не отображаются на Карте.       Карман оттягивают два сэндвича и большое зеленое яблоко для Гермионы. Но та уже не в библиотеке, а в своей спальне — неподвижно лежит на кровати. Читает или бездумно смотрит в книгу, на автомате перелистывая страницы.       Гарриет успокаивает себя тем, что вернется к ней позже. Что только проверит свою теорию и сразу же принесет Гермионе ужин. В конце концов, если никто не будет следить за тем, чтобы Гермиона ела, та перестанет есть вообще, наверняка полагая, что пищи для ума ей хватит.       Восьмой этаж бесполезен для студентов, потому что коридоры тут широкие и открытые. Если не знаешь о выручай-комнате, то здесь попросту негде уединиться. Даже профессора по ночам не особо его патрулируют. Гарриет знает — иногда по ночам она предпочитает смотреть в карту, чтобы не видеть во сне, как умирает Сириус.       Гарриет достает из рюкзака мантию-невидимку и накидывает ее перед поворотом. Но, сделав несколько шагов вперед, замирает. Она знает, что карта не может лгать, но все же поверить своим глазам гораздо легче. Крэбба и Гойла тут нет. Есть только две маленькие слизеринские первокурсницы, бледные и испуганные. Они стоят в нескольких шагах друг от друга с таким выражением, будто уверены, что умрут, если сделают хотя бы шаг в сторону.       А может, так оно и есть. Малфой относится к Крэббу и Гойлу снисходительно, и время, когда они требовались ей, как защитники, прошло курсе эдак на четвертом.       Гарриет не чувствует сожалений, когда пугает их точно так же, как тогда, на третьем курсе в Хогсмиде — начинает дергать за одежду и изображать из себя полтергейста. Крэбб и Гойл скрываются за поворотом меньше, чем через минуту, оставив ее наедине со стеной.       С совершенно глухой и неподвижной стеной.       Всего полчаса назад       Хогвартс любит своих студентов и в большинстве случаев пытается им помочь. В своеобразной замковой манере, правда, но выбирать обычно не приходится.       А выручай-комната относится к его маленькой, зловредной и принципиальной части. Гарриет представляет ее как чуть поумневшую копию восьмилетнего Дадли, который упрямо не делает ничего без четких и подробных указаний.       Иначе говоря, прямо сейчас выручай-комнате плевать на “мне нужно знать, что делает Малфой”, “мне нужно попасть к Малфой” и даже “я хочу увидеть Малфой”.       Гарриет коротко оглядывается на всякий случай, после чего высовывает ногу из-под мантии-невидимки и с досадой пинает стену.       Ничего не меняется.       Вечером в гостиной Рон проворчит что-то о том, что Малфой не стоит ее внимания.       Завтра утром Гермиона закатит глаза, когда догадается.       Они оба будут по-своему правы, особенно когда подумают что-то вроде “она безнадежна”, и Гарриет просто кивнет в ответ на их замечания — и те, которые они скажут вслух, и те, которые оставят невысказанными.       Но Гарриет упрямо ходит вдоль стены, придумывая все новые просьбы и даже не думает сдаваться. То, что делает Малфой, кажется ей подозрительным и важным.       Как и то, чего она не делает.       Не считая того, что Малфой не учится, не играет в квиддич и не выполняет свои обязанности старосты, что бесконечно бесит Гермиону, она еще и не ест. Это самый дурацкий аргумент в спорах на тему “Малфой что-то затевает”, но она еще никогда не приезжала в школу такой изможденной и похудевшей. Гарриет не может похвастаться тонким чутьем на человеческие эмоции, но с ними у нее всяко лучше, чем у прагматичной Гермионы или Рона, который мыслит более глобально и не обращает внимания на такие вещи. На первом или на втором курсе они бы втроем следили за каждым шагом Малфой, но сейчас они уже слишком взрослые для этого. Все, кроме Гарриет.       И Малфой… не отсвечивает. В окружении других людей она по-прежнему держится так, будто все ей должны, но колкости отпускает как-то дежурно, блекло, по привычке. И все время смотрит куда-то мимо тех, с кем говорит. Не заглядывает им в глаза.       Последнее, пожалуй, задевает Гарриет больше всего. Она смотрела Малфой в глаза каждый день с первого курса и привыкла к этому. А теперь та блуждает взглядом где-то между ней и Роном, когда тянет свои приевшиеся замечания про предателей крови.       И сейчас Малфой попросту прячется здесь от мира.       Гарриет замирает от внезапной идеи и, высунув ногу из-под мантии, снова пинает стену, на этот раз больше задумчиво, чем возмущенно. А потом снова идет. До левого края стены, до правого края, обратно.       “Мне нужно место, где можно спрятаться”.       Ничего не происходит. Гарриет чувствует и разочарование, и странное облегчение от мысли, что Малфой не прячется.       Но она определенно прячет что-то.       Определенно.       “Мне нужно место, где можно что-нибудь спрятать”.       Несколько шагов в одну сторону. Несколько шагов в другую. Обратно.       И широкая дверь появляется.       Лениво и медленно.       Всего четверть часа назад       Первой мыслью Гарриет было рассказать об этом хламовнике миссис Уизли, когда та снова начнет попрекать Рона беспорядком в его комнате.       Хотя это не просто хламовник, это Мерлин среди всех хламовников. Гарриет уверена: обладай это место собственным сознанием, оно бы уже написало целый свод правил по созданию беспорядка.       Иначе говоря, найти здесь кого-то, пусть даже и заметную, высокую Малфой, кажется попросту нереальным. Еще более нереальным может быть только то, что та уже несколько месяцев приходит сюда добровольно.       И все же, Гарриет не дожила бы и до конца первого курса, если бы умела сдаваться.       Она идет вперед, медленно и осторожно, стараясь не задевать торчавшие со всех сторон куски старой мебели и не издавать ни звука.       Когда одна из массивных ножек облезшего за столетия кресла предательски ударяет Гарриет по плечу, приходится стиснуть зубы, чтобы не сказать ей пару ласковых. Это очень своевременно, потому что уже через пару шагов Гарриет начинает слышать шорохи.       Поначалу они совсем неясные. Их можно списать на то, что в груде хлама найдется не один волшебный портрет, потревоженный чужим приближением. Но потом они становятся отчетливыми: скрип дверцы, неясный стук, шепот, шелест ткани. Голос Малфой совсем не похож на тот, которым она говорит обычно. Магия не терпит промедлений и неверных интонаций.       Гарриет замечает ее, сделав еще несколько шагов, и замирает у перевернутой софы, собравшей в себя, наверное, всю пыль этого мира.       Это другая Малфой, та, которую мало кому удается увидеть. Ее мантия брошена на спинку колченогого стула, до блеска вычищенного заклинаниями, и шелестит каждый раз, когда ее задевает дверца старого массивного шкафа. Гарриет замечает, что Малфой то и дело тянется, чтобы закатать рукава рубашки, но вспоминает о чем-то, одергивает себя и возвращается к своему делу. Ее волосы собраны в возмутительно небрежный хвост, из которого уже выбилось несколько прядей, и Малфой устало смахивает их с лица.       Малфой бледная.       Бледная и несчастная.       Бледная, несчастная и красивая.       А Гарриет Поттер безнадежна.       Поэтому, когда Малфой становится бледнее прежнего и начинает заваливаться вперед, куда-то вглубь шкафа, Гарриет сбрасывает мантию, преодолевает расстояние до нее в несколько шагов, неловко обхватывает сбоку, но, не удержав равновесия, падает вместе с ней.       Она сжимается, готовится удариться головой о стенку шкафа, но уже через долю секунды понимает, что они летят вниз.       Несколько минут спустя       — Поттер, — шипит Малфой. — Поттер.       Она еще несколько раз произносит “Поттер”, словно заклинание, которое то ли приводит ее в чувства, то ли решает проблемы. Гарриет слышит, как она шарит рукой вокруг себя, вероятно, в поисках палочки, и, достав свою, услужливо зажигает Люмос.       — Почему всегда ты, Поттер?       Если честно, Гарриет тоже хочет это знать. И хочет съязвить что-нибудь в ответ, но Малфой впервые в этом году смотрит на нее открыто. Глаза в глаза. Однако даже сейчас, усталая и бледная после обморока, Малфой не выглядит как хрупкий и запутавшийся человек, которому нужна помощь.       Нет, Малфой другая. Она не может обыграть Гарриет и выхватить снитч у нее из-под носа, но будет молча тащить на себе весь мир, будто это ей по силам.       — Предлагаю сначала поговорить, Малфой, — начинает Гарриет, когда видит, что Малфой поднимается и одновременно с этим направляет в ее сторону свою палочку. — Если мы поубиваем друг друга, то не сможем выбраться отсюда.       Это определенно не самое умное, что Гарриет говорила в жизни. Умные вещи — это конек Гермионы. По-своему мудрые — Рона. По части Гарриет в их трио — наломать дров и расхлебывать чужие проблемы. Преимущественно молча.       — Иногда я поражаюсь, Поттер, — в своей привычной манере тянет Малфой, так и не опустив палочку. — Тому, что ты до сих пор жива с такой непрошибаемой логикой. Кто умрет, тот не выживет, да, Поттер?       — Вот и поговорили, — бормочет Гарриет себе под нос, и, проигнорировав палочку в руке Малфой, начинает оглядываться.       В конце концов, Малфой наверняка понимает, что лучше момента, чтобы убить ее, не придумаешь. И если она предпочла опустить колкость, Аваду можно уже не ждать.       Здесь не то чтобы просторно — всего пять-семь шагов в длину и примерно столько же в ширину. Непроницаемые черные стены, словно вырезанные из космоса, окружают их со всех сторон. Пол под ногами не каменный, не деревянный — безликий.       А потолка просто нет. Даже самый яркий Люмос, заставивший Малфой прошипеть что-то неприятное о гриффиндорских идиотах, не выхватил его из темноты.       — Где мы? — прямо спрашивает Гарриет, впрочем, не особо надеясь на ответ.       — В шкафу, — лаконично отвечает Малфой, скрестив руки на груди.       — Лучше бы здесь была Нарния, — замечает Гарриет, обойдя комнату по периметру. Малфой принципиально не двигается с места, и ее приходится обойти. — Что это за шкаф? Что ты с ним делала? Зачем тебе выручай-комната?       Малфой скептически приподнимает бровь. Она не считает нужным ни отвечать, ни продолжать разговор. Только садится на пол, вытянув ноги, и кладет палочку рядом с собой.       — Как отсюда выбраться? — не сдается Гарриет.       Малфой снова не отвечает. На мгновение на ее лице появляется очень странное выражение, и она плотнее скрещивает руки на груди, словно пытается уберечь себя и от вопросов, и от холода.       А, может быть, она просто не знает ответа.       Примерно час спустя       И стены, и пол абсолютно ровные. На них нет ни скола, ни трещинки. Их не удается поцарапать простым Диффиндо, а что-то помощнее Гарриет использовать не рискует, потому что здесь слишком мало места.       Устав безнадежно мерить шагами комнату, она садится напротив Малфой и начинает смотреть на нее в упор, прекрасно зная, что это невежливо и раздражающе.       Но Малфой не реагирует. Ни через две минуты, ни через двадцать. Она сидит неподвижно, словно ей совершенно удобно, словно задница не становится плоской, словно тело не затекает. Малфой такая весь год — ей абсолютно все равно, что происходит вокруг.       И выражение на ее лице не меняется даже тогда, когда из ее желудка доносится голодное урчание.       — У меня есть немного еды, — сдержанно говорит Гарриет.       Нет смысла вступать в перепалку. Ненависть к Малфой, живая и жгучая, будто сгинула в прошлом году вместе с Амбридж и ее чертовой Инспекционной Дружиной.       Словно Сириус забрал эту ненависть с собой, туда, в Арку.       А из Арки, как Гарриет уже поняла, не возвращаются.       Однако Малфой бросает на Гарриет взгляд, который означает что-то среднее между “подавись, Поттер” и “я лучше сдохну от голода, Поттер”.       Второй раз Гарриет не предлагает. Однако, когда Малфой вздрагивает и ведет плечами, спрашивает:       — Замерзла?       Будь на ее месте Гермиона, Гарриет бы уже набросила на нее свою мантию. Но сейчас приходится одернуть себя, хотя руку, которая непроизвольно тянется к застежке мантии, Малфой все же замечает.       — Как хорошо, что я умею колдовать, да, Поттер? Тебе не придется снова греть меня своим телом.       То, как Малфой говорит сейчас, почти что вызывает у Гарриет ностальгию. Тонкая режущая злоба чувствуется в каждом протянутом слоге, сказанном с притворным спокойствием. Когда Малфой говорит, то скалится почти дружелюбно.       Лента, которой она обвязала волосы, куда-то делась, и теперь они лежат на плечах, такие идеальные, словно Малфой едва-едва вышла из гостиной утром, а не рухнула куда-то в неизвестность. И рубашка, и юбка отлично выглядят, галстук ни на миллиметр не съехал вбок, форменные гольфы не сползли ни на сантиметр, а носки туфель начищены так, что даже при плохом освещении в них можно рассмотреть свое лицо.       Хотя Гарриет понимает, что дело не в одежде. Малфой выглядела бы так же, как выглядит сейчас, даже в мешке из-под картошки. Одежда смотрится на ней, как на моделях из модных журналов Лаванды и Парвати.       Малфой почти не использует косметику. Только немного подкрашивает брови и ресницы, чтобы те не выглядели блеклыми.       У нее идеальная кожа.       Потрясающе гладкое лицо.       Лицо, к которому хочется прикоснуться.       — Что пялишься, Поттер? — с вызовом спрашивает Малфой, наколдовывая вокруг себя облако согревающих чар. Они мерцают в полумраке, и оттого, что она начинает выглядеть таинственно и завораживающе, лучше, конечно же, не становится.       Гарриет решает, что теперь ее очередь оставлять вопросы без ответов.       Еще где-то полчаса спустя       — Что случилось, Малфой? — прямо спрашивает Гарриет, когда на лице у Малфой появляется непонятная гримаса. Изменения заметны сразу, потому что Малфой — единственное здесь, на что не надоедает смотреть.       Гарриет не ждет, что та ответит, но спустя минуту Малфой все же цедит:       — Мне нужно в туалет.       В этом нет ничего предосудительного или неожиданного. В конце концов, флегматично думает Гарриет, даже Мерлину наверняка приходилось отвлекаться от великих дел, чтобы сходить в уборную.       Но это слишком идеальный момент, чтобы вернуть шпильку.       — Как хорошо, что ты умеешь колдовать, да, Малфой? — тянет Гарриет, передразнивая интонации и прекрасно понимая, что получается паршиво. — Мне не придется подставлять ладони.       Малфой смотрит на нее со смесью ненависти и отвращения.       А Гарриет, неожиданно для себя, улыбается ей. Широко и открыто.       И еще где-то полчаса спустя       Малфой начинает клевать носом, но упрямо одергивает себя, бодрится. Хуже скуки нет ничего. Гарриет не планирует сдаваться и продолжает думать, но пока в голову ничего не приходит. Думать, если честно, тоже не ее конек, но какие-то вещи она замечает.       Здесь не душно, а воздух не кончается. Нет сквозняка или хотя бы едва ощутимого дуновения ветра. Они могут колдовать, что немаловажно. Крэбб и Гойл знают, где Малфой, поэтому есть вероятность, что их найдут раньше, чем через неделю.       А еще — Малфой тоже думает. Она точно больше знает, и у нее, скорее всего, есть идеи. У Гарриет нет желания на них полагаться, однако все ее знания сейчас бессильны.       Если есть что-то, где не нужно ловить снитч, драться с огромной змеей, удирать от Пожирателей и в целом рисковать жизнью, то это задачка для Гермионы. Гарриет не корит себя за беспомощность — ей нравится то, что в их трио можно надеяться на чужие сильные стороны. В конце концов, может, Рон и Гермиона помирятся, пока будут ее искать.       — Ты можешь поспать, Малфой, — говорит Гарриет, прекрасно понимая, какую реакцию это вызовет. — Мы, как видишь, никуда не спешим.       Малфой смотрит на нее все время, пока думает. То бросает короткие взгляды, то, наоборот, смотрит так же открыто, вызывающе, изучающе, словно про себя составляет список недостатков Гарриет Поттер.       Изучает пряди растрепавшихся волос, очень сильно отросших за последний год, наверняка криво сидящие очки, чернильные пятна на воротнике и рукавах рубашки, оттопыренный из-за еды карман мантии, небрежно завязанный галстук, стоптанные подошвы туфель.       Малфой сейчас может сделать все, чтобы Гарриет начала чувствовать себя максимально несовершенной рядом с ней, но отчего-то не делает ничего.       И вместо этого неожиданно спрашивает:       — Что за Нарния, Поттер?       Час спустя       Из Гарриет плохой рассказчик. Малфой то и дело перебивает ее, заставляя вспомнить подробности книги, прочитанной много лет назад, и задает такие вопросы, до которых невозможно дойти, если ты не волшебник.       Ей симпатична Джадис, но она практически ничем это не выдает. Возможно, поэтому даже спустя час отношения между ними не теплеют ни на градус. Они замолкают, как только история заканчивается, и продолжают сидеть в молчании, не пытаясь найти другую тему для разговора.       Малфой больше не клюет носом и продолжает смотреть. Так внимательно, будто собирается сосчитать, сколько неряшливых волос растет на голове у Гарриет.       Она не выглядит так, будто готова откровенничать, но Гарриет все равно спрашивает:       — Почему ты больше не играешь в квиддич, Малфой?       — Только для тебя эта дурацкая игра важна, Поттер, — лениво тянет в ответ Малфой. Она не растеряна, не застигнута врасплох, этот вопрос даже не злит ее и не вызывает желания огрызаться.       “Эта дурацкая игра” важна и для Малфой тоже. Гарриет знает. Как знают все, кто садится на метлу и каждый сезон выходит на поле, чтобы играть. Квиддич нельзя просто выбросить, вычеркнуть, потому что, помимо азарта и ощущения свободы, несмотря на правила, он дает еще кое-что.       Возможность чувствовать себя живым.       Гарриет уверена: когда они сжимают снитч в руках после изматывающей погони на предельной скорости, их накрывает совершенно одинаковая эйфория.       — Твой шкаф тоже дурацкий, — замечает Гарриет. — С поля хотя бы можно выйти.       — Это не мой шкаф, — слишком резко для такого невинного разговора отрезает Малфой. И запоздало осекается, понимая, что вложила слишком много важного в короткую фразу.       Думать — это и вправду конек Гермионы, но это не означает, что ни Гарриет, ни Рон не думают совсем.       — Не твой, — медленно проговаривает Гарриет. — А чей? Его? Волд…       — Заткнись, — зло бросает ей Малфой, поднимая палочку. — Заткнись, Поттер. Заткнись. Заткнись. Заткнись.       Она повторяет “Заткнись” как мантру, как совсем недавно говорила “Поттер”. Лицо Малфой в этот момент не злое. Оно уставшее. Обреченное.       — Малфой, — упрямо говорит Гарриет.       — Заткнись.       — Если тебе нужна помощь…       — Заткнись, Поттер, черт тебя дери.       — Его здесь нет, Малфой, — твердо говорит Гарриет, игнорируя просьбы. — Тебе не нужно так его бояться.       У Малфой вырывается истерический смешок. Это совсем ей несвойственно, и она одергивает себя, берет паузу, чтобы привести мысли в порядок, а затем иронично шипит:       — Где он, по-твоему, живет, Поттер? Где он прячется все это время? Лучше бы он был здесь, Поттер, чем…       Малфой не договаривает. Безвольно опускает руку, в которой все еще сжимает палочку. Она уже понимает, что выдала главный секрет. А может, и не секрет вовсе — для них, детей Пожирателей Смерти.       Гарриет не собирается нести этот секрет Дамблдору, да и вряд ли тот не догадывается. Никто в любом случае не сможет ворваться в Малфой-манор, чтобы убить Волдеморта.       Гарриет представляет Волдеморта на идеально чистой кухне тети Петуньи. Или в глубоком кресле дяди Вернона, которое с каждым годом придвигается все ближе к телевизору в гостиной. Или в комнате Дадли, в окружении полнейшего подросткового беспорядка. Волдеморт в их ванной. Волдеморт сидит на ее, Гарриет, кровати.       Это одновременно смешно, сюрреалистично и омерзительно.       А еще — в доме на Тисовой улице не живут ее родители.       — Малфой, — снова начинает Гарриет. Малфой слишком близко, чтобы игнорировать боль и отчаяние, которые исходят от нее волнами.       — Еще одно слово на эту тему, Поттер, — тихо, но очень угрожающе говорит Малфой, — и я клянусь, ты будешь умирать долго и мучительно.       — Хорошо, Малфой, — неожиданно покорно соглашается Гарриет, хоть и не верит, что Малфой способна на что-то подобное. — Тогда можно потрогать твое лицо?..       Пару максимально неловких минут спустя       Этот момент можно назвать историческим. По лицу Малфой видно, что она переживает, что у нее не хватит яда, чтобы достойно ответить. Она буквально теряет дар речи, собирается, открывает рот, но закрывает его и снова таращится на Поттер, как на безумную. И, наконец, спрашивает:       — Ты в своем уме, Поттер?       — Нет, — тут же огрызается Гарриет. — Я хочу потрогать твое лицо, Малфой. Похоже, что я в своем уме?       Гарриет не жалеет. Она не собирается сдаваться, но, в конце концов, нет никаких гарантий, что они выберутся. Что их вообще найдут. Пусть тогда ощущение кожи Малфой под пальцами будет последним, что она так ярко запомнит.       В какой-то момент взгляд Малфой становится совершенно нечитаемым. Гарриет представляет, как мерцание согревающих чар вот-вот станет плотнее, как все это превратится в скорлупу, как Малфой сейчас завесится щитами и не подпустит ее к себе до скончания времен. Может быть, даже будет права в своих действиях.       Но Малфой только цедит:       — Надеюсь, у тебя чистые руки, Поттер.       И еще пару минут спустя       У Гарриет чистые руки. Для верности она очищает их магией еще раз, а потом вытирает об мантию. Малфой наблюдает за всем этим с совершенно непроницаемым лицом, но не шарахается в сторону, не смеется и не издевается. Что-то совершенно незнакомое есть в ее взгляде.       И от этого чего-то почему-то становится приятно.       Ногти на руках Гарриет аккуратно подстрижены, но кожа сухая и грубоватая из-за того, что она так много времени проводит на свежем воздухе.       Щека Малфой прохладная. Гарриет медленно прикасается к ней сначала кончиками пальцев, а потом, осмелев и не встретив сопротивления, накрывает ладонью. Малфой будто бы подается вбок, навстречу этому прикосновению, но выглядит при этом совершенно безучастной.       Ее кожа потрясающая. Матовая и бархатистая.       Гарриет поднимает вторую руку и осторожно проводит пальцем по лбу. Очерчивает линию бровей. Заправляет волосы за ухо, недолго держит прядь в пальцах, стараясь запомнить ощущения.       Она почти никогда не прислушивается к хорошим советам от Рона и Гермионы, но это не означает, что они не бывают правы.       Гарриет помешалась. И Рон, и Гермиона поняли это давно, гораздо раньше, чем следовало бы. И всеми силами старались ей на это указать.       Малфой не двигается, ничем не выдает свое отношение. Но ей не противно — иначе она сказала бы об этом сразу.       Гарриет проводит пальцами по коже за ее правым ухом. Гладит шею. Тянет узел галстука и, развязав его, начинает расстегивать рубашку. Прикасается к каждому открывшемуся участку кожи.       Под плотной тканью рубашки — тонкое белое кружево. Под тонким белым кружевом на правой груди начинаются шрамы. Широкие, белесые, рваные. Гарриет дотрагивается до них пальцами, и Малфой будто отмирает.       — Мое лицо выше, Поттер, — насмешливо тянет она.       Гарриет накрывает шрамы ладонью и отлично чувствует биение сердца. Такое же бешеное и суматошное, как и несколько часов назад.       Она смотрит в лицо Малфой. Идеально красивое лицо, которое не испортили ни бледность, ни худоба, ни измождение, ни проступающие синяки под глазами.       А потом целует ее в приоткрытые губы.       Неизвестно сколько секунд спустя       Малфой отталкивает ее резко, но вместе с этим — удерживает за плечо, которое сжимает почти до боли. Она тяжело дышит, и на ее лице столько всего, что во всем английском языке не хватит слов, чтобы это описать.       — Поттер, — почти выплевывает она, и Гарриет готовится отстраниться от нее и послушно забиться в угол. Ей почти стыдно за свой поступок. Почти.       — Я что, по-твоему, чертов бладжер, Поттер?       Гарриет краснеет. Она ожидала услышать что угодно, только не это. Целуя Малфой, она думала о чем угодно, кроме того, что совершенно не умеет целоваться.       — Сними свои дурацкие очки, Поттер, — почти по-снейповски шипит Малфой. — И сядь нормально.       Ее тон подразумевает настолько безусловное подчинение, что Гарриет сначала делает, а потом только начинает думать. И вздрагивает от неожиданности, когда Малфой мягко обхватывает рукой ее запястье и тянет на себя.       А потом целует сама.       Совершенно иначе.       И отчего-то — удивительно нежно.       Почти четверть часа спустя       Все хорошо. Настолько, что Гарриет, неутомимой и выносливой в том, что касается квиддичных тренировок, требуется передышка. Она отстраняется от Малфой и утыкается лбом в ее плечо.       Рубашка Малфой все еще расстегнута.       Гарриет обводит пальцами линию ключиц. Слегка давит на ямку между ними. К Малфой хочется прикасаться просто так. И стоит пользоваться этим, пока она не возражает.       Гарриет кладет руку на другое плечо, гладит, ведет ниже и неосознанно сжимает предплечье, когда думает о том, что хочет поцеловать Малфой снова.       Но Малфой шипит и дергается, словно на нее выплеснулось кипящее зелье. Она резко отстраняется, почти забивается в угол, и тишина между ними становится такой звенящей, что не нужны никакие объяснения.       У Малфой метка.       Малфой — Пожиратель Смерти.       — Ты мне не отвратительна, — зачем-то говорит Гарриет.       “Ты мне нравишься”, — почему-то не говорит Гарриет.       И за то, и за другое Малфой ей благодарна, хотя, как обычно, не подает вида.       Она молча застегивает рубашку, завязывает галстук, приводит волосы в порядок. Достает ленту откуда-то из-за спины и собирает волосы. Потом, как ни в чем не бывало, произносит:       — Давай сюда свою еду, Поттер. Я знаю, как вытащить нас отсюда.       — Как давно? — решается спросить Гарриет, протягивая ей оба сандвича, завернутые в пергамент.       — С самого начала, — спокойно отвечает Малфой и, практически разорвав обертку, начинает есть, всем своим видом показывая, что не собирается продолжать разговор.       Еще полчаса спустя       Когда они, наконец, выбираются из дурацкого шкафа, Малфой почему-то шепчет себе под нос что-то вроде “Получилось”. Но, когда Гарриет снова спрашивает, что это за шкаф, замолкает. Замыкается в себе.       Пока она одевается, Гарриет находит свою мантию и небрежно заталкивает в брошенный здесь же рюкзак, всем своим видом показывая, что не собирается ничего объяснять.       Малфой не спрашивает. Идет с ней вровень вплоть до выхода из выручай-комнаты и точно так же останавливается перед дверью, когда Гарриет замирает.       Разворачивается к ней, но больше совершенно ничего не делает. Не отстраняется, когда Гарриет, приподнявшись, целует ее, но и не отвечает на поцелуй, отчего тот получается коротким и неловким.       — Малфой…       Малфой всем своим видом напоминает о том, что сделает, если опять услышит предложение помощи.       У нее свои обстоятельства. У Гарриет — свои.       — Я буду ждать тебя здесь, — говорит ей Гарриет. — Если захочешь… поговорить.       Малфой хмыкает в духе “это теперь так называется?” и, не попрощавшись, выходит за дверь, в полумрак коридора. Отбой уже был, факелы светят тускло, но ее, кажется, совсем не волнует перспектива попасться кому-то из преподавателей.       Гарриет сжимает лямку рюкзака, сдерживая порыв, который Малфой точно не оценит. Вряд ли возможность пройти до гостиной Слизерина под мантией-невидимкой приведет ее в восторг.       Малфой идет вперед, прямая, целеустремленная, как обычно. Гарриет провожает ее взглядом, стоя на месте, чтобы дать фору, но отчего-то совершенно не удивляется, когда Малфой неожиданно замирает перед поворотом,       долго стоит, сжав руки в кулаки,       разворачивается       и возвращается.