Труп напевает про себя Песни Слова и ноты вязнут в янтаре, Труп разбирает страх, Труп распирает смех, Он продолжает петь.
***
— Убей меня. Тело, которого тут быть не должно, прижато к земле, и рука занесена для последнего удара — как всегда, как обычно, как было уже много-много раз. — Снова. Дыхание тяжелое-тяжелое, хотя битвы толком не было — никому уже не хотелось драться, и важен был только этот момент, когда он, поверженный, смеется громко, почти задыхаясь, и смех его в сотый раз кажется уже почти искренним. ..В сотый? — Что такое? Ты же знаешь, я всё равно вернусь. Шрам правда знал — вернётся. Завтра, днём позже, через неделю — заденет плечом в толпе, пробегая мимо, окликнет в темном переулке, перекрикивая дождь, или постучится в дверь очередного ненадежного пристанища — вернётся. Рука правая сжимала армейскую форму — истершуюся, грязную, всю в крови и давно потерявшую какой-то смысл, — там, где должно быть сердце. Оставалось только подумать мимолетно о том, что нужно разрушить — ткань, плоть, кости — а Шрам думать не мог. Много, много крови — столько быть не должно, и тело под ним живое — почти по-настоящему живое, хотя всё внутри кричало, что что-то не так — избитая, до мелочей знакомая картина — как любимая детская сказка, которую знаешь уже наизусть, а всё равно берёшься листать пожелтевшие странички снова и снова. Не было треска алхимии — грудь послушно поддалась, стоило чуть надавить рукой. В ответ снова смех — с кашлем, рваный. Шрам чувствовал, что не пульсирует ничего — неправильно. Тонкие пальцы медленно оплели напряжённое запястье, очертили ненавистные узоры и впились в кожу ногтями — до крови, кажется. Выдох — и почти получилось не увидеть за красным светом разрушения улыбку. Вернётся — и Шрам будет ждать.***
— Ты ведь сам украл моё сердце, — улыбается криво, сплёвывая кровь, — а каждый раз так удивляешься, что ничего в груди не бьётся. Голос — как с помехами, и в смысл всегда вникать тяжело — да и не хотелось. — Но ты не волнуйся! Я не против, совсем. Запнулся, выплюнул зуб, утерся и поднял взгляд — ясный, насмешливый, будто бы не раскрашено лицо ударами, будто бы не зияет в груди дыра. Оперся о стену, шатаясь, еле поднялся, обхватил плечи Шрама и притянул его лицо — уставшее, с неправильно пустыми, помутневшими глазами — вплотную к своему. Шрам поморщился — от отвращения, от резко усилившегося гула в голове, от холода дрожащих рук и лба, к которому прижался. — Ты украл моё сердце, — повторяет уже в который раз, очень этим довольствуясь, — а всё равно хочешь убивать меня снова и снова. Эти слова Шрам почему-то услышал до боли ясно. Хотелось возразить, сказать, мол, это же ты ко мне приходишь, ты всегда возвращаешься, это ты, ты ни черта не стараешься уклоняться от ударов, — но говорить с ним было негласным запретом. От неестественного холода чужой кожи, так теперь приятно остужавшей собственную разгоряченную, живую, клонило в сон — Шрам всегда засыпал скоро после каждой встречи. Костлявые пальцы трепали жесткие, слишком рано поседевшие волосы, и скрипучий голос что-то насмешливо лепетал — шумы усилились, и Шрам даже не пытался расслышать. Он прижался жадно, скучая по чьей-то близости, сжал до боли, так, что другому было бы уже невозможно в таких объятиях дышать, зарылся носом в вороные пряди, игнорируя запах крови. Хотелось спать. — Ты же знаешь, я не могу остаться. Конечно. — Просто сделай, как и всегда — и жди следующей встречи. Шрам послушно провел рукой по спине, уже не слыша треска алхимии, и аккуратно выпустил труп из объятий. Всё равно скоро снова встретятся — как ни в чём не бывало.***
— Прости, что задержался. Когда длинный хвост и грязно-синяя форма вновь мелькнули в краю глаза, убегая вглубь бесконечных переулков безлюдного города, маня за собой, Шраму было уже всё равно — он поддался, побежав за ним из последних сил, и только после этих слов понял, что с последней встречи — месяц. Он стоял, как и всегда, беззаботно, держа руки в карманах и чуть раскачиваясь на носках, точно от намеренно плохо скрываемого нетерпения — плохо, как и распахнутый китель его плохо скрывал, что в груди пусто. Родной голос в голове что-то настойчиво слезливо повторял, но Шраму было не до того сейчас. — Хотя, может, я тебя избаловал. Стоит приходить ещё реже, да? Шрам зарычал, поддаваясь на провокацию, ему на ухо, уже не помня, как оказался рядом и почему обнимает его — да и не важно это было. — Ты такой жестокий, знаешь. Убивать меня постоянно, а всё равно жадно ждать новой встречи, — издевается, скользя руками по спине почти заботливо. Шрам согласился — жестокий. Вереницей быстрых поцелуев он извинялся за каждый удар, каждую смерть, что причинил — и извинения принимали. Только руками слабо упирались в грудь, а нелюбимый голос что-то шептал, повторяя вечное "нельзя-нельзя", и тогда боль в голове, гудящая фоном все время их встреч, резко усилилась, подкосила Шраму ноги, но он не упал — хилое тельце под ним вдруг стало надежной опорой. Голос в голове кричал, надрываясь: «Отомсти». Шрам посмотрел на жертву своей мести, и в его лице, искаженном болью, та ясно могла видеть простой немой вопрос. — Потому что так надо. Ты же не хочешь расстраивать старшего брата? Ответ был чем угодно, но точно не тем, что Шрам хотел услышать. Почему голос, настойчиво называющий себя его давно почившим братом, хочет мести? Будто бы не свершилась она, будто бы не закрепилась в больном бреду сотни раз — так почему нужна была снова? Шрам не хотел больше мстить. Не хотел больше, чтоб его руки причиняли кому-то боль, не хотел слышать запах железа, не хотел видеть ненастоящие, ярко-красные моря крови. — Я не могу дать тебе любовь. Знаю — тебе нечем любить. — Ты же украл моё сердце. Эгоистичный приказ голоса в голове отбился эхом — и был снова выполнен. Кровь была багровой.