Песнь павших

Качка на корабле была почти невыносимой. Равномерное движение – взад, вперед, взад, вперед – было таким нормальным, таким правильным, таким обычным, что ему хотелось кричать. Лежа на кровати, он пялился в потолок и считал, сколько, сколько же пятнышек на потолке. У него никак не выходило одно и то же число дважды, и это было неправильно, неправильно, неправильно; это сводило его с ума, потому что ему нужно было знать, нужно знать, сколько пятнышек было на потолке. А когда спустилась ночь, он уже не мог считать пятнышки, так что он стал считать секунды, потому что не мог уснуть, он не должен был засыпать, ведь, закрывая глаза, он видел их – гулей, демонов – ночью они охотились за ним. Иногда он погружался в беспокойный сон и с криком просыпался, потому что за ним охотился демон, демон с разукрашенным лицом, злобной ухмылкой и ярко-рыжими волосами. И когда наступало утро, Джек оставался в своей каюте и вновь считал, потому что числа были правильными, а жизнь – нет. По возвращении их поместили в больницу, белое и стерильное место с суетящимися врачами и медсестрами. Его втиснули в платье и уложили в кровать, но ему было все равно, потому что над ним был лепной потолок, и он опять мог считать, считать бугорки, выемки, части рисунка на плитке, потерянные жизни. Жизни, потерянные из-за него, но в этом стерильном мире взрослых и правил остров казался чем-то из другой жизни, плохим сном; вот только он знал, что остров был реален, очень реален, и все, что там произошло, было не сном, а реальностью – холодной, суровой реальностью. Входит медсестра и прикладывает стетоскоп к его груди – холодный как лед, он ощущается так, будто ледяная рука сжала его сердце, и Джек знает, что заслужил это за то, что сделал, за все, что он сделал. Когда медсестра уходит, ощущение остается, и он смотрит в окно, в коридор, где видит проходящих мимо мальчиков, мальчиков, которых изменил остров. Он тоже изменился, но он не имеет значения, потому что были те, кто изменились куда больше, чем он, например, Хрюша и Саймон; они изменились безвозвратно, и это его вина, его вина, его вина. Он не засыпает сам, но врачи колют ему что-то, от чего клонит в сон; он хочет сказать «Не надо!», но уже поздно, его сознание уже ускользает. В одиночестве и темноте рыжеволосый демон приходит снова, лицо разукрашено, копье наготове, он гикает и кричит, и Джек хочет вырваться, проснуться, выбраться из этого кошмара, но не может, не может из-за успокоительных. Ему кажется, что он тонет, он знает, что тонет, и цепляется за поверхность, за свежий воздух, чтобы вдохнуть глоток реальной жизни. И когда он наконец просыпается от этого ступора, вызванного лекарственными препаратами, он говорит врачам никогда больше не вводить ему успокоительное. Родители навещают его время от времени, они гладят его по волосам и говорят, как сильно любят его, но это неправда; ведь если бы они знали, что он сделал на острове, они бы не любили его, никогда больше не смогли бы его любить. Они пытаются вывести его на разговор о том, что произошло, но он сразу захлопывает рот и отказывается говорить, потому что им никак нельзя узнать о том, что сделал их драгоценный сын. Когда они уходят, Джеку снова хочется кричать, потому что он одинок, так одинок, другие мальчики никогда не приходят, и хоть он этого от них и не ждал, одиночество цепляется своими когтями ему в грудь, он сворачивается в клубок и плачет, всхлипывает и хватает воздух ртом, пока это не становится невыносимым, и ему больно, очень больно. А когда слезы заканчиваются, он устремляет взгляд на дверной проем и видит там фигуру, но это не врач, не медсестра и не родители. У фигуры темные волосы и улыбка, скошенная вбок; какое-то время фигура рассматривает его, и Джек знает, кто это, он знает, но это не может быть правдой, не может, не может, не может, потому что Саймон мертв и он убил его, Боже, он убил его; а когда он снова поднимает взгляд, фигуры уже нет. Ему пора возвращаться домой, и врачи везут его к машине родителей на кресле-каталке; Джек озирается, он впервые за долгое время видит мир за пределами своей палаты. Они пересекают приемную, вращение колес кресла-каталки по линолеумному полу кажется чуть ли не успокаивающим из-за своей правильности. Он смотрит вокруг и повсюду видит людей, боковым зрением он замечает проблеск света, отразившийся от очков, очки эти на невысоком, довольно пухлом мальчике; тот смотрит на Джека тяжелым взглядом, затем отворачивается и уходит; Джек уверен, что он сошел с ума, ведь он видит мертвых, а значит, сошел с ума; потом он оказывается за стеклянными дверьми больницы, и мальчик пропадает из поля зрения. Его погружают в машину, и родители увозят его прочь, прочь от этого места, прочь от других мальчиков, прочь от его видений смерти. Они забирают его в дом из детства, и при виде его Джек чувствует, что вот-вот разрыдается, потому что, когда он в последний раз был здесь, он был гордым, амбициозным и невинным ребенком. Высокие, обвитые плющом стены стоят непоколебимо, и это напоминает Джеку о том, как стоял он сам, когда вел свое племя. Это здание больше не его дом, потому что остров был его домом, именно на острове он обнаружил, кем является на самом деле – ужасным человеком, убийцей, и о Боже, он убивал на острове, он убивал, он кромсал, он резал, и теперь дети мертвы из-за него и о Боже, о Боже, о Боже, я попаду в ад, о Боже. Он направляется в свою прежнюю спальню, садится на плюшевое покрывало – оно такое роскошное, первоклассное, до того непохожее на дикую природу, что Джека едва не стошнило. Он поворачивается и ложится на спину, уставившись в потолок; здесь нечего считать, так что он считает свои вдохи и выдохи до тех пор, пока дышать больше не получается. Наконец остановившись, он сворачивается в клубок и видит темноволосого мальчика, тот стоит перед ним, и это нереально, это не может быть реальным, однако Саймон стоит прямо перед ним, но это неправда! Неправда! А Саймон вздыхает и печально смотрит на Джека, качая головой; Джек крепко зажмуривает глаза, а когда открывает их, Саймона уже нет; он один, совсем один, и все, что у него осталось – воспоминания об острове. Он отказывается выходить из комнаты, даже для того, чтобы поесть. Родители ворчливо цыкают и пытаются окружить его всевозможной заботой, но он запирает дверь и отворачивается, и в конце концов его оставляют наедине с собой и своими мыслями. И тут, совершенно непрошено, в голове Джека всплывает песня, та самая, которую они раньше пели в хоре, она отдается сиротливым эхом, каждый тон звучит идеально – вот только одного не хватает, и Джек знает, кому он принадлежит. Pie Jesu, pie Jesu, domine. Голоса не хватает, а без него песня не звучит правильно, и Джек знает, Джек знает, отчего он исчез. И он так больше не может, просто не может, он выбегает из комнаты и спускается на кухню, и, взяв то, что собирался взять, бежит обратно наверх; когда он входит в комнату, она пуста, и эта пустота опустошает его сердце, он доведен до предела и валится на кровать, сжимая мясницкий нож и неотрывно глядя на него. Почему же в этот раз так трудно резать? Ты зарезал свинью, зарезал мальчика, так почему ты так этого боишься? Собственная трусость подталкивает к действиям, и Джек режет со всей силы, боль жгучая и переполняющая, но он продолжает резать, и вот это чувствовал Саймон? Наконец он решает, что этого достаточно, роняет нож и падает без сил. Он бормочет вслух: «Я попаду в ад, Боже, я попаду в ад». Внезапно фигура возникает позади него, фигура с темными волосами, она обвивает руками Джека, и Джек чуть не плачет, продолжая повторять свою мантру: «Ад, Боже, я попаду в ад». Фигура наклоняется к нему и мягко шепчет: «Я тебя прощаю». И Джек больше не может это выносить, не может, не может, потому что дыхание темноволосой фигуры согревало его ухо и оттого было реальным. Он оборачивается, но Саймона уже нет; свернувшись клубком, он покачивает свое запястье и ждет, когда жизнь вытечет из него. О Боже, о Боже, о Боже… Теплая рука сжимает его руку, фигура с темными волосами шепчет: «Тише. Теперь отдыхай». И Джек не может не подчиниться команде, а затем его уносит, уносит очень далеко, пока он не исчезает, исчезает, исчезает. Ночь тихая и спокойная, рыжеволосый демон убегает прочь. Pie Jesu Domine Dona eis requiem Pie Jesu Domine Dona eis requiem sempiternam Милосердный Господи Иисусе Даруй им покой Милосердный Господи Иисусе Даруй им вечный покой