Прозрачные воды с багряными каплями

      Элькер сбился с шага, стоило ему только ступить под сень вековых деревьев. Шумно всхрапнув, серый в яблоко жеребец встал как вкопанный, поворачивая голову ко всаднику и тревожно прядая ушами. Не помогали ни уговоры, ни ободряющее похлопывание по шее, потому Карсель даже прикрикнул на упрямящееся животное, чего эльфу ни разу не приходилось делать за все шестьдесят лет жизни.       Впрочем, в одном он с Элькером полностью соглашался: роща буквально дышала странностью. Не опасной напрямую, нет, но от того не менее угрожающей. Однако дорога Белого Замка позволяла срезать изрядную часть пути до Райво, а Карселю не хотелось ни опаздывать к дальним родичам, ни потом задерживаться у них сверх необходимого — жрецы Охотника говорили, что вскоре Любовник обрушит на землю всю свою тоску и ярость и через снежные завалы будет не пробраться.       Под массивными копытами хрустел снег — зима едва перевалила за середину, и холодный северный ветер пробирал до самых костей, но плотнее запахивается в подбитый горностаем плащ Карсель не поэтому. Ощущение чужого пристального внимания давит, почти принуждая искать от него защиты таким нелепым способом. Карселю казалось, что среди деревьев мелькало нечто, почти неотличимое по цвету от окружающей белизны — пару раз ему даже удаётся различить тонкую фигуру, словно бы существо нарочно приостанавливалось, позволяя себя заметить. Казалось это и жеребцу, то и дело фыркающему и готовому сорваться с места при первом же сигнале всадника, так что Карселю приходилось натягивать поводья, лишь бы удержать размашистую рысь.       И потому эльф упускает момент, когда это нечто бросается прямо под копыта Элькеру — и конь массивной северной породы, никогда не боявшийся ни волчьих клыков, ни человеческого копья, вздымается почти прямой свечкой, и Карсель лишь благодаря собственным умениям удерживается в седле.       Карсель приваливается к конской гриве, утыкаясь в неё лицом, как только Элькер снова прочно стоит на четырёх ногах — заваливаться назад он и не собирался, эльф чувствует это точно, но одна только мысль о такой возможности заставляла кровь стынуть. Никто не выживет, если его сверху припечатает огромной тушей, а если вдруг чудом и не раздавит — то зимой на пустынной дороге оставалось только замёрзнуть насмерть или дождаться голодной волчьей стаи.       Но облегчение длится недолго. Стоит только Карселю выпрямиться, как он понимает: тропинки больше не видно.       То есть, она и до того тяжело различалась под снегом — мало кто пользовался дорогой Белого Замка, больно уж дурная у неё слава после битвы под одноимённой крепостью, — но сейчас любые намёки на неё и вовсе стёрлись.       — Удружил, нечего сказать, — голос позорно сипит, а Элькер только виновато прижимает уши да нервно хлещет заплетённым в косицу хвостом по бокам. Карсель даже не уверен, что конь действительно в чём-то виноват: свечка свечкой, но с места то он не двигался!       Карсель озирается, пытаясь найти хоть какие-то ориентиры, но вокруг белым-бело, да одинаковые чёрные стволы деревьев куда ни посмотри.       И плеск воды.       Сперва Карсель решил, что ему послышалось, но Элькер тоже повернул морду в сторону, откуда доносился звук. На этот раз хватило лёгкого понукания пятками, чтоб конь сдвинулся с места, словно ещё мгновение и он сам бы направился к источнику плеска.       Небольшой ручей словно бы тёк из ниоткуда в никуда — по крайней мере Карселю среди режущего глаз снега не удавалось, да и не особенно вьющаяся между сугробами и камнями вода эльфа интересовала, поскольку на коленях, у самой её кромки, сидела женщина и пыталась что-то отстирать, не обращая внимание ни на холод, ни на застывшего в нескольких шагах всадника.       Карсель глубоко вздыхает, собираясь спросить у странной женщины… да что угодно, на самом деле.       А потом замечает кровь на рукавах её лёгких белых одежд и алые разводы, плывущие вниз по течению. А затем видит вышивку на ткани, которую она полощет в ручье — лазурная волна по вороту, небольшая птичка напротив сердца. А следом понимает, что волосы женщины светлые, как у него самого, что кожа бледная, как у любого жителя севера, что глаза настолько же синие, как у любого из его рода.       Банши печально улыбается тонкими губами, встаёт с колен, отряхивает с ладоней окровавленную воду, подходит ближе, ласково поглаживает Элькера по горбатому носу.       — Когда? — всё же хрипло выдавливает из себя Карсель, чувствуя, как поднимается по позвоночнику волна бессильного страха. Банши является только тем, чья судьба уже предрешена.       Дух мягко качает головой и массивные серьги из латуни позвякивают погребальными колокольчиками, смотрит почти сочувственно, повязывая на один из нащёчных ремней уздечки белую ленту — Элькер всхрапывает, запрокидывая голову, чуть даже приподнимается на дыбы, но с места не двигается.       — Как?       Карселю кажется, что банши печально вздыхает. А после он встречается с предвестницей смерти взглядом — и это самое долгое мгновение в его жизни. Словно одномоментно он оказался под толщей льда в ледяной воде или на самом пике Дремлющей Вершины.       “Остерегайся ворона, у которого всего четыре пера, — голос банши пронзительный, он отдаётся звоном в голове и слабостью в теле. — Доволен ли ты ответом, смертный?”       Карселю едва хватает сил на обычный вдох, но он всё же мотает головой — разве может кого-то удовлетворить смутное пророчество о смерти? Банши коротко улыбается и кажется даже позволяет себе смешок: она, похоже, иного ответа и не ожидала. А Карсель думает, скольким же из его семьи являлась плакальщица и всем ли отвечала так туманно.       Видел ли её брат, прежде чем слёг с болезнью лёгких?       Приходила ли она к отцу, предрекая неудачную охоту?       Посчитала ли банши невесту частью рода и рыдала ли под окнами о гибели сразу двоих?       В последний раз похлопав Элькера по мощной шее, дух чуть приподнимается на носках — полы длинного платья приподнимаются, и Карсель видит, что она босиком стоит на снегу; впрочем, есть ли от этого вред существу иного мира? — и что-то шепчет коню на ухо. Жеребец понятливо кивает и медленно разворачивается, явно собираясь уходить от ручья и от банши.       Пальцы не слушаются совершенно, тело словно бы окоченело, а горло сводит спазмом каждый раз, стоит только Карселю попытаться выдавить из себя хоть слово. “Гадина потусторонняя”, — остаётся только мысленно крыть духа на чём свет стоит, потому как физически Карсель не может ничего. Отвратительное ощущение собственного бессилия душит едва ли не сильнее зловещего предсказания.       Элькер ровно ступает по заметённой снегом земле, и Карсель совершенно упускает, когда именно стихает журчание ручья и под копытами жеребца снова появляется слабо заметная дорога. Тогда же эльф снова получает возможность двигаться — и заходится кашлем, словно всё это время ему не позволяли дышать. Он судорожно стискивает пальцами повод и крепко жмурится, надеясь на чудо.       Но когда Карсель вновь открывает глаза, лента с ремешка никуда не пропадает.       Хочется не то кричать, не то выть раненым зверем, но чудовищным усилием воли Карсель заставляет себя мыслить если не трезво, то более последовательно. Его предупредили. Значит, — эльф выдыхает, и облачко пара на секунду повисает в воздухе, — время ещё есть, главное использовать его с умом.       — Удружил ты мне, приятель, — кисло усмехается Карсель, пригибаясь и всё ещё ледяными пальцами развязывая ленту на уздечке, желая как можно скорее избавиться от угнетающего подарка-напоминания. Элькер меланхолично фыркает в ответ.       Белая ткань падает на белый снег почти сливаясь с ним, и Карсель не оборачивается.