***
Эд бьёт по груше, и этот звук эхом отражается от стен. Егор от него, собственно, и проснулся; он подходит почти незаметно к Эду, держа в одной руке Даймонда, будто совсем не боится получить в нос. Но этого не происходит — Эд неудачно бьёт и шипит от боли. Можно ли считать Егора гением за то, что он провёл под его «кожей» даже нервные окончания, почти сутки без сна перенося их в новое тело — никто из них не знает. — Неправильно бьёшь, уточка, — говорит он наконец с лёгкой улыбкой, и Эд отвечает ей же. Он, вроде, отходит от их дневных развлечений, и теперь выглядит таким же, как всегда — расслабленным чмырём с матом вместо речи и всяким бредом в голове. — Хули, блять? Егор опускает пёселя на пол, и тот начинает бегать рядом с ними и привычно кусать Эда за ноги, а Эд от него бегать, только раззадоривая Даймонда. Егор смотрит на них со стороны, с таким теплом, что он бы всю эту комнату обогреть мог. Булаткин правда не представляет, что бы он делал, сгори Эд там взаправду, на этой базе, без возможности быть спасённым, пускай и потом, и кровью. Он смотрит, как Эд подхватывает брыкающегося Даймонда на ручки и даёт лизать свой синтетический нос. Егор смотрит на них двоих — и не жалеет буквально ни о чём. — Чё не спится тебе всё? — спрашивает он с искренним интересом, обняв Эда со спины. Эд чмокает пса в макушку и чешет его пушистую шею. — Да просто не хочу, — пожимает тот плечами, а потом усмехается: — Ждал, шо я скажу шо-нибудь про кошмары или прочую хуету? Не-ет, дядя, — тянет Эд. — У меня было время побыть драмой-квин сегодня. Егор им гордится — после столького пережитого Эд действительно держится молодцом. — А ты, горе-тренер, покажи, как надо, раз такой умный, как кальмар безумный — без наезда и злобы говорит Эд — Егор знает все тысячу и один оттенок Выграновского от и до. За три года вместе у него точно были все шансы его выучить, пускай после превращения в киборга Эд самую малость поменялся; появились шутки про его киберсуществование, редкие приступы апатии и уверенности, что Егор на самом деле заслуживает большего, а ещё иногда он скрипит механизмами во время секса — и это вызывает дикий смех у них обоих. Потому что они созданы друг для друга — в любом состоянии; Егор в этом уверен. Даймонд кусает Эда за руку и смотрит на хозяев немного охуевшим взглядом, мол, почему оно такое жёсткое? Из собственного у Эда только большинство органов, мозг, сердце, да позвоночник, и тот опаянный железом, чтобы был меньший риск серьёзной травмы; он иногда не контролирует силу своей хватки, но последнее время у него всё лучше с этим делом — со всеми делами в целом. Егор треплет пёсика — и Эда — по голове с улыбкой, а потом подзывает Выграновского к себе и обхватывает его кисти ладонями. — Смотри. Мозг должен помнить, — говорит Егор негромко, прижимаясь к нему ближе. Заинтересованный Даймонд бегает вокруг и пытается покуситься на хозяев, а Эд фыркает. — Без мышечной памяти сложнее, чем без мозговой, придурок, — огрызается Эд. — А мышц у меня как раз-таки и не осталось почти. — Похуй, — отрезает Егор. Эд усмехается — с кем поебёшься, так сказать. — Попытайся расслабиться, — начинает Егор вкрадчиво объяснять ему подзабытые основы, и Эд вздыхает. — Знаю, что сложно, но ты попробуй. Эд в новом теле менталкой, может быть, и тот же Эд, а вот телом нет — механизмами управлять сложнее, чем созданным природой организмом. Егор едва ли смог сохранить хотя бы часть его мышц — что-то есть в ногах, поэтому Даймонд не охуевает от жёсткости голеней, которые он кусает (впрочем, они были и без железного скелета костлявыми), что-то — в грудной клетке, что-то — на лице, но всё остальное соткано из синтетики, не запоминающей такие вещи. Они живут в мире, где человека с ожогами, не совместимыми с жизнью, спасти можно — но лишь лишив его части человеческого. Егора передёргивает от воспоминаний, как он среди обугленной чёрной кожи и остатков мышц видел кости позвоночника, как Эд доживал, как казалось, последние свои секунды. Егор дышит чаще и ослабляет хватку на его кистях, а Эд тут же всё понимает и разворачивается в его руках. — Эй, тихо, — он цепляет пальцами подбородок и заставляет на себя смотреть. — Я живой, слышь? Ты спас меня. Ты спас мне жизнь, Егор. Ты сам говорил, я живой, да? — теперь его очередь хватать Егора за руки. Эд перехватывает его предплечье и сжимает чуть сильнее, чем нужно, и Егор тихо возмущается, но боль отрезвляет, сердце перестаёт колотиться так, что реанимировать пришлось бы теперь уже Булаткина. Он кивает часто и смотрит ему в глаза, впервые, кажется, замечая разницу настоящего и искусственного зрачков; в стеклянном внутри видны, если приглядеться, микросхемы, а в настоящем — только светлые прожилки радужки. Но смотрят оба одинаково — осмысленно и влюблённо. — Егор! — зовёт его Эд сквозь зубы, и тот понимает, что, кажется, подвис. — Всё хорошо. Я люблю тебя, ок? Всё это хуйня, все мои загоны и прочая поебота, пушто ты мне дал шанс жить дальше. Ты мне заменил Господа Бога, ты отменил мою смерть. Нету сгоревшего Эда, есть тока чуть отремонтированный, — заговаривает его Эд, и Егор замечает, что его хватка не причиняет боли, он держит его руку крепко, но будто наконец контролирует силу, а потом и вовсе отпускает — обнимает так же защищающе. Он выжил, наверное, чтобы они поддерживали друг друга в таких вот съездах крыш. Егор чувствует синтетический запах его кожи, но это давно стало для него привычным и родным — значащим, что он не одинок. — Давай дальше, чё там с твоими пиздиловками, и пойдём спать уже, — хлопает глазами Егор, отстраняясь от Эда и целуя его коротко в губы. Эд улыбается, своими золотыми зубами сверкая так искренне-радостно и успокоенно, что Егор улыбается тоже. Даймонд лает и прыгает нетерпеливо, потому что произошёл момент любви — и без него, и Егор хихикает, подхватывая пса на руки. Тот смешно дышит, высунув язык, и носом тянется к носу Эда, как всегда — для животных, кажется, вообще не значимы материалы. Егор смотрит Эду в спину, когда тот снова встаёт в стойку у груши, и не может поверить, что можно быть настолько счастливым, как он сейчас. Эд оборачивается, усмехается и говорит: — Ну чё, ты там, драма-квин, выдыхай, — ухмыляется Эд и смеётся заливисто; смешинка чуть заедает в связках. Часть связок тоже спасти не удалось, но голос у него тот же — теперь даже гибче. Для Егора все эти штуки киборгские всего лишь лишний повод для нежности — он стал совсем мягкотелым. — Мы остановились на расслабиться. Ну давай, вдох-выдох, механизмы расслабили, попробуй, — уговаривает его Егор. — Я не люблю такое, — гундосит Эд мемом из тырнетов. — Ну ты даже не пробовал, — поддерживает его прикол Егор. — Ну я не люблю, — улыбается Эд, легонько ударяя его по предплечью. — Попробуй, — шепчет Егор, и Эд всё же следует его советам, потому что тело в крепкой хватке Булаткина чуть обмякает. — Отлично, теперь… — Держать кулак расслабленным до момента удара, — продолжает Эд. Егор гордо усмехается, потому что это он когда-то научил. Дети так быстро растут… — Именно. А теперь теорию в практику, кис. — Хуис. — Я люблю тебя. — Отвали, — фыркает Эд. Спустя несколько неудачных ударов по груше у него всё- таки получается сделать так, как надо. Егор отпускает его кисти неохотно, уже пригревшись у синтетического — и терморегулируемого — тела, и берёт грушу в свои руки, чтобы Эд дальше тренировался сам. Они так проводят несколько часов, пока не отрубается даже электровеничный Даймонд, а Эд не изматывается — ментально, потому что физически он вряд ли может. — А давай мы те тоже синтетическую кожу замутим? Будем вместе не стареть, — говорит Эд, когда они падают на их дорогой хороший матрас. — Давай мы сначала купим лысую кошку, которую ты мне обещал, а потом я подумаю, — говорит Егор, обнимая его сбоку, как коала веточку, всеми конечностями, на самом деле просто опасаясь, что ничего не выйдет. — Ты уверен, шо Даймонд не сожрёт эту кошку? — Ну тебя же не жрёт, а ты такой же костлявый. — Я больше Даймонда раз в пятнадцать. — Это не аргумент. — Ты долбаёб. — Эй, не обзывайся! — бьёт его Егор по металлической грудной клетке и морщится от боли под забавное эхо металла. — Вот, это тебе напоминание, шо меня нельзя пиздить. Я же хрупкий. Егор цокает, но потом расплывается в улыбке тут же. — Хрупкий ты мой, блять, нашёлся. — Давай спать, Багз Банни, — предлагает Эд, зевая и даже не прикрывая рот рукой, потому что за три года отношений уже можно. — Я люблю тебя, — говорит Егор, целуя его в тёплую скулу. — И я тоже тя люблю, да, — говорит Эд, будто его заставили, но Егор и не думает обижаться. Он не умеет затыкаться с этим, на самом деле; потому что Эду нужно это слышать раз за разом, хоть тот никогда и не признается. Что он всё ещё любим и значим, своя у него кожа или костная система, или нет; киборг он или человек — в нём много нерастраченной нежности и собственных комплексов, от которых Егор его не вылечит. Максимум, что он может, это обнимать его за спину и говорить что-то про красоту, когда Эд снова водит пальцами по стыкам оболочки — чтобы ему не поверили. Не сказать, что их отношения — простая штука; кубик Рубика тоже проще на первый взгляд. Они оба быстро засыпают, готовые к тому, что Егор снова будет просыпаться от кошмаров, где он будет видеть обугленное, сгорающее в агонии тело; а Эд его утешать в нечеловечески крепких объятиях. Егор уже даже не извиняется, как на первых порах, потому что Эд навставлял ему пиздов за такое, потому что произошедшее не было виной Булаткина никогда. Наверное, всё это сколачивает где-то половину понимания, что ни одно из их действий не было ошибочным. Не то чтобы есть много романтики во фразе «пройти через ад, чтобы быть друг у друга»; но они ничего не могли изменить, и это лучший исход из возможных. По крайней мере, Егор ещё ни разу не пожалел.***
Егор жалеет — о том, что втянул Эда в этот дурдом. Они стоят у берегов Москвы-реки, на парковке делового центра, в оборудованном фургоне, но без включённой техники — сразу же поймают; они следят, как один из тех ублюдков, которых пытается развести на товар и охамутать одновременно Эд, идёт к своему новому поршу, не боясь на нём ездить по Москве совсем. На улице льёт дождь, красиво обрамляя их слежку в ореол тоски и потерянности, а они оба устали невыносимо. Егор стучит по рулю пальцами и смотрит на Эда выжидающе — будто тот может сказать что-то новое. — У него очень серьёзная система безопасности, — пожимает плечами Эд. — Это и ежу понятно, — тяжело вздыхает Егор, нервно теребя зацепку на ногте. — Мне не взломать его так. Нужна единая сеть, поле общее… не знаю. — То есть, по-твоему, я тупее ежа? — предупредительно-спокойно отвечает Эд. — Давай не сейчас, — вздыхает Егор. Они оба на взводе — они бьются с этим чуваком уже месяц или даже двое — Егору не хватает мозгов, чтобы расколоть эти жуткие коды, а Эд уже заебался притворяться и вести себя как шлюха. Егор всегда чувствует уколы совести — и ревности — но сейчас, почему-то, это всё задевает особенно. Они должны, просто обязаны закончить начатое — через этого ублюдка проходит все дерьмо в этом городе; пушки, наркотики, оборот огромных сумм. Они бы никогда за такое не взялись, но их поймали и прижали к стенке, мол, или он, или их свобода, и шансов не осталось. Думать было не над чем — Эда, если обнаружат в нём киборга, не оставят в покое, потому что произошедшее с ним всё ещё неисследованная до конца сторона науки, и он станет лабораторной игрушкой учёных на госместах, а Егор не может оставить его одного — как минимум, потому что только он знает, как работать с его телом, и как максимум — он его любит. Пришлось согласиться на самый, кажется, сложный за его жизнь взлом — риски росли с каждым днём. — А когда? — не унимается Эд. Между ними напряжения столько, сколько не было, когда Егор настраивал ему механические конечности, импульсы мозга связывая с железками, и иногда током бился. — Ладно, давай не щас, ты прав, ок, — добавляет Эд, выдохнув шумно, и закрывает ноутбук. Это немного облегчает обстановку; Егор продолжает следить за их целью, а Эд даже не смотрит в его сторону — Егор чувствует себя дураком, потому что успел подумать, что Эду всё это нравится. А тот всего лишь выполняет свою работу — и Егор должен выполнить свою. — Прости, — бормочет он. — Я не считаю тебя тупее ежа. Просто я… — Заебался, понимаю, — отмахивается Эд, скорее откладывая этот разговор на потом, нежели заканчивая его. — Что будем делать? Егор закусывает губу и смотрит, как их цель всё трётся у машины под навесом, рядом со своим телохранителем. Тот подносит телефон к уху и улыбается звонку, а через секунду у Эда на экране высвечивается его лицо в «Скайпе», рядом с иконкой о входящем звонке. Эд бледнеет — это он тоже может, — и игнорирует звонок. Улыбка пропадает с лица этого ублюдка, и Егор усмехается — то-то же. Тут ему в голову бьёт идея, которая могла ударить только тогда, когда других шансов уже совсем нет. — У него есть одна слабость. — Какая? — переспрашивает Эд уставше. На самом деле они оба прекрасно знают ответ, но озвучивать его не хочется совсем — ведь он сразу станет чем-то реальным и неизбежным. Но признать приходится — варианты у них закончились. — Ты. — Хуй, заправленный в трусы, блять, — огрызается он скорее на ситуацию, чем на Егора. Эд поджимает губы и кивает, убирая телефон с раздражающе маячащим уведомлением о пропущенном звонке в карман. — Он давно хочет меня живьём увидеть. Ты же на это намекаешь, да?***
В день назначенной встречи они оба просыпаются в три часа дня и долго — и молча, — завтракают чаем с тортом, потому что сегодня можно — в эти четыре часа всё можно; но это «всё» ими не используется. И Егор, и Эд, напряжены так, что безмолвно звенят противно, как перетянутые струны. Они так и не поговорили — было не до этого; у них есть сроки, намеченный план действий, но нет понимания правильности происходящего — и поддержки. Они зачем-то закрылись в себе оба сразу, впервые за два года с той катастрофы, прекрасно понимая, что это всё хуйня ебучая, и они нужны друг другу сейчас больше, чем когда-либо. Но вместо этого случается только резкий, адреналиновый секс накануне, который вот будто последний, и завтра всё пойдёт по пизде; они не замечали скрипа механизмов, а закатывающийся чересчур глаз Эд прятал в чужой шее. Егор не оставлял засосов и не вгрызался в его кожу только силой внутреннего чувства, потому что нельзя — так не получится. Секс не принёс ни мало-мальского удовлетворения, ни эйфории — стал попыткой надышаться друг другом перед смертью. Каждый надеялся, что не буквально. Тем не менее, и Егор, и Эд одинаково сосредоточены — последний рывок, и всё это кончится. Эд, надев костюм, оставляет расстёгнутыми пару верхних пуговиц, и Егор даже зависает на какое-то время на нём, взглядом вылизывая каждый сантиметр его тела. — Ты красивый. Эд усмехается немного, кажется, смущённо, но, впрочем, не верит, как всегда. Если до пожара у него была хотя бы кроха самооценки, то теперь её не стало вовсе — он в зеркале видит кусок синтетики, нанизанной на железку. Егор знает об этом — сегодня он не подходит обнять его, переплести их пальцы, чтобы нарваться на Эдов недовольный бубнёж, мол, они похожи на ванильные сопли с ароматом и вкусом ванилина и соплей. Они вообще дураки, думается на досуге. Но когда за ним приезжает машина, Егору просто смотреть уже недостаточно; весь этот риск настолько неоправдан, что у Егора всё сжимается, хотя он должен быть уже наготове. У него не будет много времени — как и у Эда, чтобы свалить. — Эй, — зовёт он его, когда Эд обувается в свои дорогие кроссовки — туфли не для него. Что говорить, он не знает, поэтому подходит молча и целует крепко у двери, рукой уперевшись в холодный металл, а другой мягко притянув Эда за талию; он пытается прочувствовать каждый его оттенок. Чужие руки легко совсем скользят на бёдра, а губы отвечают на поцелуй, и в этом больше нет злобы, обиды или напряжения, накопившегося за это время; в них есть, но не в поцелуе. — Я люблю тебя, искусственнокожаный мешок с металлокостями, — шутит Егор, улыбаясь украдкой. Эд улыбается следом, искренне и смешливо. — И я тебя люблю, малой. А потом возвращается всё, что их гнетёт — Егор убеждает себя, что это всё только до окончания операции, но на самом деле понимает — это просто застоявшийся стресс, усталость, загнанность их внутренняя и недосказанность в огромных, кажется, объёмах. Они закрывают глаза на столько вещей друг в друге, что это кажется пугающим открытием — всё должно быть иначе. Кубик Рубика будто в одном углу повёрнут не той стороной неловкими руками разбившего его мальчишки, и теперь пестрит среди зелёного одинокий красный, раздражая всех, кто пытается его собрать. Когда всё уже сделано и нет другого пути, это кажется глупой ошибкой в руках мастера, который на самом деле просто не знает всей правды. У них всё настроено, Егор сидит за столом с каменным лицом, подёргивая ногой, а на деле удерживается лишь на жопной тяге. Через механический глаз Эда он становится свидетелем событий, через жучки в ушах у них есть связь. Эда везут на дорогой машине в дорогой отель, поднимают в пентхаус; они могут себе это позволить тоже, но теперь, Егору кажется, это плохая идея. Тем более, их трёшка с крохотной кухней — это вполне достаточно, чтобы быть счастливыми. Эд, наверное, этому ублюдку улыбается, растягивает ворот, расстёгивает пуговицу на пиджаке. Егор не хочет думать об этом, ему тошно — он любит его так сильно, что заставлять идти на это каждый раз кажется теперь просто жестоким. Но у Эда всегда был выбор, кроме момента, когда Егор спас ему жизнь, и за это тот уже получил своё — восстановить психику Эда оказалось сложнее, чем тело. И тут все эти мысли разрезают начавшие бегать по экрану строчки взлома кода — они идут по плану, Эд делает всё правильно. — Принял, время загрузки три минуты. Егор строчит всякое, по возможности стараясь разобраться с этим как можно скорее и не отвлекаться на то, как этот мудак гладит Эда своими блядскими руками, на тяжёлое дыхание Эда само по себе — сейчас не до этого. Быстрее закончат — Эд быстрее вернётся домой, и они правда будут есть роллы и смотреть какой-нибудь очередной фильм про супергероев, потому что Эд хочет посмотреть хронологию «Марвел» с самого начала; они уже на «Торе». Но сначала они переберут кубик и найдут ошибочно повёрнутую деталь. — Ещё немного. Почти всё. У Егора от волнения потеют ладони. Заяц на экране из пикселей собран почти полностью, и дальше дело за Эдом — тут Булаткин ему не поможет; только будет рядом в хрустящем жучке. Егор щёлкает пальцами прямо в микрофон на наушниках и тихо считает секунды до окончания взлома. — Будь осторожен, — тихо роняет он перед «один». Но всё идёт по пизде. Всё конечно же идёт по пизде и взлом системы таким способом получается слишком очевидным — экран телефона этого обмудка загорается красным; и самое ужасное, что Егор теперь уже ничего не может сделать. Градус напряжения вскакивает тут же — на секунду воцаряется немая сцена. Эд поднимается с дивана — в голову Егору бьёт осознание, что если Выграновский выйдет оттуда, то им, скорее всего, придётся покинуть страну и оставить всю свою жизнь. Но это всё пустое — там много охраны, а у Эда мало шансов. Егору кажется, что повремени они с этим и создай робота, который был бы точной копией Эда, всё было бы иначе; но им надо было быстрее, только бы всё оборвать — и Эд в западне теперь. Но тот, очевидно, не намерен сдаваться — Егор видит его глазами, как на него один за одним налетают охранники, пока тот криминальный ублюдок лишь смотрит со стороны, будто чего-то ждёт. — Эд, сбоку! — кричит ему Егор, когда тот отбивается от удара одного и не замечает второго. Эд справляется — у него получается удачно бить, и Егор гордится им; все тренировки и недосып не зря совсем — его мальчик, что будто с картинки, как всегда со всем справляется, а Егор, почему-то, недооценивает его всегда. Эд успешно отбивается от охраны, и Егор уже почти готов выдохнуть, когда тот поворачивается. Егора оглушает на пару секунд звуком выстрела. Внутри всё падает. В башке звенит, а изображение пропадает с монитора — больше он ничего не видит и не слышит, потому что следом идёт хруст — наушник раздавлен под чьими-то ногами. Этот мудак даже не выждал ни секунды, как обычно в фильмах бывает; потому что жизнь, Егор, это не фильм. — Эд? Эд! — пытается, вопреки, докричаться до него Егор — его берёт паника на несколько мгновений, но в ответ ему только гробовая тишина и темнота экрана. Слёзы наворачиваются сами — такого не может быть. У Эда в лоб вшита титановая пластина, как и в бóльшую поверхность черепа, чтобы уберечь его от таких вещей; но, видимо, никакой это был не титан, и Егора, намеренно или нет, обвели вокруг пальца. Он бездумно елозит пальцами по клавиатуре, пытаясь хоть что-то сделать, звонит на телефон, посылает сигналы в программы, встроенные в его глаз; но это всё бесполезно. Он сдаётся. Егор заледеневшими пальцами стаскивает наушники с себя и снимает микрофон, ложась на собственную руку с пустыми от отчаяния глазами. Грудь выжирает изнутри натянутой внутри истерикой, сингулярность до предела наполнена частицами, и Егора разорвёт вот-вот и будет большой-большой взрыв, после которого родится только чёрная дыра, а не безграничный космос. И ему не жалко своих трудов, денег и усилий на спасение Эда, Егор кричит себе в руку просто потому, что они не поговорили о том, что их гложет — что истерический смех не нормально, и не спать ночами от кошмаров и улыбаться после — тоже. Что Егор не обнял его в момент, когда пропорции уязвимости Эда слетели к чертям сегодня утром. Что он не последний, кто видит его таким красивым, в костюме-тройке, а какой-то ублюдок, который его, кажется, убил. Егор вспоминает, как когда-то, словно целую жизнь назад, он на этой базе, в дальнем углу, стоял над сгоревшим телом Эда, где средь обугленной кожи нельзя было различить татуировки — все они слились в единое месиво из погоревших мышц и кожных покровов. Помнит, как сказал ему тогда, глядя в единственный уцелевший, и тот замыленный, глаз, в котором читался только безумный страх и боль, вполне физическая. Сказал что-то глупое из стиха про людей, и про любовь, который выцепил из бесконечных сториз в «Инстаграме»: — Это не страшно, — шёпотом так, вкрадчиво, ласково совсем, даже умудрившись улыбку на лицо нацепить. — Пустяк сущий. Всё будет хорошо, утёнок. Эд ему не поверил, конечно, тогда, потому что невозможно не бояться, когда ты умираешь в агонии третьи сутки. Егор тогда поднёс к его измученному, исстрадавшемуся лицу маску с лошадиной дозой опиатов, чтобы погрузить его в искусственную кому и начать спасать ему жизнь; только с безумной надеждой, что всё получится. Самого разъедало изнутри будто кислотой, но он бы не дал Эду увидеть его сомнения хоть на грамм — тому страха и без того хватало с лихвой. И Егор бы не медлил ни секунды, спасал бы его снова и снова, сколько бы сил, нервов и денег на это не потребовалось, но у него, наверное, не получится, потому что всё было возможно только до момента, пока не были задеты мозг или сердце. Им надо было быть более аккуратными, менее опрометчивыми — и всё бы получилось. И Егору ничего не остаётся, как ждать, потому что признать его смерть значит поднять белый флаг. Это значит, что эти люди выкинут Эда, как ненужный мусор, закопают где-нибудь, чтобы его никогда больше не нашли. Он меряет шагами комнату, пока его за ступни кусает вина и бездонное чувство потери — а лучше бы кусал Даймонд, который ждёт их дома. Эда — особенно, хотя эти двое сначала только и делали, что бесили друг друга. И эта мысль добивает его, погружает куда-то в вытирание соплей о стол, разбивание посуды (хотя из посуды только пластиковая чашка, которая неэкспрессивно и бездушно падает на пол), и беспомощные скулёж и рыдания, потому что он не спас и не прекратил это всё, когда жизнь намекала ему на это. Он вспоминает, как они встретились, как завели собаку, как Эд согласился сходить с ним на первое свидание — спустя год после официального начала их отношений; как они вместе падали, когда Эд заново учился ходить, как они вместе начинали всё сначала после пожара, и как Эд сильно его любил на самом деле. — Блять, Булкин, потом поревёшь, — сорванно звучит со стороны входа с сопутствующим грохотом дверей и металла. Эд вваливается в помещение с дыркой во лбу и с разбитым искусственным глазом, держась за бок неестественно вывернутой рукой, которая искрит, и у него губы дёргаются в вымученной усмешке. Егор даже не успевает подумать, его дёргает с места, и он ловит падающее тело в полёте, подхватывает и прижимает к себе невыносимо — у любого другого сломались бы рёбра. Истерика не отпускает и не отпустит пока, и думать Булаткин вообще ни о чём не может, но это к лучшему. Эд цепляется за его плечи одной рукой крепко и морщится от бегущей по лбу к переносице каплей крови, а сам смотрит на Егора косо и замыленно, лоб у него в поту, потому что полетели системы терморегуляции. — Мне убить его пришлось, дядь, иначе. Мы не жильцы, он бы не дал тебе жить, — суетливо бормочет он, признаётся будто преступник перед смертью, после теряя сознание, видимо, от боли. Егор, впрочем, не намерен ему дать умереть и в этот раз; он не воспринимает происходящее, похоронив его уже, но времени на это нет точно так же. Егор подхватывает его на руки и тащит за собой на операционный стол, оценивая невидящим взглядом масштаб повреждений почти инстинктивно; принимается за работу, дав себе лишь полминуты, чтобы поверить своему счастью. Эд любил, любит и будет его любить. А жизнь им всё-таки мать Тереза.***
Голубые глаза наполнены солью, а у настоящего ещё и взгляд по-дурному затуманен от боли и от воспоминаний прошлого. Егор не дурак, хоть и дурачок — он делал сразу пару этих механических глаз, как раз на такой случай, как сейчас; но привыкнуть к ним и заставить работать их правильно дело времени — как и залечить то, что они наворотили. У Эда во взгляде непроглядная тоска, кричащая беспомощность — он морщится от света ламп, когда в себя приходит постепенно, и дышать начинает чаще, пока Егор заканчивает с последствиями замены; это всё звучит жутко, а Эд и вовсе сейчас в том меме про вертолёты в войну. Его трясёт, кажется, от фантомной боли, нежели от реальности процесса, но Выграновский становится спокойнее с минутами всё равно. Эд хочет показать Егору, что сильный, что тому нечего волноваться и чтобы, самое важное, Булкин за всё это не стал брать вину на себя. — Брось, царевна, — задумчиво тянет Егор, нависая над ним со специальным паяльником для его кожи и сосредоточенно работая над дыркой во лбу. Эд уже искренне усмехается, улавливая глупую и очевидную шутку, а потом будто позволяет механизмам скрипнуть внутри себя, пройти тот порог, после которого ему станет легче — отпустить это всё. Они оба знали, на что шли, и теперь остаётся только смириться — и помнить, что ты живой. Паяльник обжигает края искусственной кожи, в которую вшиты нервные окончания и Эд хмурит брови от короткой вспышки боли. — Не морщись, иначе будешь в складочку, — продолжая монотонно припаивать новый лоскут кожи к продырявленному месту, говорит Егор с улыбкой на уголке губ. Эд смеётся, а потом снова морщится — Егор свои косокосенькие глазки забавно так закатывает в ответ, мол, дурак ты, Эд. Они оба большие дураки. Эд ноет, что ему больно, что паяльником хуёво даже на искусственное тело, что он устал, у него затекла нога, рука, жопа, что «давай оставим так, буду выглядеть как гангста», на что получает в ответ «будешь выглядеть как долбаеб», и Выграновский соглашается, у Егора садится паяльник, приходится бежать за розеткой и удлинителем, звонит Арсений, потом Егор — Арсению, потому что ему нужна затирка. — Зря мы поставили тебе нервы, — бубнит Егор, когда Эда в очередной раз дёргает. — Столько проблем от этого, пиздец просто. Они ещё и восстанавливаться будут месяц-другой. — А как бы мы ебались? Этот вопрос ставит Егора в тупик. Он замирает с инструментом в руке, а потом откладывает его на столик рядом; Булаткин расходится в диком ржаче, будто с ним выплёскивая все свои эмоции следом. Смеётся до слёз своим звонким, немного скрипучим голосом, потому что правда — как? Но его, на самом деле, волнует не это совсем — просто механизмы у него тоже скрипят при полном своём отсутствии. Смех гаснет в тихом омуте — черти сочувственно жмут плечами. Тишина не гнетёт — все уже настолько вымотались, что сил угнетаться нет. — Я помню, — вдруг начинает Эд, решив всё-таки её нарушить, — как я тогда в себя пришёл после пожара первый раз. Ещё до… вот этой хуйни всей, — он дёргает незапаянной механической рукой, из которой петушок-провод забавно торчит. — Это было нахуй пиздец как больно, мне плакать было просто нечем, я ряльно думал, шо умру прямо там. А ты ещё в такой панике был, и я лежал, и у меня перед глазами всё снова по кругу, пожар, искры, мысль, шо слава богу хоть вы с мелким на улице гуляете, шо не сгорите со мной здесь к хуям. Я когда задыхаться начал от дыма, даже не пытался выбраться — просто сидел на полу, а вокруг огонь, а я сижу. И безнадёга пиздец берёт, дядь, понимаешь? Думаешь — прожил свои двадцать пять, стал счастливым — будто лимитка. Будто счастье для мёртвых. Сознание теряю, тебе отписал, шо люблю тебя, попрощался, вроде, а всё равно, блять, недостаточно, скребёт так… Эд впервые говорит об этом с момента катастрофы; до этого, видимо, так болело всё в настоящем сердце, что он даже вспоминать не мог, а теперь, видимо, отпустило, что ли — Егор не знает, но он замирает, выключает паяльник и слушает; дышит через раз. Его всего скручивает тошнотой, тоже как тогда — они заложники собственного прошлого; отпустить бы, жить дальше, но так не получается. Потому что кажется теперь, правда, что счастье для мёртвых, а не для живых. Барон Суббота бы с радостью с этим согласился, а потом пригласил на стакан бренди. — А потом просыпаешься, и думаешь, блять, нахуя ты ещё живой? Если выживешь — будешь калекой, и хули тебе загружать других? Будешь уродлив и сожжен, и даже если тебя будут любить, то только из жалости. Я правда, так сдохнуть хотел, просто шобы тебе жить дать… нормально, понимаешь? Шобы ты не чувствовал себя обязанным. Ты меня со дна стащил, из дерьма наркоты вытянул, и я не мог загубить тебе жизнь. А потом отключился, и подумал, когда глаза закатились от опиума — усыпили, как пса, и хуй с ним. Не смог выжженными связками сказать тебе ещё раз, как люблю тебя, тока, но в целом, ты, наверное, и так знал. Ты же у меня гений, раз я глаза открыл после. Открыл, заговорил, пошёл и почувствовал, и всё благодаря тебе. Открыл и подумал, шо в раю, раз потолок тот же, железный. Охуел знатно. Только тела не чувствовал вообще, ни лица, ни рук, ни ног. А сердце билось. Пытаюсь шею повернуть, которая была огнём сожрана нахуй, и получается, — он улыбается уголком губ. — Получается, — он качает головой, а потом поджимающийся подбородок прячет, отвернувшись. — Быть киборгом, конечно, не прикольно нихуя, проблем столько, словно это только вчера открыли, но это лучше, чем быть тебе обузой. Или не быть вообще. Так что спасибо, Булочкин, — говорит Эд, садясь на кушетке и свешивая ноги вниз. — Шо мы есть. Егор на стуле откидывается измученно; на него накатывает всё то, что тогда, два года назад, не накатило. Горло душит мерзкий, больной комок подступающих слёз, потому что он не понимал до конца, на самом деле, каким адским трудом им обоим далось всё, что у них есть; что они есть. Егор сцепляет руки в замок на макушке, сжимаясь в напряжённый, дрожащий комочек, и ступни в кроссах по полу перекатывает туда-сюда, всхлипывая задушено, пока его не прорывает совсем, и он не даёт слезам катиться по щекам бесконечными дорожками на эдовскую любимую майку. Тот прижимает его к себе за шею, гладит по волосам, даёт выплакаться, потому что право на драму есть у каждого из них — и Егор свою комедию давно уже в фарс превратил. Егор цепляется за его футболку; Эд бьёт его током из незакрытого «кожей» локтя, и это смешит его вопреки слезам, и Эд смеётся следом — слишком забавно выглядит ржущий с соплёй из носа Егор. Тот садится на кушетку рядом и обнимает Эда до хруста собственных уже костей, холодного и синтетического, но более живого, чем большинство людей, с кем он знаком. Булаткин, кажется, до сих пор не понял, что Эд здесь, и живёт в каком-то полулихорадочном состоянии, в котором тот будто бы что-то не до конца существующее — в настоящем он прошлый, и, кажется, это нормально после такой психологической травмы. Но им обоим стоит пойти к психотерапевту. Психическое здоровье — это важно. — Надо было закончить всё это уже тогда, — говорит он, когда спустя пару часов они чуточку пьяны на собственной кухне коктейлями Эда, а вокруг бегает Даймонд и кусает Егора за пятки. — Я не готов снова рисковать тобой. Егор задевает пальцы Эда едва-едва, чтобы тот на него посмотрел, а то сидит, чуть ли не носом коктейль хлещет. — Прости меня, — говорит Егор то, что давно должен был сказать. Эд улыбается своими золотыми зубами, а потом роняет, ткнув пальцем в переносицу, где «мнепохуй», по-учительски строго: — Понял? Егор улыбается ему в ответ, а потом, подхватив на руки неуёмного Даймонда, тут же начинает начёсывать его за ушком. — Как объявление назвать? Егор хмурится, глядя на Эда непонимающе. — Ну, ту халупу, горевшую и дважды ремонтированную, надо как-то продавать. Потому что я собой и твоими нервами рисковать тоже больше не хочу. Егор чувствует себя так, словно механизмы заело у него — он с лыбой на всё лицо подскакивает со своего стула, пересаживаясь к Эду поближе, и лезет к нему целоваться, чувствуя себя наконец счастливым и вполне знающим, что такого, как Эд, не придумала бы даже его голова. Поэтому ему совсем не о чем волноваться.***
В принципе, если задуматься, то Егор ни о чём не жалеет. Спустя пару лет их работа не заставляет Эда истерично хохотать и подставлять лобешник, пускай и титановый, под пули, а Егора — переживать за этого недоробота и ломать голову над чужими системами безопасности. Они долго копят и за большие деньги продают его наработки и системы — и уходят в рэп, первые тексты кривым почерком выводят на простой бумаге, отдыхая на море и пожирая бумажные отельные сосиски на завтрак, обед и ужин (кроме дней, когда там готовят роллы или пиццу). Эд учит Егора управляться с механической рукой, которая становится таковой вследствие обычной аварии, никем не подстроенной, но о которой они стараются думать как можно меньше. Никого из них это не доводит до депрессии — Егор говорит, что теперь они даже чуть больше семья, чем раньше; будто неробо-собака и лысая неробо-кошка не показатель. Когда Егор пишет «Девочку с картинки» и сценарий к клипу на неё, Эд фыркает и говорит, что это всё цирк с конями и вообще на них не похоже; что татуировок у него столько, что невозможно не узнать их местоположение, что резинками он не пользуется даже когда они трахаются и что никого не надо добиваться — Эд с ним и без всяких жертв, потому что любит этого косого долбаёба. Егор в ответ кидается пафосными, умными словами, мол, это то ли гротеск, то ли гипербола, а Эду похуй — это не правда. «А ещё там не было второй такой же робо-бабы, Егор. И робо-мужика тоже». Молча сходятся на том, что Егор всё равно это реализует, а Эд беспрекословно будет поддерживать и постить об этом везде, где не лень; впрочем, как и всегда. Эду по душе спортивки, кроссовки, как поётся в этой глупой песне, и четырёхэтажный мат, иногда весело заедающий в механизмах, а Егору по душе Эд, и он не может быть счастливее. Вот такая вот картинка получается.