Солнце всплывет

Первое правило клуба — никому не говорить… Нет, не то. Клуб не был тайной, не был скрыт под покровом ночи. О нем знали богатые и бедные, звезды и офисные клерки — абсолютно все были равны под этим мрачным навесом лжи, и единственным правилом его посещения было ношение маски. Какой угодно. Надеваешь ее и смело проходишь фейсконтроль — если успеешь до того, как клуб заполнит фиксированное количество швали и отбросов общества, на равных общающихся с представителями «золотого миллиарда». Они сидят за одними столиками, распивают один виски и закупаются наркотиками у одного барыги. Хоукс был частым гостем «Заведения». Каждый раз он надевал на себя маску, которая одновременно отдавала балами Нового времени и отсылала к двадцатому веку, окуная в микроэпоху расцвета цирка уродов. Как ему пришел дизайн в голову? Вероятно, снова был в наркотическом угаре. Долго смеялся, раскинув ноги и впившись изгрызанными в кровь ногтями в плотный серый ковер. Смеялся, как один из карикатурных маньяков — привет психофобным фильмам о людях с ментальными расстройствами из девяностых. Он смешал в маске шик высшего света и царских семей с глупо нарисованной от руки кривой клоунской улыбкой. Но, по правде говоря, в заведении никто не смотрел на маски. К Хоуксу подсел пьяный мужчина, среднего роста, с начинающими выпадать волосами. Откуда-то из грудины вырвалось шершавое приветствие, и что-то в голове вчерашнего подростка щелкнуло, а на губах заиграла демоническая улыбка — даже жаль, что старый извращенец ее не увидел. Мгновением спустя Хоукс обнаружил себя вжимающимся в стену, на глазах десятков не заинтересованных в происходящем людей, продолжавших, как ни в чем не бывало, свои несветские беседы и раскатывающихся громом от пошлых шуток. Он шире расставил ноги, выпячивая задницу, как самая грязная шлюха из ныне живущих, насаживаясь на стоящий тонкий хер, безмолвно приказывая выебать себя до потери пульса и слюны, стекающей по подбородку и неприятно смачивающей нежную кожу шеи. Он сам сделал свой выбор, насаживаясь на острый член, разрывающий его внутренности без грамма слюней и капли смазки. И даже принятая гора наркотиков, которая ударила по его голове пушечным ядром, не смогла скрыть от отказывающегося умирать рассудка боли. Сколько бы он себя ни травил, сколько бы алкоголя ни выпивал и наркотиков не выжирал — все без толку. Какого хрена ты все еще жив? Когда незнакомец мерзко расплескался ему в зад, Хоукс слез с него и, не прощаясь, направился в эпицентр веселья, едва не забыв заправить некончившую головку в штаны. Он продолжит упираться в узкую твердую ткань джинсов, и это будет очередным актом мазохизма — не самое извращенное из того, что Хоукс любил, хотя, любил ли он хоть что-то? Светловолосый танцевал так, словно завтрашнего дня не настанет. Достаточно банальное сравнение? Но, что бы он ни делал, завтрашний день настанет. Гребанное утро, с гребанным патрулем, гребанными преступниками, гребанным Старателем и гребанным Штабом. Этой мерзкой иссохшей пиздой, — если от нее вообще хоть что-то осталось — которая продолжит втягивать его в дерьмо, нажимать на кнопку слива и топить. Но он так и не утонет. Не окажется в канализации. Он снова всплывет, ведь Хоукс, мать его, так полезен для этого конченного общества. Как же, юный талант, выдроченный на то, чтобы быть машиной убийств в руках правительства, по канонам — тайного, чуть ли не массонское ложе, ей богу, только с Японским колоритом и без идиотских культистских мельтешений у костра. Он терся сочащимся пенисом через штаны о поясницу какой-то девушки, которая приперлась в клуб в платье аля Екатерина Великая, и это не могло не выбить остатки трезвости из героя. Он залился птичьим смехом, схватившись за живот, который все еще сводило после случайного секса (о нем герой уже успел позабыть). Стоило прочиститься перед этим — ты ведь знал, что снова подставишь свою шлюшью дырку под очередного урода, который отдаленно напоминает тебе отца. Что на этот раз стало триггером? Пожалуй, этот чертов низкий голос. Пожалуй, такой же тонкий и сморщенный член. Но папочка не единственный, кто взъебывал твое тело и психику, не так ли? Пожалуй, Штаб выебал тебя гораздо жестче. Тоже без смазки и до перевернутого кишечника, тянущего с собой куда-то на дно желудок и другие органы. Блять. Снова трясет? Снова потеешь? Как ты вообще еще не сторчался? Ах, да. Родина-мать, чтоб ее, зовет. Завтра (уже сегодня, вообще-то) — ровно в семь. Хоукс не собирался ложиться спать. Он встретит этот гребанный рассвет на крыше клуба. Но даже там, в абсолютном уединении, он не снимет с себя маску. Потому что ему нравилось это глупое правило. Нравилось, что за масками не видно настоящих эмоций сброда. Нравилось, что они искажали голос говорящего. Нравилось, что за ними не разглядеть следы кокаина и кровь, стекающую из ноздри — побочка, которая стала чуть ли не единственной подругой Хоукса. А еще ему нравилось, что никто ни за что не увидит его беззвучных слез. Пока он пьет. Травит шутки. Пока танцует, лапая похотливых людей (женщин, мужчин — какая разница?). Пока он насаживается на незнакомцев, абсолютно наплевав на контрацепцию. Никто не увидит его. Никто и ничто — даже солнцу не позволено. Солнце встанет на востоке, что бы ни случилось. Ему не важно, сколько героев погибло в очередной схватке со злом, скольких детей изнасиловали в подворотнях бедных районов, сколько людей потеряли своих любимых. Солнцу плевать на чужие страдания — оно чертовски упрямое, упертое, самовлюбленное и жестокое. Даже если Хоукс ослепнет, он кожей почувствует его жгучую пощечину. Даже когда ему было больно (хотя, больно ему было всегда), даже в моменты, когда все, о чем Хоукс мог думать — сладкий вакуум смерти, оно продолжало широко улыбаться, пожалуй, такой же фейковой и надменной улыбкой, как и его собственная. Через пару часов он снимет с себя объемную куртку, кое-как скрывавшую заранее очищенные от перьев крылья, и машинально взмахнет ими несколько раз — утренний ритуал или неконтролируемая животная реакция на наступление нового дня? Хрен знает. В такие моменты Хоукс был уверен лишь в одном: он закажет себе такси — нужно вернуться домой за оперением, принять короткий мучительно обжигающий душ и отправиться в агентство. Он непременно всплывет, чтобы снова показаться этому конченному миру из-за горизонта. Чтобы снова сиять на потеху публике. Чтобы снова. И снова. И, мать его, снова разгребать дерьмо Правительства. Чтобы снова беззаботно выплюнуть своему стажеру и коллегам не приправленное лишним подтекстом: «Успели соскучиться по мне?» Просто для того, чтобы затем, где-то в отрезке между написанием отчета и прохождением фейсконтроля, поймать себя на мысли: «Конечно, же, нет». Разве можно скучать по тому, кто раз за разом возвращается? Кто слишком жалок и труслив, чтобы нажать на курок и больше никогда не обременять неблагодарные ошметки человечества своей улыбкой? Разве можно… К Хоуксу подсел пьяный мужчина, среднего роста, с начинающими выпадать волосами. Откуда-то из грудины вырвалось шершавое приветствие, и что-то в голове вчерашнего подростка щелкнуло, а на губах заиграла демоническая улыбка — даже жаль, что старый извращенец ее не увидел…