When Pete turns off the light

Роджер плюхнулся на кровать и вытянулся котом, зажмурившись и чуть ли не мурча от удовлетворения от недавно принятого душа. Пит, заперев дверь в их номер, поморщился — опять придется спать в мокрой постели. — Скажи, Пит, ты бывал когда-нибудь счастлив? — обратился к Питеру радостный вокалист, лучась, как сияющий на июльском солнце ярко-рыжий корпус новой гитары. Белоснежное постельное белье на всей их кровати уже намокло — Роджер не посчитал нужным хотя бы обтереться полотенцем, не говоря уж о мокрых и уже-не-таких-кудрявых волосах. Это значительно подпортило положительный ответ Таунсенда. Но все же он закатил глаза, растянул губы в улыбке и с видом «какой же ты говнюк, Роджер, но я привык» ответил: — Почти. И выключил свет. Гитарист лег к Долтри, укутался в одеяло и подоткнул его со всех сторон, чтобы радостно фонтанирующий адреналином и гордостью Роджер не дотянулся своей мокрой рукой и не ущипнул его за ляжку, надеясь выпустить пар посредством шуточной борьбы с Таунсендом. — А ты? — Я — сегодня! — гордо ответил вокалист. — Знаешь, я только сегодня понял: смотрю — а зал полон. Весь. И все смотрят на тебя. И ты отдаешь им всего себя полностью, все эмоции, посылаешь им весь драйв, а они возвращаются к тебе в тройном объеме. И потом заходишь в гримерку, уставший физически, но такой счастливый, такой воодушевленный… Не знаю… И ты понимаешь, что вот это вот — то, ради чего ты был задуман, то, ради чего ты был рожден. И ты понимаешь, что ты нашел себя, а это и есть величайшее счастье. — Ну ты и загнул, философ, — Таунсенд отвечает неохотно, ибо гораздо сдержаннее Роджера проявляет свое мнение относительно концерта. Еще он уже почти спит, но и не хочет расстраивать Долтри, с которым у него только-только начали налаживаться взаимоотношения. — Я согласен. Но все же, могу я попросить тебя поменьше размахивать своим микрофоном, ковбой? Пит через шорох одеял услышал смешок блондина и почувствовал тычок в щеку. Палец оставил на коже мокрый след; маленькая капля, подобно слезе, медленно покатилась к уху. — Можешь, конечно. Но не факт, что я прислушаюсь, — в голосе Роджера столько радости, света, огня, жизни и децибел, что Пит понял — не сердится. Но и забудет на следующий же день. — Пожалуй, сегодняшний концерт был самым классным, что мы когда-либо давали! Пит, я так рад, что мы вот так встретились! — Роджер перевернулся на левый бок, прижался к гитаристу, обхватил его руками со спины и продолжил вещать про свои ощущения на выступлении, ощущения на вечеринке после выступления, ощущения в душе, когда наконец сбрасываешь с себя эту тяжелую и пропитанную потом и дымом одежду и подставляешь тело под живительные холодные струи, чувствуя, как усталость опустошающая сменяется усталостью простой, как затухает эмоционально-адреналиновый пожар и ты понимаешь, что хочешь сейчас только плюхнуться в мягкую постель и сладко проспать до утра. Когда Долтри со смехом прижался к нему, Пит понял, чего хочет. Он хочет другую кровать — в борьбе между тонкими одеялами и старой, весьма потрепанной пижамой и юным, горячим, живым, мокрым и обнаженным телом Роджера побеждает тело, и Таунсенд уже чувствует, как влажная ткань неприятно липнет к коже. Он вяло попытался отстраниться, но довольно быстро прекратил — помимо вокалиста, на нем сладким и тяжелым мешком висит усталость, заполняющая собой, как влажным песком, все тело и медленно, ласково, жидким свинцом наливающаяся в веки. Ее не сбросишь, как Роджера. Хотя того уже не всегда хочется сбрасывать. С Роджером можно поговорить. Роджера можно обнять — когда у него хорошее настроение, он очень искренне обнимает в ответ. А сейчас Пит внезапно ловит себя на мысли, что у него очень приятный шампунь. Влажные чистые кудри Долтри пахнут чем-то сочным, мягким и ненавязчивым, и это нравится Питу. Очень. Но Морфей своею темной бархатной ладонью закрывает Питу глаза, и он, измотанный, окончательно засыпает, окутанный сладким и легким ароматом волос Долтри и его искрящей радостью и желанием говорить всю ночь. Когда Долтри понял, что гитарист не отвечает ему не из вредности, а из-за сна, то просто выдохнул и дотронулся пальцами до лба. — Спокойной, Таунсенд! — прошептал он, повернулся на другой бок и, улыбаясь и периодически поглядывая на светлое незашторенное окно, начал прокручивать этот день в памяти, долго-долго, пока тоже не заснул. Он абсолютно счастлив.

***

— Скажи, Пит, ты бывал когда-нибудь… ну не то чтобы унижен… Ненавижу себя! — изначально тихий, печальный голос Долтри вдруг сорвался на страшный, какой-то хриплый визг, хлыстом огревая слух. Пита крупно тряхнуло от неожиданности, маленькая чашка в его подрагивающих и ноющих после очередного концерта пальцах наклонилась, и по белой рубашке расползлось влажным бордовым пятном вино. — Роджер, ты… — Пит запнулся, судорожно придумывая продолжение, ведь если сказать первоначальный вариант — «сука» — то «сука» еще больше распсихуется и тогда рубашка Таунсенда, помимо винного, приобретет еще и кровавый оттенок. — Ты… Ну не получилось один раз, не страшно! Не умрешь же ты из-за этого! — Пит протянул руку к плечу блондина, но тот грубо ее отбросил: — Ага! Скажешь тоже! Молчи уж лучше, Таунсенд. Знай бренчи на балалайке своей тупой! Роджер волком глядит на гитариста снизу вверх, будто это Пит виноват в той чертовой фальшивой ноте, повлекшей за собой разлад голоса и «самое ужасное мое выступление!». В покрасневших и припухших от слез глазах теперь не видно тех задорных искр, неизменно горящих в прежних лазурных, волосы прилипли к потному лицу и шее со вздувшейся от напряжения веной, некогда добрая широкая улыбка превратилась в оскал, изо рта вылетают заковыристые ругательства — все досада и боль, разочарование и стыд Роджера. — Не понимаю, чего ты так психуешь? — Таунсенд попытался достучаться до Роджера. — Ну сфальшивил, с кем не бывает. Роджер, тебя все любят. Не делай драму, сходи попей чаю, успокойся и помолчи недельку… — Замолчи, Таунсенд! Не смей говорить со мной! — Долтри задохнулся от ярости, продолжив кричать, напрягать и так перенапряженные связки, и внезапно стих. Его голос, и так звучавший неровно, хрипяще, со срывами на болезненную тишину, словно плохо настроенное радио, резко затух, словно вокалиста кто-то ударил в живот, а уже в следующую секунду он громко, страшно, надсадно закашлялся, лишь усиливая не просто першение, а ПЕРШЕНИЕ — раздирание горла до крови колючей проволокой. — Ну молодец, Долтри! Молодец, сука! — Питер всплеснул руками. — Доругался! Ну хоть теперь у тебя хватит ума помолчать? Ума помолчать хватило, но все оставшиеся гневные слова Долтри преподнес через страшный удар куда-то в грудь. Перед глазами полетели, замелькали, запрыгали цветные точечки, внутри неприятно загудело. Пит оступился, почти потеряв равновесие, но, когда блондин замахнулся снова, то чудом увернулся, быстренько сгреб Роджера в охапку со спины и вытолкал за дверь, отвесив напоследок сочного пинка под обтянутый светлыми джинсами соблазнительный зад. *** Таунсенд проснулся от холода. Даже тяжелое плотное одеяло не могло согреть его, хотя Пит лег в постель примерно три-четыре часа назад. Видимо, тогда он был настолько вымотанным и возбужденным дракой, что не обратил внимания на температуру в номере, а вот сейчас она ясно давала о себе знать. Распахнутой форточкой, трепещущей от освежающе-холодного осеннего ветра легкой занавеской и знакомой полуголой фигурой, пускающей в небо клубы дыма. Пит, завернувшись в одеяло, подошел к окну. Из темноты на него глядели желтые и красные огоньки, будто нарисованные неумелой, робкой рукой ребенка: темная синева, ярко-рыжее шоссе где-то слева и маленькие кривоватые окошечки в доме напротив, в доме справа и наискосок… Много еще в каких домах. Пит любит смотреть на окна. Не потому, что интересно подглядывать за чужой жизнью, а чтобы понимать: ты не один. Не в смысле, что есть понимающий тебя человек, а в смысле, что просто есть другие люди. Что ты жив. Что ты стоишь ночью у окна, и дышишь, и улыбаешься, и смотришь, и чувствуешь… Красиво, обнадеживающе горят теплые желтые лампочки в окнах-глазницах черного дома. — Интересно, почему они не спят? — задумчиво проговорил Пит и шмыгнул носом. — Вот я не сплю, потому что ты тут развел сквозняк и вонь. Ты не спишь, потому что расстроен и зол. А они? — гитарист скосил глаза на Роджера, нервно стряхивающего пепел в форточку. Таунсенд поплотнее завернулся в одеяло. — Давно тут стоишь? — Кивок. — Ты злишься на меня? — Мотание головой. — Потерял голос? — Кивок и раздраженный мах рукой в стиле «отвали, Таунсенд, и без твоих нотаций знаю». Питер вздохнул и дунул в блондинистую макушку. Долтри повернулся и уставился на него припухшими от слез, воспаленными, но совершенно не злыми глазами. — Я же тебе помочь хочу. Я не собираюсь тебя учить. Так что, Роджер, будь добр, выкинь свой дурацкий бычок. Пит чувствует напряжение Роджера. Оно проносится по поверхности кожи слабыми, но ощутимыми импульсами, тонкими алыми молниями, и легонько покалывает руку гитариста, лежащую на плече. Несколько кудрявых прядей светятся рыжим от стоящего неподалеку фонаря — кажется, еще немного — и вся голова будет объята огнем. Пальцы Таунсенда легко коснулись подсвеченных волос, а потом аккуратно выхватили сигарету. Роджер устало уткнулся лбом куда-то под мышку Пита и мелко затрясся, всхлипывая. С ним случилось то, чего так страшатся все вокалисты. Он сорвал голос. Теперь выступления придется отложить, а это значит — молчать (!!!), подводить людей, занимать деньги, бегать по врачам и терпеть злые замечания Пита, не имея возможности высказаться. Если только кулаками, но, черт возьми, как же Долтри не хочет причинять другу боль! — Какой же ты глупый еще, Роджер… Потушенная сигарета летит вниз. Пит закрыл окно, закутал замерзшего друга в одеяло и молча повел его к кровати. Роджеру необходимо поспать. И Таунсенд заснул, лишь его голова коснулась подушки. Роджер же еще долго смотрел на его серое, кротко-жалобное, но такое доброе и заботливое лицо, а потом приподнялся на локтях и аккуратно коснулся губами теплого гладкого лба. «Спасибо, Пит». И так сухие губы теперь горят еще больше. Роджер осторожно встал и зашагал, тихонько ступая, к столу, на котором стоял стеклянный графин с водой.

***

— Скажи, Пит, ты бывал когда-нибудь влюблен? Ты… когда-нибудь любил по-настоящему? Пит не удивился очередному интимно-философскому вопросу коллеги, вздумавшему, как обычно, поболтать в час ночи, и радостно затараторил: — Влюблен — да. Сильно влюблен. Ее зовут Карен… — Это твоя жена, — грустно заметил Роджер. — Да. Моя жена. Я люблю ее, и она любит меня. Ты тоже любишь свою жену Хизер Тейлор. — Наверное… Прежде чем Таунсенд открыл рот, намереваясь поинтересоваться, кто же эта дама, из-за которой любовь Роджера к жене перешла в разряд «наверное», как Роджер заговорил: — Хизер очень хорошая. Она поддерживает меня, она утешает меня и дает мудрые советы. Но любить… уже нет, — блондин мазнул взглядом из-под полуопущенных век и, вздохнув, продолжил. — Если только как друга или брата. Я первый сказал ей об этом, и она поняла и приняла. Сказала только, что давно это заметила и… Роджер запнулся и, помолчав, натянул одеяло повыше. — Заметила, и что дальше? — с мучительной радостью поинтересовался Пит, поворачиваясь к Долтри. Согнул руку в локте, подпер ею голову и с болезненной улыбкой, дабы голос казался веселее и заинтересованнее, уставился на неподвижно лежащего Роджера. — Сказала, что рада, что я не стал ее мучить и довольно быстро признался. И пожелала удачи, — почти прошептал Роджер, неуверенно, словно опасаясь реакции и проницательности гитариста. Не говорить же Питу о том, что на самом деле жена внимательно посмотрела на него и сказала, что жалеет блондина. «Жаль, что так получилось, Роджи. Тебе придется нелегко. Но ты всегда можешь обратиться ко мне или друзьям. Уверена, что они не отвернутся от тебя.» — А кто она? — каждое слово Пит буквально вырывал из себя, оставляя глубокие кровоточащие раны прямиком до его души. Хотелось заорать, бросить к черту все притворство и придушить новую пассию блондина. Или его самого. Или себя. «Лежали бы вместе мертвые… Как Ромео и Джульетта» — злобно посмеялся над собой Таунсенд, одновременно одергивая — лишь горькое положение лучшего друга-жилетки его… нет, просто Роджера Долтри. — Это красивый человек. Высокий, стройный. Голова такая правильная… Если бы я был скульптором, то только такую голову и ваял бы всегда, — медленно, смакуя, с легкой и робкой улыбкой заговорил Долтри. — Удивительный ты человек, Роджер, — еще больше раня себя, произнес гитарист. Порезы зашипели, запузырились, как от пролитой перекиси водорода. Или все же кислоты? — Видишь прекрасное не в характере, или в уме, или в умении трахаться, а в голове. Так кто же она? Таунсенд с трудом выговорил эти слова. Да, ему больно, он злится, готов расплакаться и уколоть влюбившегося Роджера побольнее, чтобы и он разозлился и побил своего гитариста, со всей силы вмазал, так, чтобы физическая боль заглушила боль душевную, это сердце, эту душу, острыми когтями царапающую, вспарывающую грудную клетку. Ибо… черт возьми, любить Роджера Долтри… Но, судя по его усталым виду и голосу, новая пассия не очень-то его жалует. — Ты… потом сам узнаешь, Пит, — запинаясь, пробормотал Долтри, натягивая одеяло чуть ли не до ушей. — Ну уж нет! Единственный интересный полуночный разговор, а ты прячешься под одеялом! — настроение Таунсенда окончательно испортилось, а когда это происходило, то на собеседника вываливался целый рой обидных слов и всяческих издевок (за что Роджер нередко давал ему в нос). — Давай продолжим! Итак, ты расстался с Хизер ради какой-то загадочной женщины с красивой головой, но при этом даже не хочешь говорить о ней. Даже мне. Знаешь, Роджер, мне кажется, что ты или брехун, коих мир еще не видел, или… просто, как твои глаза. Таунсенд насмешливо хмыкнул, ожидая вопля вокалиста с последующими ударом куда-то в челюсть, его сомкнувшихся на горле пальцев — лицо искажено, сиплый от ярости голос вещает, что Роджер не из этих, но вместо этого получил лишь невеселый смех Долтри: — Тогда и ты тоже, верно, Пит? Удар под дых. Гитарист дипломатично промолчал, почувствовав гулкое автоматическое биение сердца, рассеивающего тревожные волны по всему его мгновенно напрягшемуся телу. — Сученок, — буднично выдохнул он сквозь сжатые зубы и пихнул блондина в плечо. — Иди ты. И Роджер, не сопротивляясь и не ругаясь, без возражений и попыток выпинать Таунсенда из кровати, накинул на себя одеяло и, ссутулившись, вышел из номера. Таунсенд еще пару минут недоуменно взирал на дверь, хлопнувшую, как мунова дурацкая вишневая бомбочка, а потом глухо застонал, спрятав лицо в подушку. Никтогда еще не было Питу так одиноко, грустно, больно, стыдно и холодно!..

***

Роджер затухал. Тот факел, вечный огонь — в его грациозных движениях, ярких глазах, смехе, голосе, даже в его крепких подзатыльниках — утих, сжался до полуистлевшей спички. После концертов он больше не прыгал перевозбужденным Джеком-попрыгунчиком, согревающая улыбка все реже расцветала на губах, даже пышная копна золотых волос будто распрямилась и теперь неаккуратно свисала вдоль сухого птичьего лица. После концертов Роджер выглядел постаревшим и больным, даже после еды, душа и сна. Все чаще Таунсенд ловил на себе его робкий, ласковый взгляд помутневших голубых глаз, все чаще ощущал теплое дыхание в его спину, все отчетливее понимал происходящее с Роджером и все сильнее злился из-за его неуверенности. — Скажи, Пит… Ты был когда-нибудь по-настоящему счастлив? — он робко прижался к Питеру, и тот не отпустил едкое замечание («так неинтересно, Роджи, уже было, придумай что-нибудь новенькое»), а лишь странно крякнул, удобно устроив кудрявую голову на своей груди. — Как я могу быть счастлив, если от тебя осталась бледная тень, банши? Роджер покраснел и умоляюще взглянул вверх, поймав сторгий, обеспокоенный взгляд Пита. В его глазах, в черной глубине зрачков плескались тревога, непонимание, робкая надежда и странная, другая нежность, не такая, какую обычно проявлял гитарист. Долтри зажмурился, замотал головой из стороны в сторону и вцепился в предплечья Таунсенда, словно пытаясь оторваться, вывернуться из его объятий, но был лишь еще крепче прижат к худому телу. — Скажи мне, милый Роджер, зачем ты мучаешься? — Питер обхватил подбородок и потянул его вверх. — Долтри, открой глаза и посмотри на меня. Вот так. Ты стал похож на больного ворона, как только рассказал о своей любимой. Хотя любовь, по идее, должна была сделать из тебя самого дебильно-радостного человека во всем мире… Роджер, ты плачешь? Широко распахнутые, наполненные слезами, непонимающие глаза растерянно глядели в никуда. Роджер моргнул, губы его задрожали, и слезы крупными блестящими горошинами покатились по его серому лицу. В следующую секунду он уткнулся Таунсенду в грудь и завыл, заревел безудержно, как маленький ребенок. — Не надо, — всхлипнул Долтри. — Слиш-шком долго терпел… и врал… смотрел, ждал и боялся. Ведь ты, Пит, ты мой самый лучший друг! А тут я… Не надо! — с новой силой завыл вокалист, едва Таунсенд растерянно позвал его по имени, желая успокоить. — Молчи, Питер, молчи, умоляю, а лучше сразу бей! — Роджер отшатнулся от потерявшего хватку от неожиданности гитариста и принялся расстегивать рубашку непослушными трясущимися пальцами, путаясь в пуговицах. — Потому что я, Питер, как мои глаза! И как твои тоже… — продолжая реветь, вокалист беспомощно, как молодое подрубленное деревце, опустился на пол и закрыл лицо ладонями. Через несколько минут рыдания поутихли. Послышался шорох, и на кудрявую макушку легла чужая ладонь. — Родж, — тихонько позвал гитарист, ощущая необычайный трепет в сердце — легкий, острый, тянущий и чистый, как апрельский ветер солнечным днем, как возбужденное покалывание внутри за пару секунд до прыжка с высоты. — Роджи, это человек. Не женщина. Долтри помотал головой, все еще не показывая лица. Он сидел, уткнувшись в сложенные на поджатых ногах руки, и периодически всхлипывал и судорожно вздыхал. Теплое дыхание коснулось нежной кожи за ухом. — Нет, Питер, не говори ничего, — шмыгнул носом блондин, отняв ладони от лица. — Это я должен сказать. Я не могу уже прятаться и терпеть, не хочу задыхаться и рыдать в ванной, не хочу мучиться, ложась спать во время турне… Этот человек выше меня, младше меня, красивее меня, много талантливее меня. У него короткие темные волосы, необыкновенный голос и самая красивая голова, которую я хотел бы всегда ваять, будь я скульптором, — голос звучал тихо, но взволнованно, с перебоями, как разгорающийся в тесной сырой печи огонь. — Питер, я тебя люблю! За твои песни, за твою поддержку и твой острый язык, высоту… за все. Все, можешь дать мне в рожу. Я же… из этих. — И ты хочешь, чтобы я тебя побил за это? — звеняще произнес Таунсенд, внутренне замирая и пугаясь своих же слов. — Какой же ты глупый, мой маленький Роджер… — Так ты… тоже? — Долтри недоверчиво уставился на Пита, заметно напрягшись. — Да. У меня же тоже голубые глаза, — прыжок был сделан, и Питер легко, вполголоса рассмеялся. — Иди ко мне. И Роджер, пару мгновений поколебавшись, робко прижался к вздымающейся груди гитариста. Тот ласково приобнял его, чувствуя наконец заполнившуюся внутреннюю пустоту. Тепло. И снова тот легкий, непонятный аромат от волос цвета меда, пшеницы, сухой травы, осенних листьев… — А как дальше? — Просто живем и радуемся, — прошептал Пит, зарываясь пальцами в кудри, горящие розовым золотом от падающего на них косого луча восходящего из-за темных домов солнца. — Я люблю тебя, Роджер.

они абсолютно счастливы