Всё равно

       И вдруг — становится всё равно.        На миллионы живых существ, которые спасала. На людей, ради лучшей жизни и надежды для которых, жертвовала собой и часто рисковала головой. На расы, планеты, цивилизации, которые умирают, пока она живёт вечно. Их не спасти, рано или поздно всем им приходит конец. Всем, но не ей только. Она — вечна. На Галлифрей, который уничтожила и спасла, который был всегда и Родиной, и тюрьмой. На других Повелителей Времени, которых бы не было без неё, которые не были бы возможны без неё, в принципе. На отцов-основателей и Лордов-президентов, которые лгали ей всю её жизнь (как оказалось, бесконечную), использовали, как игрушку, управляли ею, точно куклой вуду, и ценой невероятной лжи усилий «подарили» новый цикл жизней, которые она и так обрела бы, и без их щедрости. Потому что могла.        И вдруг — становится всё равно. На этих суетящихся людей, что бегают вокруг, снова не зная, что им делать, снова разрушая всё собственными руками, снова прося о помощи. Люди такие люди. Сперва уничтожают, доходят до точки, доводят до ручки, а потом не понимают, за что сами себя наказывают, умоляя помочь. Маленькие мерзкие люди. Всегда одинаковые. Всегда очень предсказуемые. Неблагодарные. Навязчивые. Надоедливые. Они не стоят и кончика её ногтя, бессмертного существа, представительницы высшей расы, уже прожившей несколько тысячелетий.        И вдруг — становится всё равно. На всё на свете. На каждую травинку, по которой она проходит, сминая её ногами, и каждую бабочку, что пролетает мимо. На каждого, кто рядом, и кто далеко. На спутников нынешних, и друзей прошлого. На всех, на всех всё равно.        Наплевать.        — Доктор?        Она вздрагивает, сильно прикусывает губу, поворачивает голову на зов. Она слишком ушла в себя, и всё на миг позабыла. Забыла, что не одна наблюдает за этой картиной горящей под ногами земли, которая раньше могла бы показаться ей ужасной. Раньше, но не сейчас, когда ей всё равно на всё на свете. И даже — на Мастера. На него — особенно.        Особенно — на него.        — Доктор?        Ей кажется, что это больше не её имя. Доктор лечит, спасает, ставит на ноги. Он не может быть равнодушен и холоден. А ей — всё равно. Но она всё же поворачивается на зов, всем корпусом, всем своим долговязым женским телом, прикусывает губу, и смотрит на зовущего пустым взглядом, не видя его лица и с трудом разглядывая знакомые черты.        — Ты что, язык проглотила? Скажи хоть слово. Как тебе эта новая правда?        Мастер. Он так верил, что это новое знание, которым он манил столько времени, приманивал её как мышь сыром в мышеловке, убьёт её, сломает, заставит быть другой, и, наконец, осуществит его идею-фикс, его давнюю мечту — поставит их на один уровень, сделает из них единое целое. Он так верил, что, услышав секрет о себе, который до сего мгновения не знала, она станет такой же, как он — злой, сумасшедшей, яростной. Но ей всё равно. И это даже забавляет.        Она смотрит на него, но ничего не чувствует. Лучший враг прыгает, кривляется, корчится в своей безумной радости. Сейчас он, наверное, думает, что она взорвёт всё, доломает то, что было здесь до неё сломано, уничтожит и разрушит до основания, а потом станет триумфально шествовать по мирам, по времени и пространству, разрушая его по частям, по кусочкам.        Придётся его разочаровать.        — Что ты здесь делаешь, Мастер? Почему ты всё ещё здесь? — голосом, в котором слышатся осколки льда, спрашивает она.        — Ты думаешь, я могу такое пропустить? — Мастер довольно потирает руки. — Нет же, нет! Я не могу пропустить такой спектакль!        — Спектакль? — она замирает, лениво приподнимая бровь. — Увы, зритель, но тебе не на что смотреть. Я не собираюсь вытаскивать людей из горящего дома, я больше не стану пытаться потушить пылающие планеты. Мне теперь наплевать.        — Вот! — в глазах Мастера — знакомый маньяческий блеск. — Я говорил, что эта новая правда сломает тебя. Скажи же, что я был прав, признай же это!        Она усмехается. Видит в нём, прыгающем и корчащем рожи, мальчика Кощея. Который хочет достать, позлить, разозлить бедного мечтателя Тету. Всё для того и ради того, чтобы увидеть разочарование, недоумение и боль на его, Теты, лице.        — Мой дорогой Мастер, — она не движется с места, она — равнодушная статуя, — ты всё прекрасно предусмотрел, и устроил настоящий концерт, это правда. Но, как всегда, ты не заметил и не учёл одной мелочи, единственной мелочи. Я узнала о себе правду. И я равнодушна. Я не стану сжигать планеты и пытать расы вместе с тобой, как ты того хочешь. Я не прибегу спасать от тебя людей или любые другие существа, когда ты, желая пригласить меня на свидание, будешь творить массовый геноцид. Если однажды мы столкнёмся снова, что ж, я с тобой поздороваюсь, Мастер. Но не рассчитывай на то, что я побегу защищать твою жертву от тебя, либо, злая и яростная, буду разрушать что-то вместе с тобой. Я всего лишь наблюдатель сейчас. Я больше ни во что не намерена вмешиваться. Отныне мне всё равно.        Тишина. Мастер щурится, склоняет голову, пристально глядя на неё, ищет взгляд, хоть она глаз и не отводит, и ему достаточно просто смотреть ей в лицо. Делает шаг ей навстречу, и отступает на два. Делает два шага — отступает на десять. Сцепляет зубы, шумно тянет ноздрями раскалённый воздух сгоревшей дотла родной планеты. Щурится, ерошит волосы. Яростно трёт глаза.        Целая гамма чувств, целый парад эмоций. Но Доктор равнодушна. Её всё равно. Она всего лишь наблюдает, потому что он позволил ей это. Потому что эта картина всё же чуть интереснее созерцания дыма и огня.        — Ты лжёшь.        — Пусть так, — она кивает, — верь в эту правду, если желаешь.        — Я тебя знаю. Это только трюк, чтобы позлить меня, Доктор.        Она снова вздрагивает, и опять ощущает — это не её имя. Оно больше ей не подходит.        — Думай, что угодно. Мне всё равно.        Если бы она всё ещё умела чувствовать, наверняка испытала бы боль и досаду, которую чувствует Мастер, и которая в полной мере сейчас отражается на его лице. Но она безразличная отныне. Ей наплевать. Потому она просто продолжает смотреть, как он корчится в конвульсиях, подле неё, у её ног, злой и истерзанный, готовый на всё, чтобы вывести её из себя, истерзать, уничтожить. Вызвать эмоции, которые всегда вызывал одной своей персоной. Звуковая отвёртка, усовершенствованная, практически идеальная, дрожит в его длинных пальцах, ходуном ходит в руках. Он направляет её прямиком на котёнка, что, невесть как, оказался в этой симфонии дыма и ада.        — Я сейчас выстрелю, Доктор — предупреждает он, подняв вверх палец.        Она смотрит на котёнка. Маленькое дрожащее существо, которое всё равно погибнет от голода и жажды. Уж лучше ему умереть сейчас, пасть от руки Мастера, идеального убийцы.        Она молчит. Мастер продолжает угрожать, наивно полагая, что его слова окажут нужное ему действие, и она, глупая Доктор, бросится спасать котёнка, прижимать к своей груди. Болван.        — Я стреляю!        — Делай, что хочешь, — она поводит плечом, — мне всё равно.        Проблеск света, ультразвук. Пушистый комок изумлённо открывает глаза, а потом валится замертво на землю. Конец.        Вот и славно. Всё умирает (кроме неё, дитя вне времени), и этот котёнок обрёл свою смерть сейчас. Она — куда более быстрая, чем гибель от гари, голода и жажды.        Она снова возвращается взглядом к старому врагу.        — Нет, — Мастер медленно раскачивается, качает головой, боится моргнуть, яростно трёт слёзы, мгновенно появившиеся на щеках, — это бред. Я сплю. Это игры воображения. Сейчас я моргну, открою глаза — и всё пройдёт. И ты снова станешь прежней, Доктор.        Мастер. Он всегда был так глуп и наивен.        Он действительно моргает. А потом снова пялится на неё во все глаза.        Она тихо, едва слышно, вздыхает. Ей надоела картина этого распластавшегося тела, поверженного у её ног. Она её больше не интересует. Доктор делает шаг, другой, третий. Переступает через Мастера, в истерике бьющегося на испепелённой земле, и спокойно идёт вперёд. Как солдат. Словно робот. Роботы искусственны. Они не умеют чувствовать. Она идёт и идёт. Двигается вперёд. Оставляет позади себя сгоревшую землю, пепел и вонь. Своё прошлое и настоящее. Оставляет позади Мастера, лучшего врага, старого друга.        Мастер никак не желает быть оставленным. Она слышит его вопль, полный отчаяния, бьющий ей в спину и обращённый к небесам:        — Доктор!        Но не оборачивается, уходит, скрывшись в ТАРДИС, чтобы уехать куда-нибудь, и просто наблюдать за тем, что откроется взору.        Она ничего не чувствует больше.        Она равнодушная.        Ей всё равно.