***
Утро встретило его головной болью. Еще болели глаза, кожа на них была чувствительной и неприятно колола, когда Цзян Чэн тер ее ладошкой. За окном только поднималось солнце, было свежо от приоткрытых окон, и ребенок поспешил залезть под одеяло обратно в надежде поспать чуть дольше. Но дверь его комнаты знакомо хлопнула, послышались четкие шаги его матери, и руки, которые еще вчера нежно гладили его по голове, резко стянули с плеч тонкое одеяло. – Вставай, Цзян Чен, солнце уже высоко, – сказала она, игнорируя его недовольный стон, хотя мальчик делал так впервые. – То, что ты алхимик, не отменяет твоих обязанностей и утренней тренировки. Ребенок недовольно открыл один глаз, потом второй, принимаясь играть с матерью в гляделки; однако, проиграв в разгромные пару мгновений, все-таки встал со своей кровати и подошел к тазу с водой, который принесли слуги. Пока ребенок умывался, госпожа Юй открыла настежь окна, приготовила ему одежду и села на низкий пуф рядом с кроватью, которую уже застелили проворные девушки. Когда мальчик оделся, Цзыюань подозвала его к себе и усадила туда, где сидела еще недавно. Не понимающий поначалу ее действий ребенок, увидев в руках женщины гребень, расслабился и послушно сделал то, что его сделать попросили. Госпожа Юй аккуратно и быстро расчесала каждую прядь густых темных волос и собрала их в тугую красивую булочку на затылке. Осторожно ощупывая косички, тянущиеся от висков к пучку, в своей прическе, мальчик радостно улыбнулся матери – теперь он был немножко похож на отца. Тренировка прошла также, как и обычно. Даже интенсивнее: Цзян Чэн слышал почти непонятные тихие постанывания шисюнов, но их мнения о тяжести утренних занятий не разделял – по обычаю перешел в механический режим еще где-то в самом начале, да и на сердце у него было легко. Даже если отец так и не посетил его тренировок (что хоть и ужалило по привычке, но не расстроило), его вчерашние действия все еще давали надежду на то, что он любит своего сына так же, как и дочь. Поэтому настроение у мальчика было хорошее. Когда тренировка закончилась и пришло время завтрака, что-то похожее на маленькую надежду овладело ребенком. Мальчик с прямой спиной последовал за матерью как и прежде, и чем ближе была трапезная, тем сильнее новое чувство охватывало его. Уже войдя в огромный зал, он, держась за подол платья матери, украдкой посмотрел на отца. Каково же было удивление Цзян Чэна, когда он поймал теплый взгляд родителя, направленный на него. Это было еще одно доказательство, что вчерашний разговор и надежные объятия не приснились ему. Они действительно были, а значит все хорошо. Теперь и правда хорошо.***
Госпожа Юй прокручивала в своей голове события прошедшего вечера. Было что-то совершенно странное в поведении ее мужа, и, если бы они не были духовно связаны ритуалом, как супруги, она бы подумала, что в него кто-то вселился. Но Фенмянь был в здравом уме и твердом рассудке, и все же вел себя так, будто посмотрел на всю их семью впервые. Цзыюань хотела бы верить, что это была совесть. Женщина еще раз резкими движениями поправила рукава своей мантии и посмотрела в зеркало. Огладила кончиком пальца нарисованный изгиб полных красивых губ и поймала себя на мысли, что раньше этим не занималась. Она и губы-то красила в последний раз перед встречей с любимой подругой да на совет кланов – и то потому что тот проходил в их ордене. Так что же случилось сейчас? Стоил ли один случайный горячий взгляд мужа такой реакции? Был ли смысл верить, что у них может что-то сложиться? Цзыюань снова посмотрела на себя в зеркало и решительными движениями стерла яркую краску мягкой тряпкой. Губы от грубого отношения потемнели, и она сжала их в тонкую полоску, вперив злой взгляд в зеркало. Ее отражение ответило ей тем же; потребовалось несколько глубоких вдохов и один взмах ресниц, чтобы женщина почувствовала, что снова в порядке. Солнце уже начало подниматься на горизонте. Госпожа Юй вышла из своих покоев и свернула в детскую половину. Личные служанки почти сразу же бесшумно пристроились за ее спиной точно через два шага – ни больше ни меньше. День начинался спокойно. Комната сына встретила ее полумраком и замершей на кровати маленькой фигурой. Цзян Чэн, несомненно, не спал, но и вставать, похоже, желанием не горел. Цзыюань приняла это как хороший знак, но бездельничать мальчику не позволила: этого не было в ее крови, и она отказывалась давать поблажки своему ребенку. Выгнав сына умываться, женщина разложила на уже застеленной перине одежду для своего отпрыска. Среди однотипных клановых одежд ее выбор пал на те, которые были сшиты совсем недавно и еще не надевались мальчиком. Ткань была немного жестковатой по сравнению с уже ношенными накидками, но госпожа Юй не смогла отказать себе в желании видеть их на сыне. Уже наблюдая за одетым ребенком, Цзыюань поймала себя на мысли, что хочет заплести его волосы. Шевелюра у Цзян Чэна была тяжелой и приятной на ощупь, и частый гребень проходил сквозь него легко. Как-то само собой руки женщины заплели косы от висков в дополнение к обычной булочке. Мальчик улыбнулся ей широкой счастливой улыбкой, аккуратно ощупывая плетение на голове. Госпожа Юй довольно хмыкнула и погладила сына по макушке. Видит бог, как долго она не видела улыбки на губах своего отпрыска и как много она от этого потеряла. Но время шло, и дел у них обоих было много. Каждая семья только и ждет, когда они оступятся и упадут вниз, чтобы докинуть им камней сверху и больше никогда их не видеть. Но это еще не страшно. Со дна можно подняться, на небеса можно вознестись и не раз, а вот потерянный артефакт получить обратно почти не возможно. Цзыдянь был и благословлением семьи, и ее проклятием – кольцо содержало в себе мощное оружие, которое жаждали получить многие, но и оно же было одним из немногих вещей, держащих клан на плаву. И то и другое должно было достаться в будущем Цзян Чэну. Как любящая мать, Цзыюань хотела научить своего сына всему, что знала, и дать ему как можно больше. Поэтому вместо праздного времяпрепровождения ее ребенок учился и тренировался, поэтому она на него давила и заставляла тянуться вверх. Даже тот факт, что ее сын уже был признанно самым сильным ребенком их поколения, не успокоил женщину. Предчувствие в ней кричало, что у ее сына не будет спокойной жизни никогда, и она доверяла ему: в конце концов, именно благодаря этому ее семья пока что была в безопасности. И, естественно, она пыталась облегчить своему сыну будущее – пусть лучше у него будет отвратительный характер, он сможет по праву смотреть на людей свысока, но у него не будет людей, которые смогут ему навредить, чем наоборот. Когда оказалось, что Цзян Чэн алхимик, тревога в Цзыюань стала невыносимой. От царапающих изнутри чувств она не знала, куда себя деть; ближайшие слуги и любимая дочь беспокоились, но женщина не могла их успокоить. Она и себя-то не могла успокоить. Поначалу госпожа Юй ничего не могла сказать своему мужу да и не хотела – даже спустя почти пятнадцать лет семейной жизни (за которую он ей ни разу не изменил) женщина так и не смогла в полной мере довериться ему. А потом увидела, как он утешает ее – их – сына, и не нашла в себе сил пройти мимо. К двум обнимающимся фигурам ее потянуло будто магнитом, а нежность в глазах Фенмяня, когда тот смотрел на ребенка, буквально выбила весь воздух из ее груди. Когда Цзян Чэн заплакал, Цзыюань очнулась. Закатила глаза на паникующий взгляд мужа, который остановился на ней, но подошла к ним под тихий смешок дочери и положила ладонь на голову ребенка, мягко улыбаясь. В этот момент ей показалось, что у них, возможно, все может быть хорошо.***
Мужчина до сих пор не очень понимал, что сподвигло его подойти, когда из приоткрытой двери комнаты своего сына он увидел едва виднеющийся над высокой кроватью пучок. Это точно был Цзян Чэн. Рядом с тянущимся к потолку балдахином мальчик был таким маленьким, что Фенмянь внезапно вспомнил, что его ребенку всего десять лет. Детство самого мужчины в этом возрасте было достаточно беззаботным, чтобы завести друзей и веселиться с ними, играя в героев и злодеев и плавая наперегонки в озере. Однако он никогда не видел, чтобы мальчик беспечно проводил время со сверстниками. На памяти Фенмяня Цзян Чэн начал учиться почти сразу, как смог твердо стоять на ногах, понимать речь взрослых и связно разговаривать. И вот этот не видевший никогда веселья ребенок сидит и плачет. Плачет потому, что считает себя недостойным. Конечно, Фенмянь слышал перешептывание слуг. И, конечно же, знал, что скоро это станет достоянием общественности. Но до этого он малодушно предполагал, что речь других людей не коснется Цзян Чэна, раз уж тот был почти полной копией своей матери. Реальность ударила его пыльным мешком по голове. Самая главная вещь, которую он совершенно забыл, состояла в том, что этот мальчик был прежде всего ребенком, а уже потом его переемником, его сыном и его сожалением. И сейчас этот ребенок уничтожал себя, не понимая, что сделал достаточно, чтобы им в полной мере гордились. Он опустился рядом с ним с тихим вздохом, стараясь не обращать внимания на то, как дернулся Цзян Чэн. Мальчик смотрел на него удивленными грозовыми глазами, и что-то вроде ниточки надежды промелькнуло в темных омутах и тут же угасло. Фенмянь улыбнулся и понадеялся, что это выглядело достаточно доброжелательно и тепло. Волна стыда за совершенные им глупости обожгла его лицо, и он был рад, что ребенок этого не видит. Мужчина все еще опасался смотреть на мальчика и ничего мог с этим поделать. Он оперся спиной на высокую кровать – она почти доставала ему до плеч сейчас – и позволил себе посмотреть на своего сына еще пару мгновений. В свете заходящего солнца его кожа была оранжевой, а грозовые глаза почти черными от самобичевания. Белок в них казался насыщеннее и краснее, тени, покрывающие часть его маленькой фигуры, – гуще. Мальчик выглядел так, будто хочет исчезнуть, и мужчине нужно было знать, что тот этого не сделает. Фенмянь аккуратно обхватил Цзян Чэна за плечи и сгреб себе на колени, чувствуя, как ребенок вцепился руками в его мантию. Пучок, сдерживающий волосы мальчика, был тугим; его отец был уверен, что у того периодически болела голова, потому что у него самого болела и он до сих пор избегал собирать волосы так тщательно – поэтому мужчина ослабил его осторожной рукой, мягко растрепав темные пряди. Услышать «прости» от ребенка, перед которым он сам бесконечно виноват, было неожиданностью. На самом деле, Фенмянь был готов к любым обвиняющим или подтверждающим его ошибки словам, но никак не к этому. Сожаление снова закололо его грудь – он действительно слишком жестоко обошелся с собственным сыном. Мужчина попытался успокоить Цзян Чэна, и нерастраченная отцовская нежность заболела в его горле. Мальчик был таким маленьким в его руках: в внешнем мире такие погибали первыми, и как глава клана он не раз видел их смерть. Осознание, что своими действиями он разрушает что-то настолько хрупкое, приходило к мужчине волнами, в то время как он пытался внушить ребенку желание развлекаться подобно другим детям и идти в своем темпе. Впрочем, слова у него скоро закончились – есть различия в речи для толпы и речи для родного человека. Не зная, что сказать еще, он в легкой панике умоляюще посмотрел на свою жену. Глаза Цзыюань ответили ему насмешкой, но сама она мягко фыркнула и тихо подошла, ведя за собой Яньли, цепляющуюся за ее рукав, чтобы нежной рукой успокоить своего сына. Глядя на то, как ей хватает лишь нежного прикосновения и мягкой улыбки, чтобы Цзян Чэн перестал плакать, Фенмянь почувствовал, как противоречивые чувства распирают его грудь. Он не мог дать названия многим из них, но каждое почти обескуражило его. Перед их лицом мужчина чувствовал себя настолько беззащитным, что не был уверен, в том что до конца контролирует свое лицо. По крайней мере он надеялся, что его первая теплая улыбка для сына не была слишком неестественной. Как только мальчик уснул, Фенмянь настоял на разговоре со своей женой. Госпожа Юй поймала себя на мысли, что ее муж впервые так серьёзен вне дел их клана. Особенно льстило женщине и обескуражило ее то, что причиной этому был сын – тот из их детей, который впитал большую часть ее характера. Но откликнуться на чужое беспокойство Цзыюань все еще было трудно. Почти пятнадцать лет отстраненности благоверного сделали свое дело, и она потратила достаточно времени, чтобы убедиться в искренности слов Фенмяня. – И все-таки, – наконец прервал речь жены мужчина. – что тебя беспокоит, моя госпожа? Ты уже неделю сама не своя. Прислуга шелохнуться лишний раз боится. – Так вот что тебя на самом деле вол-… – Конечно же нет, Цзыюань. Я хочу помочь тебе. Но, – с нажимом сказал он, впервые за долгое время глядя женщине в глаза. – как я это сделаю, если ты не хочешь мне довериться? – Да как я могу тебе довериться?! – вновь взорвалась она, колотя сжатыми кулаками широкую грудь мужа. – Как я вообще могу тебе верить?! Вот уже пятнадцать лет ты говоришь, что любишь меня, а потом вздыхаешь о другой! Или ты думаешь, я не заметила?! – Моя госпожа, я… – Не надо оправданий. Мы оба понимаем, что никакие теплые чувства нас не связывают, и ты вполне волен меня не любить, но вспомни, Фенмянь, что у нас есть дети, и они ни в чем не виноваты! Ни в чем, слышишь?! Ты хоть знаешь, как А-Чэну не хватает тебя? Ты знаешь, что он месяц светится после того, как ты изволишь поговорить с ним? – Цзыюань схватила благоверного за ворот одежд, буквально рыча ему в лицо. Глаза ее, цвета облаков перед грозой в степи, метались в поисках хоть каких-то чувств в человеке напротив, но Фенмянь был как будто в прострации. Вдруг он подумал, что такая Цзыюань – злая до бешенства, категоричная в словах и твердо отстаивающая своего ребенка – самая прекрасная женщина, которую он когда-либо видел. Было что-то совершенно необыкновенное в мечущих молнии грозовых глазах, в сдвинутых бровях и маленькой злой складочке между ними (Фенмяню почему-то стоило немалых усилий не дать рукам подняться и разгладить её мягкими круговыми движениями), а на тонкие губы, аккуратно накрашенные темной помадой, он боялся смотреть. Внезапно стоящая перед ним женщина стала самой желанной из ныне существующих. Эта мысль настолько ошеломила мужчину, что он буквально забыл, о чем они сейчас говорят. Он смотрел на свою жену и, подмечая самые малейшие детали ее облика, почему-то никак не мог налюбоваться. «И как я мог этого не замечать все это время? Почему мне даже не пришло в голову посмотреть на нее в таком ключе?» – крутилось в его голове, а сам он тщетно пытался вникнуть в слова Цзыюань. Она все еще говорила, и один тон ее голоса заставлял его чувствовать огромную вину, но вместе с тем он никак не мог оторвать от нее глаз. Что-то теплое, тяжелое и горькое скрутилось в его груди мягким шипастым клубком, и Фенмянь никак не мог определиться, в какую из крайностей лучше податься, чтобы начать все заново и на этот раз правильно. – Я… сделаю все возможное, – наконец смог выдавить он через некоторое время. Аккуратно отцепив ладони жены от своего воротника, мужчина не удержался и мягко погладил большими пальцами нежную кожу узких запястий. – Только пожалуйста, дай мне еще один шанс. Цзыюань в его руках крупно вздрогнула. Фенмянь посмотрел на нее печальными глазами, пытаясь показать всю искренность, на которую только был способен. Со странными чувствами и мешаниной в голове, не отрывая взгляда, он поднес одну из ее рук к своему лицу с твердым намерением оставить на ней легкий поцелуй, но женщина, обескураженная поведением мужа и совершенно очаровательно покрасневшая, вырвала свои ладони из мягкой хватки раньше и отвесила благоверному жесткую пощечину, прежде чем спешно сбежать в свои покои. Всю ночь после этого мужчина смотрел на свои руки, пытаясь понять собственные чувства. Прежде чем пытаться что-то исправить, он должен был разобраться в себе, иначе это было бы нечестно по отношению к Цзыюань. Он не хотел причинять этой женщине больше боли, чем уже причинил. И это единственное, в чем он пока был уверен. Фенмянь вспоминал ее – другую девушку, не признающую условностей, свободную подобно ветру и красивую в своей простоте. Яркая нежная улыбка из воспоминаний все еще грела душу главы клана, задорные искорки в темных глазах все еще находили отклик в его сердце и весь образ ее, сотканный из света и воздуха, все еще приводил его в восторг. Но стоило воображению вновь одеть мягкую улыбку на губы жены, мысли его улетали. Такая нежность на строгом лице была чем-то настолько удивительным, что могла граничить с чудом. И Фенмянь собирался ценить это чудо. Мужчина очнулся от грез лишь к утру. Несмотря на бессонную ночь, он чувствовал себя полным сил. Настроение было хорошим, день предвещал быть теплым. Самое то для ранней весны. В трапезной его поприветствовала Яньли. Глава клана ответил ей мягкой улыбкой и прошествовал на свое место. Время приближалось к завтраку. Утренние тренировки Цзян Чэна уже должны были подойти к концу, но ни ребенок, ни жена так и не явились. Фенмянь уже начинал нервничать, – его госпожа не имела привычки опаздывать – но дочь была спокойна и на тревожные взгляды отвечала обнадеживающей улыбкой, поэтому он продолжал сидеть на месте. Наконец-то дверь в трапезную распахнулась, и в помещение вошла Цзыюань. За ее спиной, нервно поглядывая на отца, шел А-Чэн. Мужчина не смог сдержать улыбки, глядя на то, как его сын пытается быть серьезным и независимым, цепляясь неокрепшей еще рукой за подол платья матери. – Доброе утро, моя госпожа, – поприветствовал наконец он жену и, мягко улыбнувшись, обратился к сыну. – Доброе утро, А-Чэн. Женщина в ответ скептически подняла бровь, но все же кивнула в ответ, небрежно садясь на свое место, в то время как ребенок буквально просиял, ярко улыбаясь и желая доброго утра в ответ, прежде чем сесть подле сестры. Фенмянь с какой-то странной нежностью заметил тугие аккуратные косички в его прическе. Тем не менее, пора было уже начинать завтрак. Глава клана сделал жест слугам, и те внесли в зал подносы с едой. Трапеза прошла в тишине; лишь звенела посуда и шуршала дорогая ткань платья госпожи Юй. Фенмянь украдкой наблюдал за женой и детьми – смотрел, как светился от счастья А-Чэн и как умиротворенно улыбается Яньли, периодически подкладывая брату самые лучшие куски; как с достоинством ест Цзыюань на месте его жены. («На своем законом месте», – подсказал ему внутренний голос). Что бы ни было в тот момент в его душе, глава Цзян это безжалостно подавил. Он еще не оправился от старых чувств и только учился заново смотреть на мир и свою семью. Мужчина не мог просто взять и ни с того ни с сего изменить с годами укоренившееся отношение к своей госпоже и их детям; ему стоило быть вдвойне осторожным со своими эмоциями и желаниями, если он действительно хотел быть частью семьи, которая, несмотря ни на что, все еще была обособлена от него и надежно защищена тигрицей Юй. Из них только Яньли тепло улыбалась отцу и отдаленно напоминала мужчине его первую безответную любовь. «Такими же, наверное, были бы наши с ней дети», – думал иногда Фенмянь, глядя на свою дочь, мягкую и теплую по сравнению с Цзыюань. Цзян Чэн же на него самого был совершенно не похож: избалованный, высокомерный и хмурый, имеющий глаза своей матери и лицо отца, но поджимающий губы совсем как она, – мальчик не впитал ни капли его мягкости, и, как вести себя с ним, мужчина совершенно не представлял. И он помнил, что решил забыть о нем. Конечно же, Цзыюань ему не позволила. Первые пять лет она устраивала скандалы каждый раз, когда Фенмянь игнорировал их младшего ребенка. – Смотри, что ты делаешь со своим сыном, глава Цзян, – рычала она ему в лицо после того, как глаза ее мальчика в огорчении опускались, когда тот не смог получить заслуженной похвалы. – Ты правда думаешь, что сможешь вырастить хорошую замену себе с таким отношением? Неужели ты не видишь, как он нуждается в тебе? Ты можешь не любить меня, но вспомни, чудовище, что детям нужен отец. Даже если у него просыпалось чувство вины, Фенмянь засовывал его в самые дальние уголки своей души. Получалось почти полностью. Когда мальчику исполнилось шесть, Фенмянь был на встрече глав в другом городе. Он уже решил самые важные моменты, но поддался на уговоры другого лидера и позволил себе остаться на пару дней еще. Домой он не стремился, о дне рождения сына забыл. Естественно, что по возвращению домой мужчина увидел пышущую яростью жену, но она не спешила подходить к нему, предупреждающе сверкая грозовыми глазами. Фенмянь уже знал, что дело касается младшего ребенка. Цзян Чэн не заставил себя ждать. Мальчик подбежал к нему, ярко сверкая мамиными глазами и предвкушающей улыбкой. Мужчина не очень понимал, что тот от него хотел, но поприветствовал ребенка и спросил о его успехах. Он делал так всегда, когда возвращался после поездок – это одна из немногих вещей, которые Цзыюань из него буквально выбила, – и совершенно не понимал, почему взволнованные глаза мальчика потухли. Цзян Чэн рассказал о том, что сделал за время отсутствия Фенмяня, совсем расстроенным голосом, не поднимая глаз от носков своих новых туфель. Вид был настолько жалкий, что мужчина не смог ничего сделать, кроме как легко потрепать его по голове и сказать несколько слов похвалы. Это вернуло немного радости детскому лицу, и старший почти с чистой совестью посчитал свой долг выполненным. Но Цзыюань, конечно же, так не считала. Стоило Цзян Чэну убежать достаточно далеко, чтобы оба родителя его не услышали, женщина подошла к своему мужу и влепила ему несколько пощечин, припечатывая ими каждое сказанное предложение: – «Ты хорошо справился»? Это все, что ты можешь сказать своему сыну после того, как пропустил его день рождения и даже не принес ему подарка в качестве извинения?! Ты действительно думаешь, что этого достаточно?! – Но моя госпожа, я был за-..– попытался был он, но схлопотал еще одну пощечину. – Неужели ты думаешь, что я настолько глупа? Почему ты не можешь без оправданий сказать, что не хотел возвращаться и не помнил о дне рождении собственного сына? Называй вещи своими именами и прекращай быть трусом! Если бы ты действительно хотел всего этого, то вспомнил бы о своем священном «достигай невозможного»! Тебе ли после этого упрекать А-Чэна в том, что он не понимает заветов клана? Посмотри на себя, Цзян Фенмянь, – произнесла она в явном отвращении. Мужчина чувствовал, что у него начинает болеть голова. – Моя госпожа, мы можем поговорить об этом в моем кабине-… – Нет, мы будем говорить об этом здесь, – снова прервала его Цзыюань. – Если ты стыдишься своих действий, то мне стыдиться нечего. Пусть все слышат, что представляет из себя лидер, которого они так любят!.. Мужчина помнит, что тогда у него все-таки получилось привести свою жену в кабинет, пока весь клан не сбежался на ее крики, но после этого случая она запретила ему близко подходить к ее сыну. Сейчас Фенмянь со стыдом вспоминает, что даже под осуждающим взглядом своей любимой дочери почувствовал тогда облегчение от решения своей госпожи.***
Три дня ушло у него на то, чтобы разобраться в себе. Все это время он отчаянно пытался снова найти общий язык со своими детьми, разгрести дела клана и подумать о своих смешанных чувствах к жене. Наверное, это заняло бы намного больше времени, но все испортил глава Цин. Молодой и неокрепший в своей новой должности этот едва оперившийся птенец посетил их с визитом почтения. Несмотря свою молодость – двадцать лет для главы клана совсем немного – этот юноша уже научился красиво говорить и не менее красиво плести интриги. Впрочем, последнее было надежно скрыто, но у Фенмяня чутье на скользких людей работало как надо. У его жены, он знал, тоже, даже больше. Но вот она – покровительственно улыбается, чуть склонив голову вбок, пока этот чертов птенец заливает ей ядовитый мед в уши. И не подслушать никак: беседка находится в середине лотосового пруда; местность открытая, видимость почти полная. У Фенмяня под кожей зудит остановить этот беспредел, и он уже почти уверен, что Цзыюань заметила его. На него она даже не взглянула и головы не подняла, однако вон как губы в злой улыбке растянула – истинная змея, как и Цзыдянь на ее пальце. Неудивительно, что кнут ему не подчинился; сущность оказалась не та. Вот она смягчается своими раскосыми глазами – Фенмянь горит во внезапной ревности. Мгновение нужно ему, чтобы оказаться за спиной неудачного любовника и мягко улыбнуться: – Позволите ли и мне поучаствовать в вашем разговоре с моей женой, глава Цин? – с нажимом говорит он, глядя на серое лицо молодого человека, вмиг сжавшегося перед лицом превосходящей силы. – В-вы все не так поняли, г-глава Цзян, – пролепетал он, и Фенмянь не смог сдержать смешка. – Конечно, глава Цин. Однако все еще есть пара моментов, которые я бы хотел с вами обсудить. Вы же не против? Какое счастье… Уводя горе-любовника подальше от своей жены (которая, похоже, не просто так обхаживала этого птенца) мужчина чувствует, как его госпожа окидывает его внимательным взглядом, с тихим надменным фырканьем встречая эту детскую выходку, но злость все еще вытесняет весь здравый смысл из его головы. Он тратит следующие полчаса, чтобы избавиться от присутствия этого скользкого человека в своем доме, и накидывается на бумаги, чтобы успокоить свое раздражение. За этим мужчину и застает его госпожа. Цзыюань входит в его кабинет величественной походкой и грациозно садится на мягкую подушку напротив Фенмяня. Чашка горячего чая возникает перед ней в мгновение ока, как будто жена приходит к нему каждый день. Она игнорирует этот маленький жест почтения, пристально глядя прямо в глаза супруга: – И что за цирк ты сегодня устроил? – спрашивает она, и весь ее вид требует честного ответа. Фенмянь не находит в себе сил сопротивляться ее желанию. – Я просто защищал свое от чужих грязных ручонок. – С каких это пор я стала твоей собственностью? – в праведном гневе вскидывается его жена. Мужчина видит, как горит ее гордость, как трясутся от злости руки. Он обхватывает их своими ладонями, перегибаясь через стол, аккуратно держит, не заботясь о незасохшей еще туши, и мягко оглаживает нежную кожу огрубевшими пальцами. – Что ты-… – Ничего, моя госпожа, ничего, – он тяжело вздыхает, – я… не считаю вас своей собственностью. Но если вы когда-нибудь позволите, я бы хотел иметь возможность называть вас своей. Тяжелая тишина зависает между ними. Цзыюань молчит, но Фенмянь утешает себя тем, что его госпожа еще не вырвала из шаткой хватки своих рук. Головы он не поднимает: их руки вместе выглядят хорошо, а ему неловко, и он по праву может считать себя трусом, ведь не хочет видеть неприятие в глазах своей жены. – …Ты правда думаешь, что этого достаточно, чтобы все исправить? После всех этих лет, ты действительно считаешь, что одного «давай начнем все сначала» хватит? – она усмехается. – удиви меня, Цзян Фенмянь. А потом я подумаю, хочу ли простить тебя или нет. С этими словами Цзыюань отбирает свои руки и выходит из кабинета не оглядываясь.