Её молитвами

Грозовое дерево разрастается по небу, прорывая темные одеяла туч яркими корнями — молниями. Гром сотрясает туманный разум, мурашки бегут по изящной женской спине с выступами маленьких позвонков. Тонкие руки, кажется, вот-вот сломаются под гнётом тяжелых холодных капель. Мира проводит ледяными кончиками пальцев по хрупким рёбрам и белёсой шее без единого намека на изъян. Яркие вспышки молний очерчивают фигуру с колкими ключицами сигнальным желтым цветом. Звёздно-белые пряди волос падают на обнажённую грудь, капли болезненно бьются об тонкую кожу, пытаясь, верно, разорвать, проникнуть под неё. Ей почти не страшно вот так стоять на балконе в грозу, почти не больно смотреть в небо, слушать разъярённый гром. Она лишь обещает себе ждать столько, сколько потребуется. Игнорировать ту невыносимую тоску, что разрывает её с каждым громогласным зовом и оставаться беспечальным членом гильдии, что улыбается всегда, без исключений. Готова, как и всегда, поливать бездыханный цветок бальзамина с опавшими сухими лепестками, украдкой помогать Лисанне готовить цыплёнка с фенхелем к ужину и ходить в церковь каждый четверг. Ей думается, быть может, отчасти, её молитвами было обусловлено возвращение умершей сестры и в этот раз хочется верить, что получится тоже. Хочется верить, в то, что его тело всё ещё полно драконьей силы, разрывается от грома в нетерпении; где-то там, далеко на севере, за границами Фиора, опаляет его волосы холодный ветер и когда северное сияние окрасит белые меловые утесы, когда сломанные часы подскажут верный час, на горизонте появится Фиорский флот с хорошими вестями. Она молится за это — за их будущее, за его жизнь. — Тебе не стыдно? — Он подпирает боком белёсую дверную раму у балкона и как-то совсем по-доброму в его глазах отражаются молнии. — Увидит же ещё кто-нибудь. Совсем живой, крутит в исцарапанных руках медные ключи, будто ушёл за свежими яблоками в соседнюю лавку и только-только вернулся, будто в лице совсем не прибавилось излишней худобы и губы не потрескались от холода. Она ждала его год и три месяца, считала дни в календаре отрывая один за другим бумажные листки с месяцами и датами. Каждый день, как один, как бесконечный день сурка, и каждый чертов четверг — ни зная ни единой молитвы, говорила то, что в голову придёт, а приходило всё одно и то же — «Лишь бы был жив». Она дала себе обещание не плакать, но сейчас ведь можно, правда? Она не знает правда ли это, или, быть может, это всего лишь последствия бессонницы; может она сходит с ума или это чья-то иллюзия, глупая шутка, жестокая издёвка. Он уходит, скрывается вглубь темной комнаты с затухшими от ветра свечами, а звук его тяжелых шагов звучит совсем как нечто реальное. Миру трясёт то ли от холода, то ли от шока и капли её слёз падают на собственную кожу чуть менее ритмично, чем звонкие перестукивания по крышам домов капель дождя. Она идёт вслед за ним, почти не чувствуя покрасневшие подушечки пальцев, но всё же старательно пытаясь вытереть дорожки слёз. — Замёрзла, наверно, — Белые хрупкие плечи укрыл обсидиановым плащом, таким же как год назад, совсем не изменившимся, и сделал вид будто не заметил слёз. Лаксус знает — им обоим чуждо показывать настоящие эмоции, обоим изображать из себя кого-то другого куда проще, и только друг с другом это выходит совсем как-то паршиво. Они обычно так не делают, договорились, что так и будет. Но он знает, ей просто не хочется обременять его и без того израненного, до глубоких недр обугленной души, северной войной. Лаксус всё ещё полузадушено хрипит от едкого порохового и табачного дыма, и перевязанная белыми медицинскими бинтами рана на левой ноге по-прежнему ноет. В памяти всплывают северные горы и необъятный океан — ему хотелось бы остаться с памятью о них навечно и позабыть об остальном. И тот малахитовый лес к югу от поля сражения был так красив, вот только в том лесу те же реки крови что и в маленьких деревнях или больших городах, и он едва ли прекраснее каменных пустырей от этого. Ему хотелось бы забыть об этом как об страшном долгом сне, но знает — вряд ли выйдет. Мира сидит на краешке кровати рядом с ним, мнёт серый мех мужского плаща, прикусывает нижнюю губу, не находя тем для разговора. Ещё вчера она думала о том, как много вестей ему поведает, как о многом спросит. Сегодня ей слишком холодно, будто Лаксус принёс с собой кусочек севера. Её трясёт от дождевой прохлады, а губы покраснели словно обильно накрашены красной помадой, хотя она уже давно ей не пользовалась. — Лучше закрыть, — Голос дрожит и взгляд показывает на дверь балкона, она еле слышно шмыгает носом и Лаксус покорно слушается — рукой прижимает до характерного щелчка. Теплее от этого сразу не станет. Лаксус зажигает пару, почти закончившихся, свечей у кровати, тяжело вздыхает, а дальше — гнетуще молчит, словно ему тоже сейчас не до разговоров, но в самом деле, ему бы лучше сейчас поговорить. — Скажи, ты скучал? — Она оборачивается к нему, разглядеть что-то в глазах, а лицо у Лаксуса при свете свечей кажется ещё худее. — Я сильно скучала, знаешь, почти поверила в твою смерть. Ему нечего ответить — он не фанат романтических речей. «Я люблю тебя больше жизни», «Безмерно по тебе скучал» — Всё не про него. Всё что ему остаётся сделать — стянуть с оледенелого тела плащ и вжать в матрас старенькой, купленной ими два года назад, кровати. Так не изысканно, так не романтично. Губы у Миры всё-таки горячие, пропитались всё тем же дождём, что бьётся об оконный карниз. Язык обжигает совершенную меловую кожу на шее, очерчивает адамово яблоко и Мира замечает, что Лаксус пахнет морем. Солью и отвесными скалами севера. Он едва отстраняется, нависает над ней, а она — крутит в пальцах пуговицы чужой рубашки, медленно-медленно, томя её расстёгивая. Бляшка ремня темных джинс позвякивает в приглушённом шуме дождя, его грудь то вздымается, то опускается с небольшим сопением. Он торопится раздеться, будто вот-вот её упустит. Она наслаждается его горячей кожей и черными чернилами татуировки с гербом, выбитыми от плеча, на всю левую грудь и до девятого ребра — ей не хватало её так же как молниевидного шрама на его лице. А он, отнюдь, не романтик — она знает; он не будет вглядываться в её сапфировые глаза, любоваться розовым замёрзшим кирпатым носиком, может только потом, а сейчас — до лома в костях прижмёт её к себе. Слегка обветренные губы Лаксуса касаются сперва выдающихся ключиц, потом ниже и доходят до сосков по цвету напоминающие красный кварц. От погоды на улице они совсем затвердели, язык горячее кипятка их опаляет, обвивает сначала один, позже второй. Тонкие розовые пальцы зарываются в слегка отросшие золотистые волосы, хрупкое тело выгибается на встречу чужому и зацелованные губы размыкаются в тихих постанываниях. Лаксус скидывает с себя остатки одежды, сжимает девичьи слабые рёбра в сильных израненных руках и оставляет на длинной шее яркий засос. Ему нравится смотреть после всех, казалось бы, несбыточных фантазий на то, как Мира извивается под ним, он наконец чувствует себя не так кошмарно как обычно, наконец готов раствориться в чьём-то тепле и это абсолютно взаимно. Она тоже ждала этого, и от этой мысли он может сойти с ума прямо здесь, в эту же секунду. Свет от окна со временем становится всё тускнее и сейчас еле очерчивает их фигуры. Чуть исхудавшие мужские руки подхватывают бедра дьяволицы, притягивают к себе и фалангами пальцев впиваются в кожу, так, что должно быть синяки ещё долго будут болеть. Лаксус об этом не думает — Лаксус впивается в пухлые губы, когда входит, и двигается по нарастающей, всё быстрее и быстрее сталкиваясь с, забывшим о недавнем холоде, телом. Выразительные клыки драконоборца сжимают тонкую-тонкую кожу в области шеи. Такие отметины будет трудно скрыть от согильдийцев. Мира стонет громче, оставляет красноватый шлейф поперёк мышц спины, пытаясь, верно, неосознанно разорвать их в клочья. А драконоборец двигается быстрее входя почти что до конца и сжимая в руках пышное одеяло. Мира тянет его за блондинистые локоны-колючки и слегка вскрикивает, когда он снова впивается зубами в нежную шею. Под ногтями остаётся содранная чужая кожа, а дыхание так сильно сбилось, что Мире не хватает воздуха — уже кажется будет лучше открыть балконную дверь. И Лаксус входит до конца, чувствует себя ветром, бурей той самой зимы, в которой некогда погибал и рычит, словно вскипел в раскалённой лаве. Мира сжимает в своих руках его массивную спину на которой явно прибавилось шрамов и в последний раз стонет одновременно с ним. Лаксус перекатывается в сторону, и так же сбито дыша даёт себе немного времени прийти в себя. — Насколько сильно, как думаешь, я скучал? — Парень поворачивает голову в сторону чтобы заглянуть в нечеловечески красивые глаза Миры. Она улыбается ему слегка устало, из полузакрытых белоснежных ресниц виднеется: «Ты не создан для романтики». — Я боялась, что ты изменишься, но ты всё такой же властный, как и раньше. Я молилась именно за это, — Лаксус смеётся своим обычным громогласным смехом впервые за целый год и неполных три месяца. Переворачивается на бок и трогая новолунные пряди волос изучает оставленные следы их совместного упоения. — Ты молилась за меня? — Снова смеётся, оголяет драконьи клыки. Лаксус не верит в бога, думает, бог тоже не любил бы его, если бы существовал. А Мира верит только тогда, когда находится в отчаянии, только тогда, когда помощи от обычных людей мало и тут нужна божественная. Благословение небес и надежда. — Ну и глупость. — Она спасает меня второй раз, Лаксус.