металл

я железный дровосек, я холодный, как кастет под металлом сердца нет, плюс я на внешность бывший зэк, но я хочу нравиться всем, я так хочу нравиться всем но, блядь, не нравлюсь никому, ведь душу кроет чёрный снег

Просыпаться в холодном поту — такое себе развлечение. А уж упасть с кровати, попутно снеся все с тумбочки и приложившись об нее головой, и подавно. На грохот прибегает Аид, нарушив запрет входить в комнату хозяина без разрешения, и принимается облизывать ему лицо. — Не беспокойся, я жив. Частично, — Линдерман проводит по затылку и морщится, увидев на ладони кровь. Было бы забавно заработать очередное сотрясение мозга таким нелепым способом. Впрочем, начальника не волнуют обстоятельства жизни работников, ты должен явиться на завод, живым или мертвым. — Ты заслужил прогулку, спасатель, — хмыкает Толик и наконец поднимается с пола. Ротвейлер одобрительно машет хвостом и уходит в прихожую. Обработав ушиб и соорудив нехитрую повязку, Линдерман накидывает куртку и выползает на улицу. В пять утра практически никого нет, и можно спокойно пройтись, не ловя подозрительные и опасливые взгляды бабулек и девушек. Бритая голова, внушительный рост и шрамы на лице и руках кого хочешь отпугнут. Да и тяжелый взгляд играет свою роль. Иногда Толику кажется, что он какой-нибудь горный тролль, сожравший как минимум целую деревню, настолько он не нравится людям. Возможно, дело в том, что у него нет такой цели после определенных событий. И цели в принципе нет. Выложить в оцинкованный таз потроха своей души, окровавленные, только что извлеченные, нате, любуйтесь, жрите, пока дают. Разве что сердца там не найти — его давно нет в железной груди. Исчезло. Дома необычно тихо. Только молчаливый пес выходит встречать и сочувственно смотрит. Что-то не так. — София? — страшно идти дальше, но Толик не из пугливых. Шаг, еще шаг. Девушка сидит в кресле с идеально ровной спиной, в руках какие-то фотографии. — Привет?.. — звучит неловко и жалко. — Пидор, — выплевывает в лицо София, попутно всовывая в руки неведомо откуда взявшийся компромат, и уходит, судорожно натягивая сапоги. — Не знаю, откуда у тебя эти фото, но мне здесь двадцать лет, это было давно… — пытается оправдаться Линдерман, но прекрасно понимает, что это бесполезно. — Счастливой тебе ебли с другими мужиками, — бросает нимфа напоследок и упархивает, хлопнув дверью. В грохоте слышится тихий звон разбитого сердца. Работа помогает забыться. Бесконечно гнуть металл, ловить лицом жгучие искры, подгонять чертежи и смотреть иногда в облезший, звездный потолок, этакий предел узкого, темного, сырого мирка. В пятницу нахлещешься дешевого алкоголя в одиночку и теряешь очередной временной промежуток среди вязких, злобных видений. Раньше было не так, раньше был костюм-тройка, клиенты и уважение. А потом все оборвалось (пандемия проклятая). Зачем образование получал? Хрен его знает. Знания постепенно уплывают, чувства замерзают, ничего не остается, каркас обыкновенный. Остается только жажда тепла, странный неутолимый голод, ощущающийся даже во сне. Вселенная многолика и податлива, не любит пустот. Вот и пытается их заполнить всеми возможными способами. Толик не знает настоящего имени этого человека, только кличку, которую тот дал себе сам — Ричи. Ричи невероятный. Вообще не похож ни на прошлое окружение, ни на нынешнее. Удивительно, что они вообще знакомы, что Ричи хотя бы заговорил с ним. Отчаянно хочется нравиться, так хочется. И Линдерман собирает остатки сил в кулак: бреется, носит наименее потрепанную одежду, вычесывает своего пса и надеется, что Ричи а) не растворится в сумерках, б) не узнает всей подоплеки. Одной Берлинской стены и ржавой проволоки по ребрам Толику уже достаточно, знаем, плавали. Дружба уже великое и хрупкое сокровище, которое надо беречь как зеницу ока. Толик несет ее в огрубевших мозолистых руках сквозь серые хищные хрущевки, прижимает к груди и надеется однажды услышать сердцебиение. Как-то раз Линдерман находит на дороге в пыли коробку с пластинками и выцветшими, полустертыми буквами: «Песни революции и гражданской войны». Притаскивает домой, разыскивает в кладовке проигрыватель, возится полвечера, меняя конденсаторы и настраивая каналы. Потом ложится на пол и тонет в обрывках воспоминаний. — Белая армия, черный барон… Представляются люди с бледными лицами, сжимающие онемевшими пальцами рукоятки шашек, и молчаливая тень с горящими глазами. Они идут и идут, и зима мягкими лапами сметает их в огромную братскую могилу. И Толик вместе с ними глотает ледяные снежинки, прорастающие внутри болезненными колючками. — Но от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней. Всех-всех, особенно меня, пролетает ленивая мысль. — Не знал, что ты такое любишь, — знакомый голос прорывает пелену, и Линдерман испуганно вскакивает, еле успев удержать собаку. — Ричи? — У тебя дверь была открыта, — поясняет он. — Могу принести тебе пластинку с альбомом KISS, если хочешь. — Хочу, — Толик все еще обескураженно сидит на полу, и Ричи опускается рядом. — Было бы здорово, если бы ты научился говорить словами через рот, Толя, — с толикой сожаления замечает он. — Ты о чем? — внутри все сжимается. — Обо всем, — Ричи смотрит внимательно, пронизывающе, и Толик отводит взгляд, не выдерживая. — Теперь уйдешь, наверное. — С чего бы? Вспыхивает слабой искоркой надежда. — Ну…ты же гетеро. — Слава богу, нет. Целуется Ричи отменно, прям как в Толиковых стыдливых мокрых снах. Кусается, зараза, но Линдерман готов терпеть все, что угодно, лишь бы быть рядом и греться о живого человека. — Как же так, Ричи? Почему я? — А почему нет? И все вопросы отпадают. Становится сладко, как будто в чай три ложки вместо двух. «Ты красивый» слышать очень непривычно, привык-то к упрекам, «похудей», «сходи в качалку», и вдруг сплошное принятие и…любовь? Неужели? Цепкие пальцы Ричи исследуют, трогают, поглаживают, где надо, вызывая приятную дрожь и мурашки. Ненадолго замирают над пряжкой ремня, звякают ей, вызывая у Толика стыдливый румянец. — Перестань бояться, окей? Доверяй мне, иначе ничего не выйдет. Толик еще как доверяет, он никому так не доверял, как этой лисице-чернобурке с болотными глазами и хитрой ухмылкой. Понимать, что ограничения сняты и тебе все позволено, так удивительно. Дать себе волю, сгрести в охапку и целовать, целовать, целовать взахлеб, едва ли не со слезами на глазах, водить ладонью по поджарому животу, сжимать бедра, быть очень-очень близко и ловить каждый стон. Небо-потолок расползается, обнажая настоящие звезды, не кляксы из белой краски, настоящие прогалы в вечной темноте. Ричи, о господи, ты точно пришел оттуда, я знаю, я точно знаю, неоткуда тебе взяться на нашей душной планетке, понимаешь? Конечно, понимаешь, поэтому и смотришь так лукаво. Сбивчивый шепот затихает.