Парадокс

— Кинастон. Выдох прямо на ухо — горячо, и спина горит под его короткими ногтями. Он слышит свою фамилию и ухмыляется, он прикусывает нижнюю губу и морщится, а Стрелецкий облизывает следы от зубов на его коже, пробираясь языком в распахнутый в стоне рот. Под спиной Кинастона сбивается простыня, подушка давно слетела на пол, а вторая лежит где-то у ног Стрелецкого. Ноги Кинастона обвиты вокруг его поясницы. И он их всё выше задирает, всё крепче Стрелецкого держит. Он такой гибкий, такой горячий, хотя пятки, упирающиеся в спину, совсем ледяные — и руки, на лопатках лежащие, прохладные тоже. Он стонет снова, стонет в поцелуй, и Стрелецкому так это нравится — он делает несколько резких движений подряд, а потом замирает на пару мгновений — в нём, в нём весь. Отрывается от поцелуя, смотрит в светлые глаза — Кинастон плохо вытер подводку, и она размазалась на нижнем левом веке. Стрелецкий гладит ладонью тёплой бедро его, тянет его ногу так, чтобы на себя её закинуть — поднимается над его телом немного и целует щиколотку. Он помнит, как впервые оценил гибкость Кинастона — случайно совсем; тот не хвастался, просто разминался перед репетицией. В одиночестве на сцене, предполагая, наверное, что Стрелецкий остался в гримёрке — а тот из любопытства следом пошёл. Секс на сцене он всё ещё считает их самым опрометчивым поступком. А Кинастону понравилось — понравилось, как Стрелецкий лежал под ним на сцене, цепляясь за его бёдра и голову запрокидывая, когда Кинастон, двигаясь на нём, сбивался с плавного ритма; понравилось, как взглядом он пересчитывал его рёбра, когда Кинастон отклонялся назад; понравилось, как косился на пустой зрительный зал — а сам Кинастон представлял, наверное, что он полон, как Кинастон полон Стрелецким. Полон им — любовью его, этой до мурашек нежной и жертвенной любовью полон; этой любовью — поцелуями долгими, любовью — прикосновениями тёплых ладоней к коже, любовью — взглядами глаз светлых, будто рай. Им там делать нечего, а они всё равно в раю — друг в друге, словно в божественной колыбели. — Кинастон. И тот на него вторую ногу закидывает, а руками цепляется за спинку кровати, подаваясь навстречу, бормочет в ответ по-английски — чуть медленнее, чуть плавнее просит. И Стрелецкий входит снова на всю длину, так неспешно, что чувствует каждое движение мышц, сжимающихся вокруг него, — он поворачивает голову и кусает Кинастона за ногу. Тот вскрикивает так громко и подаётся навстречу так резко, что Стрелецкий едва не теряет равновесие. И тело его — как минное поле удовольствия; Стрелецкий знает, что каждый укус, каждое движение, каждое касание попадёт точно в цель. Стрелецкий знает Кинастона наизусть и ничего о нём не знает — знает только, что он — самый настоящий парадокс. Они всегда друг для друга парадоксом были. Когда до скрипа челюстей Кинастон смотрел на этого-странного-чувака, который словно из принципа ни слова похвалы о его игре не сказал — и с первой секунды знакомства захотел вцепиться в него и не отпускать никогда больше. А Стрелецкому крышу сорвало — он будто сам с крыши сорвался и упал в эту страсть, в эту мягкость — в эту любовь упал. Маленькое неловкое движение, и Кинастон считывает его мгновенно и убирает ноги с плеч; Стрелецкий наклоняется и почти ложится на него, прижимается к шее поцелуем, прикусывает солёную кожу. Вдыхает глубоко — запах Кинастона вдыхает, спускается губами к ключице. Проводит по ней языком, скользит губами выше и целует Кинастона под челюстью. Тот руку одну убирает со спинки кровати и обнимает Стрелецкого за шею, а тот вжимается носом чуть ниже его плеча, чувствуя запах дезодоранта на гладкой коже. Кусает его в плечо, и Кинастон сжимает пальцы на его шее, царапая; Стрелецкий голову поворачивает и губами касается губ. Целует — так глубоко, так долго, будто Кинастон — чай, и оттенок вкуса раскроется по-новому, если вкушать его ещё и ещё. Он словно крепко заваренный пуэр — такого густого цвета, такого тонкого вкуса и такого оживляющего послевкусия. Кинастон не сразу отпускает его, когда Стрелецкий хочет прервать поцелуй, — тянется, тянется к его губам, коротко прикусывает подбородок. Стрелецкий улыбается. Он снова начинает двигаться неспешно, давая им обоим крохотную передышку — и Кинастон спрашивает, любит ли его Стрелецкий. Тот отвечает, что любит. Ему щекотно в груди от нежности, с которой смотрит Кинастон, и больно от того, что тот каждый раз боится задавать этот вопрос. И Стрелецкий так старается, чтобы в вопросе этом не было необходимости, но он понимает, он знает, он видит. Каким бы парадоксом не был Кинастон, Стрелецкий не боится заглянуть в тёмный омут — чтобы увидеть, как черти там пляшут в обнимку с ангелами.