It's hard to breath

Рядом с Йомо Ута тер запястье правой руки, практически царапал, и задерживал дыхание. Он разбивал в кровь костяшки, постоянно обновляя чернила татуировки на них, срезал лоскуты кожи с запястий, надеясь, что на новой не будет ненавистных резких линий иероглифов с именем “Йомо Ренджи” У Йомо на руке витиеватые иероглифы с именем Обжоры, а в венах горячая вкусная кровь. Ута хотел его съесть. Безумно хотел. Съесть, потрогать, поцарапать, оставить метку, трахнуть, сделать своим. Чтобы он видел только его имя. Чтобы именно оно было написано на его запястье художественно-неровным почерком. Ута сходил с ума. Так же, как сходил с ума любой соулмейт в их мире без пары. Его отличие от остальных было лишь в том, что у него пара была. И он умел и мог себя контролировать, не первый год живет. Его сумасшествие было ему привычно и преобразовано в его суть. И он ненавидел Йомо за это сумасшествие. Пожирал ему подобных и не мог деактивировать свой кагуне, постоянно изнывая от желания. Когда Йомо за руку взяла Ризе, Ута порезал себе запястье и два дня лежал в кровавой ванне, пытаясь заглушить бешеный стук в ушах и остановить чертов тремор. Он умирал день за днем, не выходил из студии, похудел на пять килограмм и, кажется, плакал. Лицо некрасиво кривилось в непривычных ему эмоциях. Ута шил жуткие маски из человеческой кожи, ломал себе пальцы и истратил все лезвия, срезая кожу с запястья. А когда Ризе наконец-то умерла, у Уты практически остановилось сердце. Он ненавидел ее. Незаметно, тихо, долго всю жизнь, привычно и яростно. Так, что не мог дышать. Так, как ненавидеть умеют только гули, которым ничего кроме ненависти и не остается. Будь его воля, он бы срезал с запястий Йомо имя Ризе, покрывая обнажившееся мясо чернилами с собственным именем. К сожалению, ему бы не позволили это сделать, поэтому оставалось только вырисовывать толстые черные узоры на собственной руке, пряча в них и под ними имя, которое он уже так ненавидел. У Уты вместо крови - бушующий океан, который он умело прячет под клоунской маской спокойствия. Йомо с недоумением смотрит на него, когда он практически шипит на Ризе при первой встрече и отказывается с этого момента его касаться. Потому что сложно дышать. Ута шипит и плюется, впервые прилюдно выпуская из под контроля эмоции, а Йомо только смотрит недоуменно, спрашивая, что случилось, и не выпускает руки Ризе, на которой насмешкой горят знакомые острые чернильные линии (такие, как у него самого). Они так дико выглядят на тоненькой белой ручке, что Уте кажется, что его сейчас вырвет. Его и вырвало - потом, когда он ушел из Антейку, в котором и была “приветственная вечеринка”, и добрался до метро. В четвертом он сразу же завернул за угол не доходя до квартиры-студии, разбудил мастера и набил себе на запястье черный прямоугольник, полностью закрывая им имя. Он смотрелся дико и не к месту среди привычных тонких узоров, но Ута наконец-то смог немного выдохнуть и усмирить желание кого-нибудь убить (желательно Ризе, а лучше сразу Йомо). А потом (Ута не знал, сколько прошло времени, может неделя, может год вечность) Ризе умерла. Ута в превеликим удовольствием делал маску Канеки Кену - единственному оставшемуся от нее воспоминанию - и праздновал похороны в одиночестве с бутылкой крови в руках и полосатым от порезов прямоугольником на запястье. Как оказалось, имя жгло руку даже если его не было видно, так что Ута смирился. Завтра срежет кожу снова. Теперь, когда Ризе нет, может будет не так больно (Ута очень сильно в этом сомневался). Йомо страдал. Это было не так заметно, его маска была еще более совершенной, чем у Уты, но он замечал. Замечал, с какой грустью он иногда смотрит на Канеки и что держит рядом с собой две маски - клювастого Ворона и так и неношенную карнавальную*. Ута скрипел зубами, жадно вдыхал запах Ренджи и был готов как Гурман раздобыть платок с его кровью и яростно дрочить. Ута перечеркнул имя неровным крестом, так, чтобы буквы было не разобрать. Потому что хуже того, что происходило сейчас, было бы знание Йомо о своем - неправильном - соулмейте. Ута бы скорее сам себе перегрыз запястье прямо у него перед носом. Его тату-мастер бил себя рукой по лицу, но особенно не лез и смиренно бил что-нибудь новое на тонкой коже. Он был одним из немногих, кто был в курсе его ситуации, и то только из-за того, что Ута не умел управляться с машинкой, тем более левой рукой. Еще Итори знала. Он вывалил это на нее все однажды, когда был на грани срыва. Она его тогда успокаивала, а потом решила, что политика невмешательства для нее - самый удобный вариант. А потом умерла Ризе. Риза умерла уже две недели как и Ута не знал, что с этим делать. Ризе умерла и лучше не стало. Видимо, Ута был склонен к некой театральщине и мазохизму больше, чем думал до этого, так как у него так и не промелькнула мысль каким-либо образом сообщать Йомо о его имени на своем запястья. Все еще хотел его коснуться, поцеловать, трахнуть, сожрать. У Уты, кажется, все желания сейчас были о Ренджи. Обычно он мог отвлекаться от мыслей о нем, но, видимо, смерть Ризе как-то отразилась на несуществующей для Йомо связи. Руки периодически тряслись, во рту был привкус крови, губы были обкусаны до алого. И глаза слезились. Ута методично срезал с запястья кожу, съедая лоскут за лоскутом. Было невкусно, но Ута был каннибалом и для него в этом было что-то символичное. Во рту вкус кожи и крови мешался с чернилами, перед глазами темнело. Он хотел так же съесть Йомо Ренджи, как сейчас съел его имя. Ризе умерла, но было все также трудно дышать.