Steinlord

— Ты опоздал. — Жестокая констатация. Маттиас стреляет обвинением, не разворачиваясь к юноше спиной, не произнося лишних слов. Важно ни его имя, ни причины его опоздания, важно следующее за провинностью наказание, о чем они оба знают.       Ученик нервно кусает губы, мнётся с ноги на ногу, страшась того, что произойдет дальше. Отходит на несколько робких шагов назад, прячет за светлыми волосами испуг на румяном лице и мотает головой. — Простите меня… — На рваном выдохе срывается с его губ, но пощаде не снизойти с небес на него.       Маттиас разворачивается и медленными шагами идёт к своему ученику, пока тот, с каждым новым шагом мужчины все шире отступает, вплоть до момента, когда его спина соприкасается с холодной кладкой. Бежать некуда, даже если это было бы дозволено. Маттиас велит ученику упасть и поднимает руку.       И густая тьма каменной комнаты, глубоко пропахшей сыростью, поглощает в себя все стоны и крики. В её слабом освещение изломанные контуры нещадно истязаемого тела совершенно неразличимы. Звонкие удары эхом отходят от стен, растворяются, за ними слышатся новые, так же скоропостижно сгорая без следа. Следы на себе сохранит пострадавшее тело ученика, когда Маттиас уйдёт, оставив его без сил лежать на жестком полу и беспомощно всхлипывать. Что сделаешь, это и есть участь всех слабых.       Окончание экзекуции — окончание сегодняшнего занятия, в чем вина ученика. Маттиас, как и положено уходит, ничего не говорит. Парень сжимается на полу, рвано выдыхая, размазывает по заплаканному лицу кровь, вдыхает её запах. Сегодня учитель был особенно жесток к нему. Тяжелая дверь закрывается, но перед этим Маттиас успевает стереть с ледяных пальцев горячие алые капли. Создавая прекрасную картину, они проникают меж тонких тканевых волокон белоснежного платка, что плавным, но таким небрежным и остервенелым движением опускается на спину ученика, содрогающегося на полу в немом плаче.       Маттиасу не жаль.       Порой казалось, что его жестокость переходит все мыслимые и немыслимые границы, в глазах окружающих его людей Харальдсон являлся воплощением самого зла. Ему никогда ничего не нравилось, несогласие, непослушание его учеников жестоко каралось тяжелой рукой, чужая боль не была преградой. Воспитательные методы Маттиаса, что его подопечным, что коллегам казались слишком жестокими, подобными средневековым, но, так или иначе никто и никогда не решался спорить с Маттиасом. С мужчиной, что всегда держится так гордо, холодно и спокойно. Кто-то поэтично отметит, что он схож с каменной статуей.       Так или иначе, никому и никогда не приходилось наблюдать иных сторон этого человека.       Чужая тьма хранит многие секреты.       После рабочего дня Маттиас отправляется домой, избирая всякий раз один и тот же путь. Он не отличается дотошной пунктуальностью, но это путь каждый вечер преодолевается в одно и то же время. Двор он покидает с закатом, уходя в алеющее солнце вдоль долгой розовой аллеи, минуты на две тормозит в центре роскошного сада и, заложив руки за спину, снизу-вверх рассматривает каменную скульптуру, изображавшую крепкого телосложения мужчину, чьи кулаки крепко сжаты, а гордый взгляд целеустремленно и храбро направлен вперед. Быть может, кто-то решит, что в нём мужчина узнавал себя или же просто наслаждался этим произведением искусства. Так или иначе, не проходило ни дня без того, чтобы Маттиас не обращал своего взора на изваяние. После он миновал молодые вишневые деревья, что никак не зацветали, огибал дугой старый колодец, поросший сырым мхом и, в конце концов оставлял за своей крепкой спиной винтажную калитку. После этого сада город становится словно другим измерением. И здесь маршрут мужчины никогда не меняется. Водль по улице, под каменную арку, через короткую аллею и вот, он уже на пороге дома.       Это было неизменной чертой, любовь к порядку, излишняя пунктуальность, откуда и такие же суровые требования к каждому его подопечному.       Солнце закатывается, выпуская на небо первые краски антрацитовых сумерек — значит Маттиас пришел домой.       Не то его идеальная точность сегодня дала легкий сбой, или же Наставник слишком долго любовался изваянием или потратил слишком много времени на своего последнего ученика и на то, чтобы омыть от его крови свои руки, но стоит ему переступить подог дома, как из темноты доносится шепчущий, но очень твердый мужской голос. — Ты опоздал.       Маттиас делает несколько шагов, закрывает за собой дверь, оставляя себя наедине с ним в темноте. Немецкая речь столь мелодична и приятна его слуху. Из его уст это было одновременно что-то притягательное, и что-то невероятно тяжелое. Давящее. Словно камень. — Я это знаю. — Отвечает ему Маттиас с протяжным предыханием, сцепив в плотный замок холодные пальцы. В спокойной интонации прорезаются едва уловимые лукавые нотки вызова, словно совершенная им ошибка не была хаотичной случайностью, словно по своей собственной воле Маттиас решил обречь себя на то, что непременно следует за опоздание. Зрение привыкает к густой темноте не сразу, но не улавливая ни единого звука, Харальдссон вожделенно наблюдает очертания крепкой мужской фигуры, что медленно и неумолимо приближается к нему.       Голос у Тилля глубокий, низкий и в нём нет и тени той агрессивной и холодной властности, которой всем запоминался Маттиас Харальдссон. Каждое слово Линдеманна абсолютно ультимативно, но лишь с одним верным вариантом. Это то, к чему в конце концов стремиться и сам Харальдсон.       Маттиас делает несколько шагов навстречу мужчине, рассматривает его суровые черты и не собирается показывать свою силу. Не здесь. Не сейчас. Не с ним. И не по той причине, что в этом дуэте Харальдссон оказывается на месте слабого. По крайней мере он говорит самому себе, что Тилль тот единственный человек, которому позволено безнаказанно поднять на него руку или сделать что-либо еще, что обычно должен делать сильный со слабым. Позволено лишь по тому что Линдеманн — есть само совершенство, на которое невозможно поднять взгляда без восхищения. Сильный духом и телом, настолько же безжалостный, насколько же и стремящийся к чему-то идеальному. Необходимость вытачивать прекрасное из отвратительного самым жестоким из возможных путей. — Тогда ты знаешь и что должен сделать. — Его голос режет тишину где-то рядом, но Маттиас, даже чётко зная каждое свое дальнейшее действие. Не успевает ничего сделать. Руки Тилля, подобно тяжелым оковам смыкаются на широких запястьях Маттиаса. Мужчина, поджав губы стремится освободить свои руки. Один раз, острожный, как предупредительный. Второй более настойчивый. мощный. Маттиас прикладывает все свои усилия, чтобы освободиться, чтобы побудить Тилля на новые действия.       Рывок, но за ним следует хлопок. Тяжелая ладонь оставляет на лице Маттиаса тяжелый удар, после которого пытает кожа, взамен же он получает возможность освободить свои руки. — Ты становишься слишком гордым. Слишком своенравным, Маттиас. — Вкрадчиво произносит Тилль, пока качает головой с печальным разочарованием в темных глазах. — Быть твёрдым, как камень, беспощадным как природное бедствие, брать всё, что ты желаешь. — Маттиас чеканит эти слова, которые так часто произносил сам Линдеманн. Несмотря на тяжелый удар, он всё еще стоит на ногах твёрдо. — И тот ли это случай, когда тебе следует быть таким упёртым? — Риторические вопросы. Тилль коротко и прохладно выдыхает.       Маттиас непреклонен, но готов забыть свою гордость рядом с этим человеком и склонить перед ним голову — в этом мине нет ничего более сильного, чем бесконечное восхищение Харальдссона кем-то более жестоким, более каменным, чем он сам. Он готов позволить Тиллю поменять привычные роли, отдать ему громкое звание учителя и занять жалкую нишу ученика. Он знает, что мужчина не станет жалеть его. У Маттиаса множество учеников и на каждого, конечно силы и строгости хватить не может, кому-то достается больше, кому-то может повезти и судьба, щадя его, отведет удары учителя в сторону. У Тилля ученик лишь один и получать только ему. И получать сполна. В последнее время, обрекая себя на все более суровое наказание, Маттиас смеет сопротивляться, но то, похоже уроки Линдеманна. Идти против, а затем стойко принимать всё до последней капли.       Линдеманн сдерживает его на нижнюю челюсть и рассматривает усталое лицо Маттиаса. — Это всегда необходимо. — Для человека, знающего, что любая попытка подобным образом перечить карается, Маттиас держится даже слишком спокойно, более того он позволяет вольность — слегка вздернуть вверх уголки губ.       Он готов отдать мужчине свое тело, но не готов быть бездвижной куклой. Подобные встречи с каждым разом всё меньше напоминают одностороннюю экзекуцию и все больше похожи на поединок двух титанов.       От тяжелой руки Маттиас уйти не успевает, Линдеманн крепко хватает его и притягивает к себе. Одно движение и по тёмной комнате разносится протяжный звук рвущейся ткани и пуговиц, глухо упавших на холодный камень. Удары по голой коже ощущаются куда острее. Тяжелый кулак Тилля, кажется готов раскрошить грудную клетку. Из Маттиаса вырывается болезненный хриплый выдох, слышится легкий хруст. Дыхание резко становится чем-то совершенно невозможным, но Маттиас стоит на ногах.       Тилль очень крепко сложен. Плотное тело, широкая грудь, мускулистые руки с выпуклыми венами. Маттиас рядом с ним выглядит несколько беззащитно. Маттиас рядом с ним становится слишком юным, Линдеманн всерьез мог бы быть его отцом. Для него тело Харальдссона слишком стройное, легкое и незащищенное, но, на удивление выносливое.       Тилль поднимает руку для еще одного удара, но Маттиас пытается заблокировать его. — Вот как. Тебе больше не нужно разрешения, чтобы защищаться? — С иронией тянет Линдеманн. — Для этого мне нужно лишь моё собственное желание, не более того. — Маттиас отвечает уверенно и хладно.       Удар прямо по руке оказывается болезненным, а после него столь же сильный удар кулаком в живот. Тилль никогда не жалеет сил. От такого ноги начинают подкашиваться и Маттиас готов упасть, но те же самые руки крепко хватают его. — Стойкость. Ты должен помнить. — Почти шепчет он и грубая немецкая речь мужчины нежно окутывает слух.       Когда остатки рубашки остаются на полу, а Маттиас остается с оголенным торсом, на котором отчетливо читаются следы всех предыдущих уроков его личного наставника, первый разворачивается лицом в стене, поднимает руки и, на сей раз, притворяется, что смирён.       Накалившееся докрасна лезвие охотничьего ножа пышет жаром — самое неприятное, что может сделать Тилль и это он прекрасно понимает. Маттиас ненавидит ожоги на своей коже. Тилль всегда выбирает самые болезненные средства. Он крепко убежден, что идеала можно достичь лишь таким радикальным способом.       Светлая кожа под лопаткой плавится от одного лишь касания красного острия, под ним она так послушно расходится, расслаивается. Кровь, вытекающая из раны, мгновенно запекается из-за высокой температуры. Первые порезы всегда самые медленные, но Маттиас стерпит это, как и объект его сильнейшего восхищения, как и Тилль, он верит, что достижение идеала возможно лишь через преодоление чудовищной боли.       Чтобы превратить камень в произведение искусства, необходимо приложить немалую силу. Нужно крошить его, стёсывать, дробить, пока бесформенная глыба не станет настоящим идеалом. Идеалом был Тилль. И Маттиас добровольно согласился на свою собственную метаморфозу в лучшую сторону.       Сила. Нечеловеческая выносливость. Беспощадность. Это одни из самых важных качеств, которыми следует обладать.       Когда Маттиас резко разворачивается, чтобы предотвратить очередной порез, Тилль опережает его. Резкое движение и новая резаная рана теперь украшает грудь Харальдссона. — Ты всё еще слишком слабый. — Линдеманн говорит с насмешкой, протягивает руку, чтобы в сиюминутной ласке размазать по чужому телу кровь. — Иди на скамью.       Обычное устройство для тренировки мышц, но несколько перестроенное самим Тиллем. Когда Маттиас становится босыми ногами на невысокую платформу, мужчина крепит кандалы на его руках. К ним же, на цепи протянутой через кольцо, по своему желанию Тилль может прикрепить грузы разной тяжести. В этот раз они начинают с чего-то нового. Привычные гири или блины от штанги сегодня заменяют крупные камни. Маттиас должен стоять смирно, когда его руки под тяжестью поднимутся вверх, он будет считаться проигравшим.       Цепи звонко бряцают, внушительные грузы поднимаются вверх, но руки Маттиаса дрожат. Это гораздо тяжелее, чем в последний раз. Он не знает, сколько сможет так выстоять. Сталь впивается в запястья и стирает кожу — одна из причин носить на рабочем месте тёмные рубашки с длинным рукавом.       Маттиас медленно приподнимает и опускает руки, убеждая себя, что с каждым новым разом становится легче, что, отнюдь, не так. Следующим испытанием становятся иглы. Тилль сразу подходит спереди и, не слишком сильно задумываясь над выбором точек, резкими движениями пробивает ими кожу. Маттиас протяжно шипит, всё становится лишь хуже от того, что приходится бесконечно напрягать мышцы. Каждой новой иголке тяжелее входить, но от того только больнее.       Дрожащее от напряжения и боли тела быстро покрывается потом, дыхание Маттиаса становится слишком громким.       Тилль тихо считает. В последний раз они добрались до семнадцати, в этот раз число игл, прежде чем руки Маттиаса резко вздернутся вверх, а груз ударился о пол, достигает двадцати. Харальдссон, преследуя прошлый опыт подобных тренировок, вовремя напрягает руки из своих последних сил. Когда-то это всё закончилось серьезным вывихом, который приходилось скрывать на протяжении нескольких недель. Тилль выдыхает разочарованно и рывком вырывает несколько игл. На кожу на руках смотреть страшно. Она посинела, обвисла и вызывало желание просто снять этот паршивый верхний слой острой бритвой.       Маттиас шумно дышит, закрыв глаза, справляется с разрывающей все его тело болью, терпит неприятное ощущение липкой крови на теле. — Что ж. Ты до сих пор на ногах стоишь. Прекрасно, значит ты всё еще можешь продолжить. — Я продолжу. — Харальдссон разгибает колени, и подтягивается к мужчине, требуя лишь одного. Не глотка прохладной воды, нет. Это может расцениваться как их общая маленькая слабость, Линдеманн готов признать это, готов принять этот порок. Грубый поцелуй. Тилль несколько небрежно держит в своих руках лицо Маттиаса, но, лишь он стремится освободится, как в его шею сзади впивается цепь. Сильно. Линдеманну приходится несколько раз ударить его в живот, вырисовывая черный синяк на теле. Маттиас позволяет ему подобное, но со временем эти дозволенности перестают быть безнаказанными. Линдеманну это нравится. Когда его единственный ученик обессилен, он снимает оковы с его рук лишь ради того, чтобы заменить их на колючую проволоку. Маттиас напрягает руки, отрывает от пола груз, а мелкие шипы рвут его кожу, рвут его вены, обагряя руки до самых локтей.       И холодный взгляд Маттиаса перемежает в себе слишком много различных эмоций: насмешка, ненависть, бескрайнее восхищение. В тот день, когда он найдет в себе силу не только не издать ни звука во время этих тренировок, но и сможет возвысится над наставником, он достигнет заветного идеала. Он перевоплотится, станет подобен камню.