Кто? Суженый в пальто!

Рождественская пора в ожидании Чуда христова Рождения — самая желанная незамужними девицами всех сословий. Будь ты хоть барыней в шелках, хоть девкой дворовой в старых лаптях, а с наступлением праздничной поры, собираетесь втайне от мамок и бабок. Всем одного знать хочется — когда же состоится встреча с тем самым, единственным. Вот и ждут барышни-крестьянки, когда особняки с избами погрузятся в сон, чтобы собраться на чердаках-сенях и попытаться узнать будущее. Тихонько скользящая по холодному, натёртому до блеска паркету, тоненькая девичья фигурка остановилась напротив одной из дверей — многих в широком коридоре поместья Данишевских. Узкие ухоженные кисти легли на прохладное дерево и толкнули. Тонкая удовлетворительная улыбка скользнула по нежным розовым губам — не заперто. Просторная комната, погружённая в ночную тьму, приняла в свои объятия гостью в ночной рубашке. — Лиза, хоть бы халат накинула, бесстыдница! — Куча скомканных одеял зашевелилась и постепенно привыкающие к темноте глаза девушки различили чёрный силуэт, отделившийся от кровати. — Совсем не подумала… — тихонько рассмеялась она, ощущая промаршировавшими по коже мурашками движение сбоку. На хрупкие плечи опустилась тяжёлая бархатная ткань. — Ах, Николя, пустое! — Ты даже не представляешь, как хорошо в темноте виден белый! — Её собеседник — пятнадцатилетний Николай Васильевич Гоголь-Яновский покачал головой, пусть барышня этого и не увидела. — На чердаке пыльно и холодно. Простынешь и умрёшь. — Не пугай меня! — Воскликнула Лиза, прижимая враз вспотевшие ладошки к неровно вздымающейся груди. — Друг мой, какие жестокие слова я слышу от тебя! Как они непривычны! Молю, прекрати! — А шастать по мужским спальням тебе не страшно?! — Прошипел друг Лизы. — Вот узнает Алексей!.. — А мы ему не скажем! — Уверенно заявила девушка, ткнув юношу кулачком в бок. Видимо, весьма болезненно, потому что раздался придушенный вскрик. — Упаси Боже, Николя, да будут мне свидетелями и святые, и грешники, я истинно люблю тебя, но как брата! — Жадному до сплетен обществу этого не растолкуешь, ма шери, — с печалью в голосе возразили ей. — Ты уверена, что желаешь этого? — Конечно! Идём! — Прохладная девичья ладонь нашла в темноте жилистое юношеское запястье и сомкнулась вокруг него. Молодые люди, аккуратно притворив за собой дверь гостевой спальни, начали свой опасный путь, рискуя наткнуться в темноте на дворецкого. Мисье Жердо с приходом седины начал страдать бессонницей, а потому, занимал себя до рассвета прогулками по поместью своего благодетеля — графа Данишевского. Алексей Евклидович относился к сей причуде с улыбкой, упрятанной в бокале вина, но позволял старику бродить по коридорам — тот вырастил графа и был ему ближе отца. Крадущиеся Лиза и Николай едва не столкнулись нос к носом со старым французом — выписанным ещё из королевской Франции и не признавшего власть Наполеона. Одинокая свеча в испещрённой морщинами ладони месье Жердо трепетала от сквозняков и служила никудышным источником света. Думается, разразился бы страшный скандал, увидь дворецкий воспитанницу своего патрона праздно шатающейся впотьмах, в обществе молодого мужчины (пусть тот и друг графа), так ещё и в непотребном виде: ночная сорочка, а сверху — баньян*. Николя, не желая конфликтов, дуэли с Данишевским и более того, позора на золотистую головку Лизы, уволок не в меру энергичную подругу за угол. Трясущаяся от безмолвного смеха барышня сейчас как нельзя больше раздражала сына мелкого помещика из Малороссии. Всё ей смех, да забавы, а между прочим, на кону её честь непорочной девушки! Ах, Лиза, Лиза! Дождавшись, когда опасность в лице дворецкого минует, и коридор вновь погрузится во тьму, пара авантюристов выскользнула из укрытия. Остаток пути прошёл спокойно, если не считать, что идти пришлось мимо картинной галереи. Десятки портретов представителей рода Данишевских — от почти иконописных «парсун» предков Алексея, приехавших на Русь вслед за польской принцессой Мариной Мнишек, до полотен именитых живописцев екатерининской эпохи. Гоголь-Яновский поёжился: ему казалось, что десятки пар глаз неотрывно следят за ним, словно они вот-вот высунутся из рам в потемневшем золоте и утащат за собой туда, где нет ни солнца, ни радости, одна туманная хмарь ушедших времён… Лизавету напротив, не пугали лики с портретов. Девушка, под весёлым взглядом Алексея Евклидовича, смелась над ними: — «Ах, какая у него презабавшая спинка носа! Должно быть, часто ломался… Ой, а у этой madame та-акая большая мушка над губой, что просто неприлично!». Яркий золотистый огонёк мелькнул в конце галереи, и юноша дёрнул за подол халата смело вышагивающую впереди Лизавету. — Что такое? — Удивилась барышня, вопросительно глядя на товарища. — Это Ксюшка! — Ох, натерпелася я страху, барышня! — Запричитала круглолицая девушка, крепко прикусив полную губу. — Морды эти жуткие, аки иконы писаные! Неправильно, грешно, барышня! Впрочем, сияющие на дне серо-голубых глаз смешинки не могли обмануть Лизу и Николая. Они идут, можно сказать, на шабаш, супротив церковной воли, а Ксюшка боится кусков холста, измалёванных краской? Да она от себя всех охотников до приятностей в сеновале отвадила — настолько бойкой была. — «Сама себе парубков для забав выбирать буду!» — гордо вскинув подбородок, заявляла крестьянка, откидывая за спину толстую русую косу. Вкупе с остро заточенными вилами в заявленное охотно верилось. — Веди уж, испуганная лань! — Хихикнула Лиза, кидая на Николая весёлый взгляд. Тут бы им и проститься — уж обратно, в обществе Ксюшки, девушка сама доберётся, а юноше не с руки идти на «ведьмовское гульбище». Оставят у порога, а сами, за закрытыми дверьми будут чудить, да визжать от страха, ежели мышь какая мимо пробежит и заденет хвостиком пару свечей. У страха ведь, как известно, глаза велики, даже мелкая тварь библейским Левиафаном покажется. — А барин чего, не пойдёт? — Удивилась девка, кидая на юношу вопросительный взгляд из-за плеча. — Это ваши, бабьи дела, — Николя попытался отказаться, но засиявшие звёздами глаза подруги сказали ему, что поданная крестьянкой идея пришлась ей по душе. И вот, сдавленный с двух сторон незыблемыми «глыбами», поднимается он по крутой поскрипывающей лестнице наверх, где от неба его будут отделять лишь древесина и черепица. Посмеивающаяся Лиза, то и дело, снимала со спального чепца нити паутины, и нет бы, чтобы выкинуть — водружала серый паучий шёлк на растрёпанную бедовую голову Николя. Старая, потемневшая дверь возникла перед троицей внезапно. Коварная крутая лестница закончилась столь резко, что задумавшийся юноша едва не клюнул своим длинным носом створку. Дубовая, сделанная на совесть лет сто назад, она бы ничего не ощутила от соприкосновения с хрупким хрящом, чего нельзя было бы сказать о молодом человеке. Только пара девичьих рук уберегла его от непоправимого ущерба внешности. — Тише, барин! — Хмыкнула Ксюшка, отбивая затейливую дробь. — Не вам одному желается узнать свою судьбу, но всё же, потерпите! Куда делся деревенский говор, спрашивается? Краска бросилась в лицо Николаю. Представился ему он сам, сидящий у зеркала в ночной рубашке и бормочущий:

Суженый мой — Ряженый, Духами назначенный…

— Дура! — Запоздалый крик шёпотом достиг девичьей спины и в ответ раздался издевательский смешок. — Николя, идём! — Лизвета решительно шагнула через порог, уволакивая за собой и товарища. Сначала юноше показалось, что комнатка под крышей полна народу. Девки с кухни, прачки, горничные, все с интересом воззрились на вошедших. — А вот и Суженый-Ряженый! — Веселились они, поглядывая на смутившегося Николя. Смутно представляющий, как должна проходить ворожба, барчук, кое-как отцепив от уже изрядно измятого рукава пальчики Лизы, отошёл в тёмный угол. Там было прохладнее и не так сильно пахло истаивающим воском. Он собирался провести там всё то время, что девушки будут заняты попытками найти свою судьбу в зеркальном коридоре, что притаился за соседней дверкой. Низкая, выглядящая ещё старше, чем скрывающая чердак, она немного пугала Николя, напомнив ему крышку гроба. Почти такая же скрыла под собой тятеньку, занемогшего и преставившегося за считанные дни и ещё нескольких братьев юноши, чей жизненный пусть оборвался слишком рано. Девицы же, перестав обращать внимание на нежданного гостя, бросали жребий — кому первой идти на свидание с Суженым. Первой пошла Настасья — горничная, выглядящая в нижней рубахе совсем иначе, нежели в строгом сером платье. «Рыжая», — подумал молодой барин, впервые видя девушку с непокрытой головой. — Ну, с Богом! — Перекрестилась она и под взволнованными взглядами остальных скрылась за дверкой. Тишина опустилась на комнатку под чердаком. Лиза, стоящая во втором ряду, приподнялась со своего места — старой, поеденной молью бархатной подушечки, желая увидеть, что же происходит. Наконец, визгливо проскрипев, маленькая дверца отворилась, явив бледную, но взволнованно улыбающуюся Настасью. Она, прижимая пухлые руки к груди, глядела каким-то изменившимся взглядом. Воодушевлённая этим, второй вошла Ксюшка, но вышла почти сразу. Неулыбчивая. — Сидеть тебе в девках, Оксанка! — Веселились, скрывая волнение и страхи. Шутка ли: оказаться один на один с зеркалами и свечами, зазывая нечисть! Николя прикрыл глаза. — Заснул? — Толкнувшая его локотком Лиза задумчиво накручивала на пальчик выбившийся локон. — Иди, Коленька! — Куда? — Сонно хлопающий глазами барчук оказался внезапно у той самой дверки. Хихикающие девицы, пользуясь непониманием Гоголя-Яновского, затолкали его в комнатку для гаданий. На пробу толкнув пару раз плечом, и осознав, что держат по ту сторону крепко, да приговаривают: — «Пока не погадаешь — не выпустим!», Николай потёр слезящиеся от скопившегося свечного чада глаза и рассмотрел всё повнимательнее. Каморка с пыльным полом и единственным островком света — парой почти догоревших свечей, стоящих в подставках по обе стороны от смотрящих друг на друга больших, на подставках, зеркал. Серебряные оправы из диковинных животных и цветов говорили об их баснословной стоимости и возрасте. Тем страннее было увидеть их оставленными пылиться на чердаке. Хотя, мода переменчива и может, столь богато украшенные зеркала просто вышли из моды и были сняты со стен. Может, они больше не подходили к новым шёлковым обоям в опочивальнях родственниц Алексея Евклидовича, и их заменили на другие, более модные. — Барин, ты гадай, гадай! — Весело крикнула Ксюшка. Словно из-под воды раздался женский смех. Разозлившись на веселящихся пигалиц, Гоголь-Яновский, уперев руки в бока, встал позади одного из зеркал и пристально вгляделся в таинственно-мерцающий свечными огоньками бесконечный лабиринт. Какой же вздор! Что образованные барышни, что девки крепостные — всем вынь, да положь судьбинушку! А его, барское, какое дело? Сам посватается к понравившейся девице! …только за душой у него, вот, не особо богато. Благо (если так можно сказать) тятенька не оставил долгов, а лишь небольшое поместье и пара десятков душ, и сёстры, которых надо кормить, одевать и копить приданое. Николай, на пробу, дёрнул за ручку двери, но ожидаемо, не смог отворить. По ту сторону раздался смех. «Ну, что же! Хорошо!» — с толикой злости подумал юноша и плюхнувшись на пыльный пол, выкрикнул как можно громче: — Суженый-Ряженый, приходи поужинать! Повторив простейший, не пойми откуда вспыливший в памяти заговор, раза три, Николай продолжал вглядываться в ртутное серебро. Кажется, прошло уже слишком много времени, ближайшая свеча превратилась в мелкую лужицу расплавленного воска с чёрным обрезком фитиля на дне и синей точкой-огоньком сверху, а никакого результата не было. Глаза, разве что, слезились больше положенного. В каморке стало тихо настолько, что Николай слышал лишь собственное взволнованное дыхание и неровный стук сердца, которое, кажется, вознамерилось выскочить из горла. Зеркальный коридор погрузился во тьму, и лишь слабое посверкивание серебряных рам-переходов свидетельствовало, что в оправе есть стекло, а не ночная тьма. «Ну, пора и честь знать», — пожал плечами юноша, неожиданно разочарованный отсутствием какой бы то ни было реакции. Только он поднялся на затёкшие ноги, как противоположное от Николая зеркало вдруг заходило ходуном, в комнатке воцарился шум, словно совсем рядом мчится всадник. И он приближается. Немало напуганный, но заставший в оцепенении Гоголь-Яновский мог только смотреть, как по зеркальному лабиринту прямо на него мчится охваченная алым фигура, за которой с треском и визгом в тысячи осколков рассыпаются зеркальные пролёты. Совсем скоро можно было увидеть, что красное, принятое за огонь, оказалось алой шерстью высочайшего качества. Да что там, Николай мог разглядеть каждый завиток каракулевого воротника пальто незнакомца! Остановившись по ту сторону стекла, мужчина обвёл взглядом комнатку и впился чёрным взглядом в замершего в ужасе Николая. Ладонь, затянутая в перчатку, сжалась в кулак. Незнакомец, выглядящий, как столичный франт, замахнулся и ударил. Изнутри зеркала раздались ритмичные стук, перемежаемый визгливым треском стекла. Наконец, Гоголь-Яновский отмер, упал на пол и зажмурился. Вовремя: зеркало, под бесчисленными ударами, разлетелось вдребезги! Испуганно вскрикнув и страшась пораниться осколками, юноша пригнулся и закрыл голову руками. Чёрные фительки огарков потонули в прозрачном разогретом воске, и коморка погрузилась в душную тьму с примесью запаха серы. Стук наконечника трости о старые доски показался Николаю оглушительным, словно в крышу ударила молния. — Ну-с, голубчик, чем потчевать будете? — Мужчина с интересом оглядывался по сторонам и не видел ни намёка на стол, заваленный яствами. — Да Вы не пужайтес, человечинкой лет, эдак, триста не балуюсь! Гоголь-Яновский, обмирая от страха, попятился назад, раня ладони осколками. Видя, как на пыльных досках остаются тёмные кровавые разводы, неизвестный в алом с шумом втянул воздух и облизнулся. Язык был чёрным, куда длиннее нормы. — Но я не прочь обновить свои вкусовые ощущения, — вкрадчиво сказал он, опускаясь на пол, рядом с юношей. Выглядел тот, к слову, наипрелестнейше — светлая, не жалуемая солнцем кожа; прозрачные, как озёрные воды, глаза в обрамлении длинных ресниц; и шапка вороных кудрей. Ну что за прелесть, право слово! — Не надо… — не веря в происходящее, сипло выдохнул Николай, понимая, что не слышит девичьего смеха и шепотка. А если этот… сударь изволит развлечься самым дурным образом с девушками? Никак нельзя! Франт склонил голову на бок и улыбнулся, словно услышал шутку. Взгляд винно-карих глаз, направленный на сжавшегося барчука, был ласковым и несколько удивлённым. — Забавный Вы, голубчик! — хохотнул он, подтянув тёмные брючины вверх и присев на кортки, оказываясь напротив Гоголя-Яновского. — Вам бы о душе подумать, сохранности самого себя, а Вы о дурёхах печётесь. — Лизавета Андреевна — не дурёха! — Воскликнул он, враз сбрасывая сковывающий тело страх. — Ах, как прелестно! — Сударь из зеркала захлопал в ладоши. — Да Вы поборник справедливости! — Не смейте шутить! — Осмелев, Николай пихает непрошеного гостя кулаком в твёрдое, несколько влажное плечо. В красноватом свете, окружающем незнакомца он видит, как шесть пальто сверкает от мелких, похожих на россыпь бриллиантов, капель. — В столице нониче вьюга-с, — поясняет мужчина, хватая тонкое юношеское запястье. Руки, даже сквозь перчатки, у него горячие. Зацепившись «столицу», барчук понимает, что верно, у него бред. Угорел, должно быть. — И как же Вы тогда сюда попали? В Полтавскую губернию? — Спрашивает Гоголь-Яновский, понижая голос до едва различимого шёпота. — Так ведь сами позвали, голубчик! — Веселится мужчина, разжимая сведённые судорогой и болью пальцы, начиная быстро и почти безболезненно вытаскивать застрявшие в плоти осколки. — Вы, драгоценный мой, руки-то поберегите. Ими Вам столько сделать предстоит… Николай вздрагивает и с толикой ужаса и восторга наблюдает, как узкий длинный язык касается ранок, а те, в свою очередь, затягиваются, не оставляя шрамов. — А Вы… суженый мой? — Прижав к груди целую руку, и, подав вторую для «лечения», интересуется юноша. Невнятное, но утвердительное мычание было ему ответом. — А почему не барышня? — Тонкие губы под первым пушком начинают подрагивать в обиде на целый свет. Он-то думал. — А что Вас не устраивает, голубчик? — Возмутился нечистый. — Я наделён обширными богатствами, связями, хорош собой. — Но не барышня же! — Ни в какую не соглашался Гоголь-Яновский. — Дались Вам эти барышни! — Застонал древний демон, покинувший несколько тысячелетий назад дворец из костей грешников и чудищ невероятных ради жизни среди смертных и удовольствий, которые та могла принести. — Уверяю, я — не хуже! Насупившийся Николай недоверчиво посмотрел на возвышающегося над ним мужчину. И правда хорош! — А целоваться — умеете? — С какой-то отчаянной храбростью спросил барчук и замычал, когда обжигающе-горячие губы накрыли его собственные. Длинный узкий язык оглаживал нёбо, внутреннюю сторону щёк, сплетался с будто онемевшим и распухшим языком гадавшего. В голове юноши стало пусто и звонко. Оторвавшись (неохотно) от юного и вкусного создания, нечистый довольно облизнулся — с годами вкус будет только лучше. Не так страшен суженый, как его ангелы малюют. Воспитанию поддаётся! — Как постарше станете, приезжайте в Парадиз, голубчик, — поднявшись и начав приводить себя в порядок, наказал франт. — Я Вас не только целовать буду. Сопровождаемый изумлённым взглядом алощёкого юнца, демон мановением руки восстановил зеркальный лабиринт и шагнул в него, исчезая среди многочисленных переходов. Николай остался в кромешной темноте. Губы горели и разъезжались в блаженной улыбке. Погадал, называется.