creep

В городе, скрытом за большими и очень острыми горными хребтами, чьи угловатые позвонки были покрыты плотным слоем серого снега, отравленная химикатами вода ручейком сливалась в местную клоаку, полицейские машины кружились по маленькому муравейнику, свиные тушки разделывались острым лезвием пилы, а чужие конечности растворялись в едкой кислоте. В городе, давным-давно забытым богом, чьё население не превышало четырёх тысяч человек, все друг друга знали, а также знали то, что под покровом ночи кто-нибудь да бесследно исчезнет. Скроется под плотным звёздным одеялом и сохранится лишь на низкокачественных полицейских снимках с громкой надписью «Пропал человек!». Пока полиция города будет суетиться, рвать на себе волосы, литрами выпивать самый дешёвый пакетированный кофе и бессонными ночами пытаться разгадать загадку очередного похищения, кости пропавшего человека будут с аппетитом перемалываться челюстями тучных, голодных свиней. Пока чересчур нервные мамочки, пересмотревшие телевизор, с ноющим комком беспокойства в груди будут объяснять своим непутёвым детям банальные правила безопасности, чужие потроха будут с характерным хлюпаньем всасываться, пережевываться жёлтыми гнилостными клыками и проглатываться. Осматривая тучное тело свиньи, а также очередную жертву, точнее, ошмётки мяса и костей, что остались от неё, вслушиваясь в топот покрытых грязью копыт и слишком громкое чавканье, Крейг думал, как же ему повезло, что в их замызганном городке есть скотобойня. Как же ему повезло иметь человека, который на этой скотобойне работает. Лишь начав заниматься своим любимым, но недоступным для понимания здоровому человеку, хобби, а также смирившись с резким подступающим сумасшествием, Такер понял, что основная трудность – это не мучительно лишить человека жизни, и даже не похитить его, а избавиться от надоедливого трупа. Скрыть улику так, чтобы не осталось ничего, что могло бы указать на след убийства: каждый мелкий волосок, окровавленный нож или топор, даже частицы кожи должны быть уничтожены. Крейгу нравилось убивать, до трепета в груди нравилось смотреть за беспомощной жертвой, пока тот ощущал себя хищником, что был готов вот-вот впиться в хрупкое дрожащее тельце, прокусить плотную кожу, почувствовать то, как кровь сладким сиропом заливается в глотку… Но насколько же ему не нравилось разбираться с тем, что осталось от прежде живого человека. Аккуратно, с удивительной заботой и вниманием разрезая кожу по линиям мышц, потроша остывшую тушку и перемалывая кусочки костей в мелкую пыль, в голове постоянно крутилось и кричало импульсивное желание легкомысленно выбросить труп куда-нибудь в тёмный лес, далеко-далеко за извилистую дорогу раздолбанного шоссе, куда не ступит человеческой ноги. Однако Крейг знал, что он умный, но полиция ещё умнее. А залететь за ржавую решётку их городской тюрьмы и спать на заблёванном матрасе в одной камере с пахнущими недельным потом и дешёвыми папиросами сумасшедшими стариками совсем не хотелось. Поэтому каждый раз уборка тела была самым тщательным и долгим периодом, который растягивался на много-много дней, а затем наступало следующее убийство. Такое же жестокое, залитое маковой кровью, приправленное страхом и беспомощностью жертвы.

*** Затаскивая на своих плечах, далеко вглубь леса очередной огромный, тёмный мешок, от которого несло трупным смрадом, а биологические жидкости протекали через вязаное дно, Такер оглядывался на горящие огни совершенно новенькой в их городе скотобойни. За пазухой мешалась острая лопата, а в рюкзаке валялся огромный пакет порошковой бытовой химии. Почему же для закапывания человеческих останков самым удачным местом оказалась погружённая в кромешную тьму полянка, прикрытая густым куполом елей, прямо рядом со скотобойней? Ответ был до безобразия и заливистого смеха прост. В случае чего, сгнившее в земле мясо можно будет списать на непригодные для переработки куски какого-нибудь крупного скота. Вопросов, наверняка, не будет, да и никому не захочется копаться в полусгнившем мясе какого-нибудь плохо содержавшегося будущего бифштекса. Лопата прорезала податливую, чавкающую, мокрую почву, с каждым взмахом проделывая всё более глубокую ямку. И лишь успев забросить полностью промокший в металлической крови тёмный мешок в это углубление, на плечо легла чья-то рука. Это и стало началом самого судьбоносного переворота в его жизни. Сердце начало стучать так быстро, что казалось, будто оно вот-вот проломит хрупкую грудную клетку, выпадет, да зальёт всё вокруг, в том числе и случайного свидетеля, кровью. Мышцы совсем не слушались. Крейгу хотелось резко развернуться, да ударить непрошенного гостя острым краем лопаты по голове, а после предложить протухшему мешку в земле компанию, но тот не мог. Страх мелкими иголочками забился глубоко под кожу, сковывая каждую клеточку и неприятно покалывая, не давая даже пальцем шевельнуть. Паника. Звенящая в ушах паника барабанными дисками оглушала мозг, не позволяя ни одной мысли проявиться в голове. И лишь Такер подумал, что вот-вот его, поймав с поличным, сдадут прямиком в жирные руки полицейского, под ногтями которого скопился приличный слой сахарной пудры с калорийного пончика, чужая рука лёгким движением сползла с напряжённого плеча. — Если х-хочешь избавиться от трупа, то я помогу… — пробормотал высокий мальчишеский голос, однако владелец его не смог скрыть нотки паники и неуверенности, может естественного страха того, что в этой ямке окажется ещё и его тушка, силком запиханная в дешёвый мешок. И если бы Крейг знал, насколько эта встреча будет судьбоносна, насколько глубоко в его душу войдёт и надолго поселится этот высокий голос и костлявые, исполосованные глубокими рубцами, руки, то ни за что бы не поверил. Внезапному свидетелю хватило лишь лёгкого касания, чтобы выбить из Такера всю муть и навсегда перевернуть его жизнь. Юноша был низкорослым, хлипким, белокурым и непричёсанным, с бедным, узким лицом, до умиления и розовой блевоты смазливый. Огромные, словно у маленького оленёнка, изумрудные глаза пугливо осматривали, изучали и принюхивались, будто пытаясь с расстояния почуять опасность. Костяшки просвечивали через мешковатую одежду, руки были тонкие, будто две мелкие веточки, но пальцы казались сильными и грубыми, все были в пластырях и свежих, покрытых кристаллической рубиновой коркой ранках. А также фартук, целиком заляпанный дурно-пахнущей кровью… Нет, не его, а чужой, кровью скотины, чьи тушки тот уверенно разделывал, держа тесак этими же тонкими руками, крепко-крепко сжимая у основания. И лишь этого небрежного образа хватило, чтобы в скользком, извилистом комке червей, располагающемся прямо внутри черепной коробки, с сумасшедшей скоростью начал вырабатываться гормон любви. В конце концов, минут через пятнадцать голодные свиньи, которых, по словам Твика (Такеру удалось узнать имя этого юноши, работающего на таком неподходящем для него месте), как раз нужно было откормить, уже пировали чужими частями тела. Челюстями подхватывая плоть, насаживали на желтые клыки, жевали, покрывали вязкой слюной, глотали. А Крейг, в свою очередь, понял, что слова о том, что голодная свинья может целиком загрызть живого человека, оказались совсем не жуткой выдумкой. Смотря на забавно торчащие в разные стороны слипшиеся белокурые прядки, Такеру думалось, что от медленно пожирающего мозг безумия всё же есть лекарство. Ведь сейчас ему убивать не хотелось. Совсем. *** Раньше Крейгу приходилось съезжать с квартиры на квартиру, снимать однокомнатные старые апартаменты на окраине города за мизерную цену. С тараканами, пауками, клопами, отваливающейся штукатуркой с потолка, с ржавой водой, целиком и полностью пропитанные тухлым запахом сырых деревяшек. На более благоприятные условия денег просто не хватало, да и съезжать приходилось быстро – надоедливые пожилые соседи мигом начинали жаловаться на неприятный запах, исходящий из квартиры «вон того подозрительного молодого человека». Пару раз даже полицию вызывали, но к времени, когда плотный полицейский поднимался к его квартире и пару раз показательно громко стучал в деревянную, вот-вот готовую сломаться, дверь, от трупа уже выходило избавиться. Однако сейчас, уже успев основательно и бесповоротно-взаимно втюриться и сблизиться с нервным, обожающим свежесваренный кофе, белокурым мальчиком, который ежедневно своими хрупкими руками разделывал чужие тяжёлые туши, Крейг постепенно перебрался к нему жить. Небольшая, но уютная квартирка, выделенная безалаберным государством, скрытая в глубине какого-то неблагополучного района, того самого, где на детской площадке можно найти окровавленные шприцы, пёстрые упаковки презервативов и немного острых полупрозрачных стёклышек-сокровищ, пришлась Крейгу по душе. Здесь было тихо, соседи особо не надоедали, да и скотобойня была близко, что позволяло Такеру уже без проблем избавляться от трупов. В самой квартире удобств было куда больше, нежели в его съемных берлогах, где не имелось даже банального холодильника. Крейгу всегда хотелось отплатить за такую милость, хотелось по утрам, до того как хозяин квартиры проснётся, забегать в ближайшую кофейню и покупать большой ароматный кофе с каким-нибудь засахаренным пирожным, лишь бы порадовать, лишь бы увидеть улыбку на бледных, искусанных губах. Но Твик всегда говорил, что ему ничего не надо. Ни денег, ни почестей. Лишь бы Такер всегда был рядом с ним и никогда его не покидал. Лишь бы держал его израненные острым лезвием запястья, не давая причинить себе ещё больше боли. Грубые руки Крейга, заляпанные в литрах чужой крови, пахнущие железом и солью, целовались, прижимались к лицу, пока покрытые мокрыми, красными ямками губы шептали мантру, умоляли не бросать и никуда не исчезать. Просили дать обещание убить, но ни за что не бросать. На что тот получал в ответ лишь тяжкий вздох. Как же Крейг может убить того, без кого ему в этом уродливом, гнилостном мире уже не прожить? Как же тот сможет лишить жизни того, кто вдохнул в его жизнь, в которой существовали лишь трупы, да какая-нибудь грязная подработка, какой-никакой смысл? Разобравшись в личности мальчишки лучше, стало ясно, что Твик слаб. Он был лишь сломанным ребёнком, его существо было ранимым, хрупкое стёклышко его души ломалось, с оглушительным хрустом трескалось и разбивалось, причиняя телу невыносимую боль. А Такер был тем, кто совсем не боялся мелких неприятных ран и с безграничной заботой собирал каждый мелкий осколок, склеивая всё это вместе. Две сущности, по-своему сумасшедшие, по-своему израненные, нашли друг друга и принялись зализывать чужие раны, совсем забыв про свои собственные. Но иногда Твик был по-настоящему странным. Глаза его приобретали нездоровый блеск, а тонкий голос шептал сумасшедшие просьбы, умоляюще смотрел на Крейга, утыкался макушкой в ложбинку ключиц, целовал впитавшую в себя весь трупный смрад кожу, хихикал, да смущённо поглядывал из-под намокшей липкой чёлки. И Такер, из-за своей бесконечной сумасшедшей любви, с невероятным изумлением наблюдал за Твиком, воплощал в жизнь его каждую безбашенную прихоть, всем своим изуродованным нутром любил, подчинялся и восхищался. Безгранично л ю б и л. Настолько сильно, что ради него хотелось отказаться от убийств, хотелось смеяться и обнять весь этот до отвратительного прекрасный мир. Механизм их отношений работал слаженно. Как идеально смазанные маслом шестерёнки, всё шло настолько гладко, что собственному счастью даже было сложно поверить. Каждый день был похож на предыдущий, но в то же время, имея один и тот же график, он разбавлялся приятными деталями. Утром они, после бессонной ночи, проведённой на скотобойне, спали. Днём целовались, вслушиваясь в томный голос вокалиста их общей горячо любимой группы, вместе пили горячий ромашковый чай, курили, планировали собственную смерть. Разделывали очередной труп, который Крейг притаскивал домой. Как он заметил, вдвоём это получается делать в несколько раз быстрее. А ночью уходили на скотобойню. Так уж вышло, что ночные смены его любимого белокурого мальчишки были единственным заработком, который позволял им не умереть с голоду, и даже баловать себя такими подарками как сигареты, или, к примеру, новым музыкальным проигрывателем. Свинки трапезничали, откладывали жировые запасы, из-за чего новая партия разделанной мёртвой тушки будет особенно вкусна, а Крейг был до жути доволен тем, что потенциальные улики переваривались и навсегда исчезали в едком желудочном соке. Однако каждый механизм имеет свойство барахлить, с треском ломаться и разлетаться на части. Эта учесть не обошла и их прежде идеальные отношения. Прикосновений становилось всё меньше, разговоров о всяких мелочах, начиная с описания очередной убитой жертвы и заканчивая обсуждением того, насколько же их мир странный и безграничный, тоже ужасно не хватало. Твик стал всё больше курить, всё дольше задерживался на своей дурацкой работе, всё чаще уходил, покидал, игнорировал, отказывался от компании Крейга. Всё тот же извилистый комок червей, что прежде был окутан дымкой розовой, сопливой любви, сжался до невероятно маленьких размеров, покраснел и запятнался новым чувством, что прежде было Такеру незнакомо. Ревность. Раздирающее изнутри чувство, ярость, гнев, может печаль. Горящее в жилах желание забраться внутрь Твика, поселиться глубоко в его внутренностях, контролировать каждый шаг, каждую мысль, знать о нём всё. Быть им. Убедиться, что Такер единственный, кому Твик открылся, обнажил свою душу, всю свою вязкую, дурно пахнущую гниль, что слоями прилипла к его душе. Прежде яркий, конфетно-цветочный мир вновь погрузился в тьму, в утробно-ржавые оттенки, вновь потерял смысл. Каждый раз, когда любимый мальчишка возвращался с ночной смены, пропахший потрохами телят, потом и металлом, Крейг пытался принюхаться, найти хоть одну причину, заметить хоть мизерную догадку, что могла бы объяснить их столь внезапное отдаление друг от друга. Твик лишь тяжко вздыхал, измученно зевал и уходил в душ, смывая с себя чужую кровь, а после ложился спать. Так и не сказав ни одного слова, ни единственной подсказки. Даже если силой и длительными уговорами удавалось вытянуть из него пару слов, то они были будто пропитаны ядом, страхом. Каждый ответ был односложен и сух. Крейга это всё больше начинало злить. Приходилось сдерживать себя, чтобы не приковать тонкие запястья к батарее с осыпающейся краской, и больше никогда не дать уйти. В один момент, когда они вместе разделывали очередное тело, Твик не выдержал. Зарыдал, побелел, да согнулся пополам в хрупкий вопросительный знак и принялся блевать. Плакать, глотать свои слюни, плеваться желчью и кусочками не успевшего перевариться обеда, заливая этим всё вокруг, свой язык и подбородок, и даже труп. Ладонями тот упирался в густую массу из внутренностей и крови, из-за чего тошнило мальчишку ещё больше. Плечи его дрожали, слёзы катились из покрасневших глаз со слипшимися ресницами, и когда Такер постарался успокоить его, как тот обычно и делал, то получил резкое движение испуганного зверька в ответ. Восстановив дыхание, тот одними лишь губами, еле-слышно, произнёс то, что навсегда окрасило мир Крейга в ярко-красный цвет крови. — Я не могу так больше, Крейг. Не могу, — сквозь всхлипы шептал тот, вытирая испачканными в крови руками слёзы. — Мне надоела такая жизнь. Мне слишком страшно так жить. Я не хочу, чтобы меня упекли за решётку, понимаешь? Эти слова поставили огромную, жирную кровавую кляксу в жизни Такера. Твик говорил что-то ещё, объяснялся, будто отчитываясь, но всё это совсем не доносилось до ушей, оглушённых резким писком после укола сумасшествия. Крейг ничего не видел и ничего не слышал. Хотелось плакать, выть, раздирать горло в мясо истошным криком, хотелось бить стены до кровавых следов на ней, хотелось намотать белокурые волосы на кулак и бить, бить, бить об стену, пока из головы вместе с кровью и ошмётками мозга не выльется вся та плесенью поселившаяся дурь. Та дрожащая ладонь, тот тонкий писклявый голосок, что вошёл в его жизнь той самой мокрой, сырой ночью, когда Крейг прятал один из первых своих трупов, так же внезапно и ушёл, оставив после себя горечь и рваные душевные раны. Наивный белокурый мальчик, работающий на местной скотобойне, в этом богом забытом городке, совсем не знал того, что был первым и единственным, кто полюбил такого психопата, жестокого монстра. Лишь Твик безгранично сильно любил его, принимал его нездоровое хобби, поддерживал абсолютно во всём, часто молчал, больше слушал, но был до жути проницательным, чувствовал всё какими-то фибрами души, да причём настолько чутко, что становилось даже страшно. От этого глупого, на первый взгляд, мальчишки, абсолютно ничего не скроешь. И за это Крейг его полюбил. Твик собирал его вещи, запихивая их в потрёпанную жизнью дорожную сумку. Мозг кололо безумие, всё вокруг окрашивалось кровавыми кляксами, руки чесались, сумасшедшие мошки под кожей грызли сочную плоть. Крейг же смиренно смотрел, словно покорная собака на привязи ждала, махая хвостом, пока её хозяин выбросит ненужное тельце где-нибудь посреди дороги, а потом уедет. Далеко и надолго. Он будет скулить, елозить вокруг, не понимать, не осознавать того, что хозяина больше не будет. Что больше некого любить, никто больше не наполнит гнилостный мир, наполненный лишь мясом, плотью и костями, чем-то светлым и ангельским. Никто больше не заставит покорное лишь одному-единственному человеку сердце учащённо биться. Сердце одного из них, в итоге, биться перестало. Смятые вещи из дорожной сумки были хаотично раскиданы по полу, шторы, деревяшки на полу – всё было покрыто кровью. Той самой кровью, в которой были заляпаны их руки. Заляпаны так глубоко и сильно, что даже самое высокопроцентное мыло не справится с этим. На их новеньком проигрывателе играла песня, которую они оба так сильно любили и ассоциировали с собой. Мелодичный голос вокалиста проникал в уши, гладил напряженный, пораженный безумием мозг. Точно так же как Крейг гладил светлые волосы, пачкая их кровью, заставляя мягкие прядки путаться и липнуть друг к другу. Его любимый Твик сейчас выглядел особенно прекрасно, даже несмотря на то, что румянец покинул его лицо, сменившись синеватой виньеткой. Нельзя было соврать, выглядело это до трепета в груди красиво, и так сильно подходило к изумрудным глазам-стёклышкам, уже утратившим свой прижизненный блеск. Но это, само собой, не делало их какими-то уродливыми, даже наоборот. На тонкой шее, которую прежде было так приятно целовать, красовался резко контрастирующий, рассекающий тонкую плоть порез. Жуткий, глубокий, покрытый корочкой крови, что ещё не успела запечься. Крейг отлично запомнил желание Твика убить его, но никогда не покидать. Прихоти любимого были законом, поэтому выбор пал на такую, относительно безболезненную, смерть. Даже сейчас, покрытый кровью, рвотой и биологическими жидкостями, его самый любимый в мире человек, хозяин и властелин больной души, выглядел слишком красиво. Так же красиво, как и при жизни, когда смеялся, краснел, просил резать себя, наивно смотрел на Крейга с блестящими огоньками в глазах. You're just like an angel Your skin makes me cry You float like a feather In a beautiful world… Люди говорят, что две сломанные души никогда не смогут ужиться вместе. Зализывая раны друг друга, они будут лишь больше расковыривать мягкую плоть, залезать в неё языком, наполнять слюной, смешанной с ядом и гнилью, сочившейся из души и внутренностей. Заносить инфекцию, причиняющую ещё больше дискомфорта. Крейг думал об этом, гладил пальцами хлюпающую рану на шее мёртвого мальчишки, до пульсирующей в голове боли думал, жалел о их встрече, представлял в голове иные варианты развития их судьбоносной встречи. Ведь если бы мышцы послушались, то белокурая макушка оказалась бы рассечена остриём лопаты, а тельце бы, на данный момент, уже давным-давно поедалось червями, создавая из себя отличное удобрение для деревьев. Оградив остывший лоб Твика поцелуем, Крейг встал со скрипящей кровати, окровавленными пальцами достал последнюю в их общей пачке сигарету, и пошёл на балкон. Две израненные души сошлись вместе, создали плод нездоровой любви, и вот, чем это кончилось. Но Крейг не жалел ни о чём. Твик – лучшее, что случалось в его жизни. Вместе с ним даже сигарета, что сейчас тлела в тонких пальцах, имела смысл. Облака, мигрирующие куда-то далеко-далеко, имели смысл. Пепел, осыпающийся куда-то далеко вниз, тоже имел этот чёртовый смысл. В памяти Крейга ни за что не останется этот покрывающимся трупными пятнами образ мальчишки, с глубокой рваной ране на шее. Какой-то из отделов мозга, отвечающий за долгосрочную память, навсегда запомнит этот ангельский лучик солнца чем-то тёплым, приправит это светлой печалью и чувством ностальгии. Образ останется нежным, мотыльковым крылом, улыбкой и свиными тушками. Ветер неприятно подбрасывал волосы, желудок крутило, страх высоты давал о себе знать. Залезая за, как назло, скрипящие перила балкона, Такер надеялся на то, что в следующей жизни они обязательно встретятся. Их души, уже не поломанные окружающим мерзким миром, сойдутся вновь. Крейг выловит взглядом уже знакомую белокурую макушку, и положит свою ладонь на плечо. Точно так же, как сделал Твик в их самую первую встречу. Хрупкое плечико дрогнет, а знакомая мордашка обернётся и одарит Крейга своей фирменной, лучезарной улыбкой с неглубокими ямочками. Делая уверенный, последний шаг, Крейг надеялся, что в следующей жизни им повезёт больше, обстоятельства будут другими, и это позволит состояться их новой, чувственной истории любви.