Вводный курс в политологию и основы гос. управления

Не знаю счастья большего, чем жить одной судьбой: Грустить с тобой, земля моя, и праздновать с тобой.

– Это тот самый? Вопрос громыхнул сквозь полную тишину над самым ухом так неожиданно, что Кондратий вздрогнул – спасибо, хоть не подскочил на месте, – и, перестав мучить никак не расправляющийся узел, быстро обернулся к вошедшему. Заметив знакомую ухмылку, осуждающе покачал головой. – Совести у тебя нет. – Нет, это просто ты пугливый, – хмыкнул Сережа, подцепляя край шелковистого полотна, свисающего с его плеча. На красном, если присмотреться, в углу можно было разглядеть небольшой шов: боевая рана в память об одном из уличных столкновений (Кондратий сам зашивал – все пальцы исколол и дело это до конца своих дней возненавидел), да и краска поблекла от многочисленных стирок. Это был, конечно, тот самый, с которого все началось, с которым длилось и даже не думало заканчиваться. Под полутора метрами разлинованной натрое ткани – белая рубашка, свободная и тонкая, с отдающей чем-то неуловимо национальным мелкой вышивкой у воротника, под рубашкой – уже не дрожь, но все же приподнятое взволнованное ощущение. Подобно тому, которое бывает, когда вагончик на американских горках взлетает вверх и на миг замирает перед стремительным спуском. Сережа, видимо, тоже заметил – судя по тому, что выпустил край флага из рук, вместо этого поддевая костяшкой упрямый подбородок, так что пришлось развернуться к нему полностью. – Я не пугливый, – фыркнул Кондратий. – Ты не против, если я не пойду в толпу и подожду за сценой? Пока Сережа думал или по крайней мере изображал задумчивость, он успел рассмотреть практически все – от белоснежного хлопка и блестящих пуговиц до крошечной связки из трех цветков в петлице. Теплые, несмотря на оттенок, глаза, уложенную визажистами темную волну свежей стрижки и галстучную булавку с маленьким камнем посередине. И если каждая нация заслуживает правительство, ей доставшееся, то что нужно было такое сделать, чтобы… – Ну смотри. Ты можешь не ходить и подождать за сценой, – Сережа выдержал небольшую паузу в середине, – а можешь подняться на сцену со мной. Можно было, безусловно, можно было в соответствии со всеми полагающимися штампами переспросить: «Что?» – как будто ослышался. Но это ход весьма предсказуемый и глупый, потому как в абсолютном большинстве случаев мы переспрашиваем не поэтому, а потому, что очень хотим услышать сказанное еще раз. Так что Кондратий переспрашивать не стал. Но потянулся навстречу всем собой, пока они не столкнулись тихонько лбами, и Сережа не обхватил его на всякий случай за пояс второй рукой, для любого стороннего зрителя, хотя таковых и не было, превращая разворачивающуюся сцену в живую метафору и уже случившихся перемен, и всего грядущего, и всей страны, обретающей счастье в руках человека, трепетно и бережно к ней относящегося. Спросил на выдохе, почти касаясь: – То есть… теперь все совсем официально? – То есть да, – Сережа в ответ тихо, нежно рассмеялся. Не скажешь по нему даже, что так умеет, а он вот умел. – Считай подарком на День России. С законопроектом немного не успели, но моя администрация над этим работает. Тронул губами его улыбку. Потом еще раз. И еще. – «Моя администрация», – передразнил, опускаясь на пятки, Кондратий. – Такой ты серьезный. – Поговори мне тут. – Мне нравится. – Ладно. И на сцену с ним, конечно, с радостью вышел – остался чуть позади, слева, и даже не пытался сделать вид, что заинтересован масштабами празднества или работой съемочных групп. Белые облака, синее небо и красный кирпич Кремля складывались в исключительно открыточный пейзаж. В том, как Сережа обращался к собравшимся, не найти было и тени волнения, которое легко прослеживалось на многих записях еще полугодичной давности. А Кондратий, как любой из присутствующих, на протяжении всего выступления смотрел исключительно на него, и продолжил смотреть после, и даже пока они добрых полчаса выходили с площади через выделенный лентами коридор, то и дело останавливаясь для очередного фото. За долгим обедом, непривычно спокойным и не прерываемым назойливыми звонками и срочными сообщениями, и вовсе выяснилось, что в такой праздник полагается выходной. Вот так просто: официальный государственный выходной для всех, включая президента. На вопросительный взгляд Сережа закатил глаза и добавил: – Ты не поверишь, но я еще и в отпуск могу уйти. – Хорошо, когда вся жизнь – вечный отпуск, – бессовестно протянул Кондратий, сползая на край стула, чтобы под столом задеть чужую ступню. Ступня осталась будто приклеенной к полу, но это его мало заботило. – Не все так счастливо безработны, как некоторые, – беззлобно огрызнулся Сережа. Жизнь Кондратия на самом деле была далека от беззаботного вечного отпуска, несмотря на все улюлюканья Наташи, шуточки Миши и снимки вездесущих папарацци, на которых он он был удачно запечатлен в дверях продуктового магазина с пакетом из ЦУМа. Но он эту жизнь – полную многочасовых перелетов, долгих тревожных разговоров и еще более тревожных разлук, необходимости постоянно доказывать безупречность своей репутации и при этом оставаться живым и человечным – никогда ни на что бы не променял. Ведь именно в этой жизни Сережа брал его за руку и выводил за собой на улицу через запасной выход в наполняющуюся вечерним волшебством столицу, где они, спрятав глаза за темными очками, могли наивно надеяться таким образом сойти за простых прохожих. В этой жизни, здесь и сейчас, стало как никогда очевидным, что вся Россия теперь была во многом совсем как они: дерзкая, упрямая, иногда идеалистическая, иногда безбашенная, но непременно устремленная в будущее. Захотелось втянуть носом воздух – теплый летний воздух, пропахший дождем и московским асфальтом – и бежать, бежать, бежать вниз по Васильевскому спуску, по мосту над рекой, мимо хорошо знакомого острова с полукругом скульптур, который сейчас был всего лишь островом. Мимо старых домов и стеклянных витрин. Туда, где все правильно. Где все однажды уже получилось и всегда будет получаться впредь. Появилось неуловимое, на кончиках пальцев ощущение, что разорван порочный круг, разбито многовековое проклятие, что логическая ошибка исправлена, а временная петля ослабла, и в легкие потекло робкое еще, но совершенно точно живое дыхание. После всего выпавшего на долю их предшественников, за неизвестные никому заслуги, именно на них историческая программа дала сбой. И своя страна, какой всегда хотелось ее видеть, у них на этот раз наконец была. Да и они у страны тоже – были.