Минувший век

      Балу было жарко. В закрытых помещениях всегда жарко. И душно. Особенно, когда и на улице еле спрячешься от надоедливого поджаривающего воздуха. Балу было неудобно. Он не носил костюмов и, признаться, никогда не собирался этого делать. Однако пришлось. Всё когда-то приходится делать. Расплачиваться — тоже.       Карнажа словила воздушная полиция с месяц назад. Подбили самолёт с почётным номером один, а спустя пару часов лидер когда-то могущественной шайки пиратов сидел в камере и злобно щерился в наставленные на него телекамеры. Новость крутили по всем каналам, новость ворошили все журналисты. Кит выключал телевизор и выбрасывал почту. Балу понимал. И не осуждал. Когда с утренней почтой доставили маленький песчаный конверт, он сразу понял, что там. Особой совестливостью Балу не отличался, поэтому аккуратненько вскрыл письмо, адресованное Киту Ветрогону, и быстро пробежался по ровным печатным строкам. «Заключённый №1387 просит явиться своего сына, Кита Ветрогона, в два часа пополудни…» Там было что-то ещё. Много там всего было написано. Что нельзя приносить, что можно приносить, что нельзя говорить, что можно говорить.       Кит разорвал письмо, прочитав первые две строчки. Повестку Балу предусмотрительно спрятал к себе в карман. Кит не передумал ни через день, ни через два. Выключать телевизор он стал даже с каким-то большим упорством, чем раньше. Поэтому Балу пошёл сам. Нацепил дурацкий костюм, наврал что-то Бекки и всё рассказал Киту.       Лифт медленно остановился. Минус третий этаж. Балу слышал, что тут держат смертников. Неудивительно, что Карнаж, миновав минус первый и минус второй, оказался на минус третьем почти что в первую неделю своего заключения.       — У вас двадцать минут, — грубовато оповестил служащий.       Балу взялся за ручку двери, за которой его должен был ждать бывший гроза небес. Наверное, смешно. Балу было грустно.       Карнаж не поменялся. Всё такая же ухмылка на половину морды, всё такие же быстрые умные глаза. Карнаж пережил войну. Все, кто пережил ту войну, умерли авансом.       — Это ты, старый медведь, — завязал он разговор первым. Акцент, жгучий южный акцент, резал слух, но Балу постарался не морщиться. Не получилось. — Морду попроще сделай. На кой чёрт пришёл?       — Чтобы тебе перед смертью веселее было. — Огрызаться, будучи запертым в серых стенах без окон, сложно. Балу любит небо. Карнаж им жил. — Чего это тебя твои верные пираты не спасают?       — Век благородных пиратов минул. Остались лишь блохастые псы, которым важна только нажива, — сказал он и оскалился. — Наверное, перегрызлись уже за моё место.       Молчание повисло тонкой паутиной. Балу прервал его первым:       — Он не придёт.       — Я и не надеялся. Просто не хотел показывать, что мне некому написать.       — Почему тогда не написал в контору по выпечке пончиков?       Он усмехнулся, оскалился истинно по-лисьи и потряс плечами. Балу видел сотню раз, как он смеётся, но этот беззвучный звук точно был чем-то другим, особенным.       — Ты всегда был таким, блохастый проныра.       — Ты тоже всегда был таким, вшивый хвост.       — Одни мы с тобой остались такими, как прежде. Новое время пожирает пережитки старого.       Балу почесал затылок и наконец-то сел на стул, неудобный деревянный стул, которому место только на минус третьем. Для минус второго он слишком плох. Стул опасно взвизгнул. Стало страшно, что он сломается. Но он не сломался.       — У тебя был шанс, Карнаж. Много шансов, — прозвучало как-то тихо, хрипло. Слова словно дым от костра — только глаза едят.       — У меня не было ни единого шанса, — парирует Карнаж. — Даже если и были бы, то я бы упустил сотню из сотни. Ты же знаешь это, да-нет?       — Главное, чтобы ты это знал. — Даже усмешка в этой комнате выходит кислой. Балу попробовал покачаться на стуле. Подумалось, что лучше не стоит. — Отправлять письмо просто так — это не ты.       — Не я. — Кивок, обычный кивок, который и на поверхности, на нулевом этаже, значил бы то же, что и здесь. Как необычно видеть обычные вещи в таком месте. — Знаешь, у шайки сначала был другой командир.       — Знаю.       — Он взял меня в протеже. Потом война.       Война, длинно-короткая война, которая от всей истории меньше процента занимает, а в жизнях многих — больше половины. И не во времени здесь дело. Балу помнил войну, страшную войну, которой пугают маленьких детей. Балу её не видел, а вот Карнаж, поговаривали, слыл молодой грозой небес. Он и после был грозой небес. Только больше никто не осмеливался прибавлять «молодой».       — Я когда-то научил его, — Балу понимает без имён, кого именно, — всему, что знаю сам. Я учил его так, как учил меня старый капитан.       Карнаж остановился на долю минуты, кажущуюся отчего-то бесконечной. Балу смотрел на стены. Серость даже не думала их покидать. Балу знал конец этой истории.       — Старый капитан, которого я считал своим отцом и которого сам же и сбил.       В баре у Луи частенько травили байки, которые спустя три-четыре кружки хорошего пива становились полулегендами. Дону Карнажу в них отводилось особое место. Балу знал почти всё наизусть, но никогда не думал, что ему предстоит это услышать так, без приукрашиваний и шума, без хохота и шуток, Балу никогда не думал, что ему предстоит это услышать от самого Карнажа.       — Знаешь, — Карнаж слегка усмехнулся, — я рад, что ему подвернулся ты, старый глупый медведь.       — Он хочет быть лётчиком.       — Он будет лучшим.       — Уж получше нас.       — Не передавай ему ничего от меня. Пусть смотрит телевизор и ждёт репортаж о моей смерти.       — Он выключает телевизор, как только слышит «Карн» или «пира».       Карнаж засмеялся. Так смеются мёртвые, тихо, хрипло, будто весь мир должен смеяться за него. И Балу усмехнулся, показывая клыки. Почти искренне. Почти с пониманием. Почти как старому другу.       — Теперь вали отсюда. Вдруг на меня перепрыгнут твои грязные блохи.       И Балу ушёл, махнув на прощание рукой и получив в ответ лишь кривую усмешку. Балу ушёл, зная, что видит Карнажа в самый последний раз. Балу ушёл, неуклюже стаскивая глупую бабочку на ходу.       Карнаж умер ещё на войне, как и сотни-тысячи других молодых героев. Только ему отчего-то не повезло прожить ещё с десяток лет.       Спустя день-два по всем радиостанциям и новостным каналам громогласно объявили об «устранении» главаря воздушных пиратов, известного всем Дона Карнажа. Балу скривился, услышав формулировку, и выжидающе смотрел на Кита, примостившегося рядом на диване. Кит с места не сдвинулся. Репортаж о казни пришлось смотреть до конца. Потом показывали какую-то передачу — врали, что документальную, — о молодости Карнажа, о его прошлом, о самых известных налётах. Обо всём.       — Я был там, — голос Кита раздался оглушительным оркестром, хотя на самом деле был шёпотом.       — Где?       — В том налёте. Говорят, что были жертвы среди гражданских. Их не было.       Балу кивнул. Таков удел СМИ: преувеличивать, врать и говорить-говорить-говорить о ненужных вещах. Кто же будет щебетать о правде, когда за неё платят в разы меньше?       — Я никогда не видел, что бы он убивал гражданских.       Кит ещё молод. Совсем-совсем молод.       — Потому что он этого не делал.       Кит переключил канал. Балу видел, как потом, через бесконечные спокойные месяцы без пиратов, красный платок наконец-то высвободился из свалки под кроватью и почти гордо повис на дверце тумбочки. Кит так и не надел его ни разу.       Карнаж умер, и с ним умерли остатки воздушного пиратства. Карнаж умер и наконец-то воскрес для Кита.