Всё в следах твоих лап

– Да что ты, в самом деле! Вылезай! В углу сарая, за деревянными обитыми тёплым войлоком стенками вошкаются, обиженно сопят, ёрзают и явно всхлипывают. Прекрасно, просто замечательно. Лучше и придумать нельзя было. Наилучшим образом складывается моё знакомство с новоиспечённым младшим братом. Кто ж знал, что заранее решили предупредить только меня. А вот для одиннадцатилетнего мальчика переезд и знакомство с новой пассией матери да ещё и с довеском в виде старшего брата оказались полнейшим сюрпризом. Вот мальчишка и выбежал из дома и не придумал ничего лучше, чем забиться в старую собачью будку, припрятанную в сарай. – Ну, что ты как щенок! Я не съем тебя и даже не покусаю, вылезай. – Нет! Вот же упёртый малый. Качаю головой и досадливо смахиваю светлые прядки со лба. Когда только успел так обрасти? Чёлка уже даже не в глаза лезет, а ложится набок, смешно топорщится и едва ли не достаёт до кончика носа. – Так и останешься жить там? – Почему бы и нет? – Потому что отец уже купил тебе кровать и перекрасил стены в комнате. Что, даже не взглянешь? – Он мне не отец! – тут же щетинится мальчишка. Ну да, ну да… Выдыхаю и мысленно считаю до пяти. Мягче, Кайлер, просто будь помягче. – Верно, но ты можешь называть его Джейком. Никто не рассердится. – Точно? – Поверь мне. Так ты вылезешь? – Нет. Пальцы сами собой сжимаются, и я чувствительно прикусываю губу. Раздражает, ой, как он меня раздражает. Даже не так – подбешивает. Вредина, какая же вредина. – И ты думаешь, в собачьей будке лучше, чем в нашем доме? Сердито сопит и отмалчивается. Ну, ещё бы… С особым мазохистским удовольствием начинаю покусывать внутреннюю сторону щеки. Всё сильнее и сильнее, пока не начинает ощутимо щипать свежую ранку. – Ты Шон, да? Намеренно коверкаю его имя и улыбаюсь, когда он сердито перебивает: – Шенон. Молчит, скребёт ногтями обивку будки и, должно быть, подумав немного, спрашивает и меня тоже: – А тебя как зовут? – фух, ну неужели, первая ниточка… – Кларисси? Поганец какой. А я-то уже думал радоваться, что контакт установлен, и мы теперь друзья и всё такое. «Спокойно, главное спокойно», – напоминаю себе и, стараясь, чтобы голос не выдал моё раздражение, поправляю: – Кайлер. – А можно просто Кай? – неожиданно робко спрашивает голосок откуда-то из темноты деревянного домика. И я конечно тут же соглашаюсь, только вылези уже оттуда. – Можно. Снова молчим, слышно только, как поднимающийся ветер царапает черепичную крышу ветками старого клёна. Отец всё спилить собирается и никак не возьмётся. Между тем к скрипу прибавляется ещё и стук. Словно большие горошины сверху падают. – Что это? – боязливо тянет Шенон, а я в очередной раз с тоской смотрю на прислонённые к стене грабли. Может, ими получится его оттуда выцарапать..? – Град начинается. – Кай? – Что? – Мне холодно. Может, за одеялом сбегать? И интернет с электричеством тебе туда провести? – Вылезай и пошли в дом. Твоя мать переживает. Да и я уже порядком охренел в октябре торчать в продуваемом со всех четырех сторон сарае. В тонкой-то футболке. Вот подхвачу пневмонию, и останется вредный мальчишка единственным ребёнком в семье. Может быть, он этого и добивается, а? – Пошли в дом. – А если у меня не получится? – снова интересуется с плаксивой интонацией в голосе; глядишь, вот-вот начнёт хныкать. И мне действительно придётся доставать его оттуда палкой или приманивать игрушкой, как щенка. – Что не получится? Подняться на порог? Там три ступеньки, уверяю, это не так сложно. – Дурак! Если у меня не получится стать хорошим младшим братом? Замираю. Вот оно как. – Ты из-за этого убежал? – Не только из-за этого… Кажется, смущён, но что можно разобрать в невнятном бурчании? Особенно когда у него зуб на зуб не попадает от холода. Вдыхаю носом, и ледяной, словно в холодильнике перемороженный, воздух наполняет лёгкие. Зябко, мурашки маршируют по моим рукам. – Шенон, послушай меня. Я не обещаю, но постараюсь, честное слово, постараюсь быть хорошим старшим братом. Самым лучшим. Но для того чтобы у меня получилось что-нибудь, ты должен вылезти из этой будки. – Обещаешь? – Конечно, обещаю, только вылези ты уже! – Правда-правда? – всё никак не желает униматься голос. – Правда-правда. Шуршат сваленные в будке мешки, и мальчишка неуверенно выползает из своего укрытия. Весь перепачканный в земле, пыли и паутине. Даже его тёмные волосы присыпаны какой-то трухой. – Ну, ты и вымазался. Сопит носом и, поднявшись на ноги, делает шаг в мою сторону. Тут же перехватываю за тонкое запястье и как следует сжимаю на нём пальцы. – Что ты делаешь? Он явно удивлён, но не пытается высвободить кисть, только смотрит на меня. Смотрит снизу вверх – я на целых полторы головы выше. – Я слишком замёрз, чтобы позволить тебе удрать ещё раз. Так будет надёжнее. Шагаю уже к вечно распахнутой, не закрывающейся из-за проржавевшего замка двери, как Шенон начинает упираться. Снова. – Отпусти! Я не маленький, сам пойду! Ага, верю. – Вот ещё… И лови тебя потом. – Пусти! – Так пойдёшь. Вопит ещё что-то, но уже не обращаю на его визги никакого внимания, продолжаю упорно тащить его за собой, как на буксире. Дёргается, извивается и даже думает врезать мне кулаком по спине, но боковым зрением вижу, как сжатые пальцы замирают в воздухе. Передумав, наклоняется и… с силой впивается зубами в моё запястье, вгрызается в него с энтузиазмом маленькой пираньи, и я, естественно, разжимаю хватку. Не столько от всколыхнувшейся боли, сколько от неожиданности. Разумеется, тут же пользуется этим и, оттолкнув меня, выбегает. – Щенок проклятый, да я тебе..! Запоздало потрясаю в воздухе кулаком и слышу, как хлопает входная дверь. Подношу пострадавшую руку поближе к лицу и рассматриваю следы его зубов. Синяк останется. Повезло же мне. Хорошенькое начало… *** Не самый лучший день в моей жизни, прямо скажем. Вместо того чтобы резво запрыгнуть на ступеньку повыше, я чуть и вовсе не навернулся с хреново закреплённой стремянки и был неимоверно близок к тому, что именно мой затылок окажется под этой жестяной махиной. А всё потому что крупный заказ сорвался… Ну, кто ж виноват, что клиент хотел именно розовые визитки, а я первым делом посоветовал брутальному двухметровому дяде брутальный синий и ещё и крайне «удачно» пошутил про поросячье-девчачью фуксию. Не доведёт тебя твой язык до добра, Кайлер. Ох, не доведёт… Теперь ещё и это: Ники позвонила и в срочном порядке попросила меня незамедлительно появиться в родных стенах и как следует пнуть по мозгам засранца Шенона. Тоже мне малолетний бунтарь и алкоголик выискался. И почему только я был приличным паинькой в его нынешние семнадцать? Надо думать, потому что уже тогда мозги у меня были не набекрень, как у некоторых. Дворники резво соскребают с лобового стекла размазанные штормовым ветром капли. Торможу у бордюра и, немного подумав, всё же глушу мотор. Что-то с трудом верится, что получится убежать скоро. А дома кавардак, туева хуча работы и голодный скучающий Арчи. Бедная черепашка… Хотя, если разобраться, на меня ей срать куда больше, чем на свежий капустный лист. Отстёгиваю ремень безопасности, поворачиваю ключ и выскакиваю на улицу. Из тёплого салона своей видавшей виды малышки прямо в объятия неласковой стихии. Набрасываю капюшон на голову и, только добежав до крыльца, пикаю сигналкой. Как очумевший принимаюсь тыкать на звонок, и мне открывают почти сразу же. Всего-то после второй оглушительной трели. Спешно забегаю в дом, справа от открывшей мне женщины, и, оказавшись в тепле, обнимаю мачеху: – Привет, Ники. Невысокая шатенка тепло улыбается мне и, придерживая большущий восьмимесячный живот, кивком головы указывает наверх. Вздыхает и сразу же как-то киснет. Понимаю всё без слов. – Опять барагозит, да? Касается подбородком груди и поджимает губы. Наверное, не так приятно осознавать, что твой родной сын последнее время ведёт себя как свинья. Все три осенних месяца, если быть точным. А ещё точнее – с того момента, как я свалил из родительского гнёздышка. И чего ему… Скидываю мокрые кроссовки и всё ещё привычно бросаю куртку куда-то под вешалку. Что ей будет, полежит, не заплесневеет. – Я сейчас. И я почти уже на втором этаже, когда Ники снова подаёт голос: – Ты ужинать будешь? – Почему нет? Готов сожрать быка и тебя в придачу с пузом. Смеётся где-то внизу, а я могу только покачать головой. Это же охренеть можно – стать братом в двадцать три. Ну, теоретически во второй раз, если так вообще говорят адекватные человеки, а не такие, как я… Проходя мимо одной из дверей, поневоле останавливаюсь. Раньше, до того как я свалил, здесь была комната Шенона. Сейчас реставрирована под детскую, а этот вымахавший лось занял мою. Как представлю, что было бы, реши я остаться. Спали бы валетом на моей старой кровати? Или один из нас бы не выдержал и выкинул второго в окно? Второе куда вероятнее… А учитывая каким вымахал Шен, ночевать на газоне мне. И самое странное то, что я просто не могу вспомнить, когда это он перерос меня. Просто раз и всё, дышу в подмышку младшему брату. Семнадцатилетнему засранцу, мать его. Кто ж виноват в том, что его папаша явно был шкафом, а я пошёл в мать с её изящным ладным телом и узкими ступнями и ладонями. Ну, да хрен с ним… Как гласит одна старая сказочка: «Готовясь разливать ум, Высший Разум пользовался одним мерным стаканом для всего человечества». И кому-то хватило по самые уши, а кого-то только по пояс закапало, а до головёнки-то не дошло. И судя по поведению моего сводного братца, ему и пупок не намочило. Придурок… И чем ближе последняя тёмно-коричневая дверь, тем больше крепнет моя уверенность. Последние шаги, и слышу, как хрипят старые динамики. Кобейн. Что-что, а музыку мы всегда слушали одну и ту же. Сначала от того, что у мелкого Шенона просто не было выбора, а после потому, что он уже и сам втянулся. Поворачиваю дверную ручку и не могу не сморщиться. В комнатёнке так воняет перегаром, что незамедлительно хочется на воздух. Вместо этого, переступая через разбросанные шмотки, диски, книги, постеры, оказываюсь у окна и распахиваю его настежь. Узкий подоконник тут же заливает, но зато запах становится куда терпимее, да и разбудить это туловище будет проще. Подхожу к некогда своему дивану и замечаю, что у этого динозавра ноги свисают. Легонько трясу его за плечо. Шевелит губами во сне и переворачивается на живот. Дрыхнет прямо на своих же сваленных шмотках, не раздеваясь. – Вставай. – Ещё пять минут, мам… – сонно бурчит этот ужратый говнюк, и я не могу отказать себе в удовольствии отвесить ему пинка. Попадаю в бочину, а ему хоть бы хны. Уползает повыше и обнимает подушку, другой рукой комкает наволочку, цепляется за ткань. Вот зараза! Так он даже не почешется! Хватаю его за шкирку и, покрепче сжав капюшон толстовки, хочу уже стащить его на пол, как перехватывает мою руку. Так резко, что я вздрагиваю поневоле и разжимаю пальцы. Дёргаюсь, чтобы освободить кисть, и буквально напарываюсь на тяжелый, едва ли не материальный взгляд тёмно-карих глаз. Ощупывает меня им, лениво приподняв голову. Становится дико не по себе. Слишком уж тёмные у него глаза. Кажутся и вовсе чёрными, если не рассматривать их совсем близко. Он и сам смуглый. Тёмные волосы, густой загар, и я – бледная поганка на его фоне. Смятение покалывает нервные окончания, но раздражение и злоба всё же пересиливают. Мне куда больше хочется вломить ему, нежели самому спрятаться. Сжимаю кулак и, резко дёрнув, выдёргиваю руку. Почти не сопротивляется, сам лениво разжимает пальцы, но смотреть не прекращает. Так и нахожусь под прицелом масленого пьяного взгляда. – Ты снова нажрался! Что на этот раз? Я никогда не ору на него, нет. Напротив – с самого его появления в моей жизни, собираясь треснуть ему как следует, я понижаю голос. И сейчас тоже. Шипящий шёпот. Отчасти потому что не хочу, чтобы Ники слышала. В её-то положении. Неловко пожимает плечами, перекатывается на спину и, тут же придав лицу сосредоточенное выражение, принимается шарить длинными пальцами на полу рядом со своим лежбищем. В поисках початой бутылки, как я понял, скосив глаза. Цепляет за горлышко и уже тащит к себе, как наклоняюсь и легко отбираю. Хрена с два получишь её назад. Отступаю к столу, и оставляю дешёвое пойло там. Во всяком случае, чтобы вернуть его назад, тебе придётся подорваться. – Шен… – начинаю снова, наверное, в сотый, а то и в сто первый раз, свою привычную заунывную лекцию, которая меня и самого до зубного скрежета задолбала, но что ещё делать? Вломить ему стулом по башке? Это, скорее, метод Шенона. – Это потому что ты меня бросил. Что? Ты с какого дуба рухнул, придурок? Что за бредни? Какая белка на этот раз тебя покусала? – Что за глупости? Я никогда тебя не бросал. Не бросал, так же? Как и обещал, был образцовым старшим братом. Во всём. – Ага, конечно… – морщится, отмахивается от меня, как от надоедливо жужжащей мухи, и медленно, но верно начинает ворочаться, чтобы перекатиться сначала на бок, а потом и вовсе уткнуться лицом в диванную спинку. Вот дерьмо! Да сколько можно уже! Ну, уж хрена лысого ты так просто от меня отделаешься в этот раз. Цепляюсь за его ядовито-зелёную толстовку и хорошенько встряхиваю. Так что его пустая башка мотается вверх-вниз и падает назад на подушку. И тут эта малолетняя алкашня делает то, чего я никак не мог ожидать от перепившего подростка. А именно: выкручивается подозрительно быстро и, развернувшись, перехватывает мою всё ещё протянутую руку и со всех своих явно лосиных сил дёргает на себя. Позорно заваливаюсь на диван наискось, хорошенько долбанувшись о его плечо. Прежде чем я успеваю набрать воздуха и послать его куда подальше, ловко приподнимается, цепляет меня за бедро, тянет вниз, и укладывает меня сверху. На себя сверху, твою мать. Я ни черта, ни черта не могу сказать. Просто ни звука выдавить. Не понимаю. Никак не могу догнать. И пока я словно рыба открываю и так же беззвучно захлопываю рот, он откидывается назад и, поправив подушку, отползает к подлокотнику, ложится повыше и сгибает длиннющую ногу в колене, так чтобы я не свалился с дивана. Или не сбежал. К последнему готов прямо сейчас, даже на четвереньках. А Шен, пьяно хмыкнув и устроившись, сжимает пальцы в замок. Аккурат поверх моей поясницы. Теперь точно никуда не денусь. Вот же скотина, знает, что делает! Попробуй-ка почитай нравоучения вот так! И чтобы не выглядеть настолько жалко, выгибаюсь и приподнимаюсь на локтях. Смотрю ему прямо в глаза. Масленые, болезненно блестящие глаза со зрачком, утопившим собой всю радужку… Теперь совсем чёрные. – Ты что делаешь, придурок? – стараюсь произносить это так, словно я в действительности адово зол, а не растерян и, к сожалению, даже не знаю, получается или нет. Скорее, второе, потому что Шенон только пожимает плечами и явно не собирается мне что-то говорить. Попытка номер два: – Отпусти, идиота кусок, мы же не одни, Ники увидит! – А если бы были одни, тогда всё было бы в порядке? Что-то подозрительно длинные предложения для убитого в хлам подростка. Но это я отмечаю скорее фоново, подсознательно. На первом же плане – целая тонна смущения, раздражения и жажды физического насилия. Вон хотя бы той лампой врезать! – Да я не об этом! Пусти! Но сам даже не пытаюсь вырваться, ещё чего, доставлять ему такое удовольствие наблюдать за моими жалкими поползновениями к свободе. Что-что, а физической силой я наделён куда меньше, чем дизайнерскими способностями. Ещё одна попытка. Уже спокойно. Совершенно. Стараюсь… – Пусти. – Ты хотел говорить, так давай уже. Или так и будешь дёргаться? Щурится. Это уже слишком. Сколько же он выпил, если так быстро приходит в норму? Уже не так и пьян. И очень, очень-очень странное чувство. Потому что от него пахнет тем самым дерьмовым пивом, гелем для волос и одеколоном, чей запах я ни с каким другим не спутаю. Потому что до сих пор пользуюсь таким же, а Шенон… Шенон был слишком увлечен тем, что беззастенчиво следовал за своим старшим братом. Пробую хрен знает в какой раз. Пусть даже так, когда мне безумно хочется провалиться вниз, к Ники, а не каждое мгновение ощущать свою слабость. – Бухаешь как свин, прогуливаешь школу… Какого хрена? Замечаю движение справа и рефлекторно кошу глаза, чтобы разглядеть, что же такое… Его пальцы. Теребят воротничок моей наглухо застёгнутой рубашки. Вторая ладонь так и нажимает на поясницу, не двигается с места. И в груди ощутимо жмёт. Не ткань, нет, жмёт клетка из рёбер. Кажется, сдавливает что-то, больно сделать вдох. Отчего-то потяжелело всё… – Потому что ты меня бросил. Снова. Снова повторяет. Куда мягче, пальцами перебираясь на мой подбородок. Слабо дёргаюсь и уже совсем ничерташеньки не понимаю. Только бьётся мысль о том, что задыхаюсь, потому что немилостиво стискивает лёгкие. – Да причём тут… – слабо вякаю и тут же затыкаюсь, потому что не умею говорить, когда чужой язык забирается мне в рот, нагло скользит вдоль ряда зубов и толкается дальше, касаясь моего. Кисловатый привкус пива и, кажется, жвачки… И смуглые пальцы давят так больно. Давят, забравшись под воротничок рубашки, давят всего мгновение, чтобы после, с силой рванув на себя, оторвать пару верхних пуговиц и добраться до горла. Стискивает его, большим пальцем гладит ключицу и совсем не собирается останавливаться. Ступор. Шок. Паралич. Я не знаю, как это называется. Но не дёрнуться, не издать ни звука. Не сжать челюсти, не оттолкнуть, уперевшись в грудь. Не могу. Покусывает губы, забирается языком под нижнюю, после нарочно царапается, прижимается им к резцам и снова пытается подцепить кончик моего языка. Дразнит его, едва касаясь, прижимается, скользит по нёбу, и я с ужасом чувствую, как то странное, ломающее мне грудину чувство только нарастает. Не продохнуть, если только не… Прогибаюсь в спине так, что ломит позвонки, и, не понимая, отчаянно надеясь на то что не понимаю, что делаю, отвечаю ему. Отвечаю слабо, робко, после такого напора, но стоит только моему языку дёрнуться, коснуться его, как широкая ладонь, до этого просто лежавшая на пояснице, скатывается ниже, за большеватые мне джинсы. Скатывается и больно стискивает ягодицу, обтянутую серыми боксерами. Мнёт её, сжимает пальцами и пробирается ниже, к промежности. Боже-боже-боже… Хватает за волосы, дёргает назад, выгибает шею и одним широким движением языка проходится от подбородка до ключиц, кусает и, утащив за несчастные прядки назад, целует снова. Раз за разом. Много, много раз. Пока губы не начинает предательски щипать. И если бы только губы – глаза тоже щиплет. Отпускает через бесконечное «долго». Даже не отпускает – просто отстраняется, позволив отдышаться. Ловит мой взгляд, смотрит из-под опущенных ресниц… И я, наконец-то очухавшись, резво сбрасываю с себя его руки и вскакиваю на ноги. Еле держат… Валить, валить, валить… Толкаю дверь, остервенело дёргаю ручку. Не желает поддаваться, чертовка! – В другую сторону, – весело подсказывают с дивана, и я, вздрогнув, хочу убраться ещё сильнее. И лицо, лицо просто пылает, горят скулы и даже шея. Дёргаю на себя и почти вываливаюсь в коридор, а там уже бегом к лестнице, через четыре ступеньки, рискуя носом пропахать дорожку. Запихиваю ноги в кроссовки и, подхватив куртку с пола, вываливаюсь на улицу чуть ли не вместе с дверью. Пофиг! Однозначно пофиг! Готов застонать в голос, когда на шум выбегает Ники. Аккурат тогда когда я, путаясь в связке ключей, пытаюсь снять машину с сигналки. – Кайлер… А ужин? – растерянно тянет. Разумеется, откуда ей знать, что происходит. Что произошло… О, господи! Я тоже не хочу этого знать! Не хочу! – Как-нибудь в другой раз, привет отцу! Ну, наконец-то! Писк, и я, дёрнув дверцу, падаю на сидение. Падаю, тут же блокирую все двери и, вместо того чтобы завести старушку Хонду и свалить к чертям, бьюсь башкой об руль. Всего раз, чтобы, застонав, приложиться лбом к холодному пластику. И губы всё ещё горят… Никогда, никогда больше. *** Разряд. Гром. Ещё вспышка. Гроза разыгралась не на шутку. И вследствие этого абсолютно естественного погодного явления мне неестественно надолго отрубили электроэнергию. Больше четырёх часов назад. Так и сижу, как придурок, при тусклом свете подыхающего мобильника. Знал бы, что отрубят, не трепался бы с Ники полтора часа. Бедняжке совсем скучно в четырёх стенах, да и роды вот-вот на носу. Моя наимилейшая мачеха ощутимо нервничает, а так как отец в очередной командировке, единственный, кому она может в сто тридцатый раз поведать о невесть с каких гор вылезшем токсикозе, это я. Конечно, есть ещё Шенон, но Ники наивно полагает, что её мальчик ещё не дорос до таких разговоров. Угу, разумеется… Нажираться в полное дерьмо он дорос, лезть ко мне со своим языком он… Заткнись, Кайлер, просто заткнись! Не для того ты почти месяц малодушно избегаешь появляться в некогда своём доме, чтобы каждый день вспоминать о том, как… Заткнись, я сказал! И не было ничего, это этому придурку чего-то там приглючилось по синьке, не иначе. Другого и быть не может… Снова громыхает. Ёжусь. Всё же неуютно вот так, одному в потёмках. Как-то отстранённо вспоминаю, что отец должен был сегодня вернуться. Ники что-то там щебетала об этом и обмолвилась, что моему непутёвому братишке явно влетит по первое число. Давно пора бы. Подхожу к окну, ливень и вовсе не собирается затихать. Отнюдь, косые струи бьют так, словно кто-то поливает наш маленький городок из гигантского душа. Живо представляю всё это, и мурашки по спине шуруют. Бред. Ну, что же… Я ждал, сколько мог, и теперь, когда веки начинают потихоньку слипаться, с чистой совестью можно завалиться баиньки на свою узкую твёрдую кровать, с тонким одеялом и совершено неудобной подушкой. Ну, тут ничего уже не поделаешь. По привычке ещё в небольшой гостиной стягиваю футболку и направляюсь в комнатушку, гордо именуемую спальней, как громкий стук в дверь заставляет меня подпрыгнуть на месте. Даже боюсь представить, кого там могло принести в такую погоду. Разве что соседка сверху, чуть-чуть нездоровая на голову дама, опять потеряла своего выдуманного котика. Стук повторяется и становится куда настойчивей. Некто с той стороны просто железно уверен, что я дома, и явно собирается барабанить хоть до рассвета. Что ж… Комкая футболку, настороженно крадусь к двери и, плюнув на глазок, через который всё равно нифига не видно, решительно дёргаю щеколду на себя. Твою мать. Пячусь. На моём пороге грязный, как дворовая псина, мокрый, как баркас в бурю, и привычно наглый стоит Шенон. Ухмыляющийся от уха до уха Шенон. С рассечённой бровью и явно опухшей скулой. Замечаю, что сжимает лямку перекинутого через плечо рюкзака пальцами. Почти сияет. И нехорошие подозрения пятясь бочком начинают закрадываться ко мне в голову. – Шенон, – начинаю, было, и сам же вздрагиваю от звука его имени. Проклятие, снова скулы горят. Вспыхнули… – Твой папашка вернулся, мы подрались, и он выгнал меня из дома. Я замёрз, промок и, кажется, заболел. Поживу у тебя? Спасибо! – проговаривает скороговоркой и, совершенно не нуждаясь в моём согласии или хотя бы ответе, оттесняет меня плечом и проходит в гостиную. На автомате захлопываю входную дверь, оборачиваюсь, и мне хочется застонать в голос. Следы его чёртовых камелотов тянутся через всю прихожую. Не следы даже – шматки грязи. «Пусти уличного пса в дом, и всё будет в отпечатках его лап», – очень к месту думается мне. Сглатываю и, пребывая в тихом ужасе, направляюсь за ним. В буквальном смысле по следам. И с каждым мгновением мне всё больше хочется свалить куда-нибудь подальше. А этот засранец без стеснения запёрся в мою спальню и завалился на чистое покрывало прямо в мокрых шмотках. Не могу не скривиться. Стаскивает свои боты и бросает их тут же рядом. Эй, погодите-ка! – В гостиной есть диван, если что. Можешь пойти туда. Ухмыляется, и меня чертовски бесит то, что даже в кромешной темноте я вижу это. – Неа, не пойду, – и, предупреждая мою следующую фразу, прерывает, – И ты не пойдёшь, и, чур, я сплю с краю. Ебалась-улыбалась. Блять, просто блять…