зависимость

на скамейке автобусной остановки сидел молодой человек панковатого вида: кожаная жилетка поверх старой черной футболки, шипованные браслеты на запястьях, рыжая неаккуратная чëлка, закрывающая половину лица. из подошедшего автобуса выпрыгнул светловолосый парень явно из той же тусовки: футболка с иностранной рок-группой, тëмные очки в серебристой оправе, на плече — чехол с электрогитарой. кивнув подошедшему другу, рыжий парень встал и, слегка пошатываясь, пошел вместе с ним в сторону дома. «опять этот белобрысый усатик-волосатик!» — непременно сказал бы инженер нии, проживавший в том же доме — «он с нашим яшкой того... шашни крутит». молодые люди подошли к подъезду. рыжий, особо не стараясь попасть в урну, бросил на асфальт окурок сигареты. «я его отцу на прошлой неделе так и сказал: в плохую компанию попал ваш яшка, да-а. ждите беды, говорю. так ему и сказал». яша шершанский жил, а зачем — не знал. когда он был школьником, всë было проще: выполняешь минимум неприятных обязанностей, а дальше — делай всë, что хочешь. ну, почти всë: строгий отец-академик не одобрял ни его увлечение рок-музыкой, ни друзей, которые по-свойски называли его шершнем, ни тусовки, на которых яша проводил половину свободного времени. но из всего этого всегда можно было выкрутиться, что-то придумать, соврать. сейчас врать было некому, да и незачем. роза — так называл себя его белобрысый приятель — вопреки мнению родителей и соседей, был для него скорее хорошей компанией, чем плохой. грубоватый и нахальный на вид, но добродушный и общительный, если узнать его поближе, он встряхивал шершня и не давал ему окончательно замкнуться в себе. они познакомились год назад, когда шершень еще учился в школе. сейчас то лето кажется ему почти другой жизнью: громкий смех, долгие прогулки заполночь, за которые он неизменно получал от отца, воодушевленные истории розы о том, как они с ним однажды «такую дичь блин замутят, что у всех малышек в округе сердца ваще остановятся нахрен». тогда шершню казалось, что роза в его жизни останется навсегда. после окончания школы жизнь круто повернулась: провалив экзамены в университет, яша в очередной раз доказал, что все, что он когда-либо выбирал для себя — неверно. такого в семье академиков принять просто не могли. мама тихо плакала, отец, нервно ударяя кулаком по кожаной обивке дивана, обзванивал знакомых и пытался пристроить непутевого сына хоть в какое-то учебное заведение. максимум, что удалось сделать — добиться зачисления в местное пту. такого позора семья шершанских не видела еще никогда. яша не хотел учиться — он вообще ничего не хотел. у его отца были другие планы: пришлось забыть прежних друзей, тусовки, розу — для всего этого не оставалось места под натиском добрых намерений родителей. кое-как закончив первый курс, яша ни на шаг не придвинулся ближе к пониманию, что вообще ему нужно от жизни. тем же летом вновь объявился роза — старый состав его группы распался, и ему остро был нужен барабанщик. родители, конечно, были против их общения, но сделать ничего не могли: в конце концов, яша исправно учился, посещал все лекции и даже участвовал в какой-то самодеятельности вместе с однокурсниками. по крайней мере, они так думали. за весь период жизни с родителями шершень точно научился одному — блестяще имитировать бурную деятельность. дома он делал вид, что готовится к занятиям, рассказывал истории о несуществующих фестивалях и творческих объединениях училища, на деле же — сбегал с пар на репетиции с розой, вечером ходил с ним на квартирники или на тусовки к общим друзьям. жизнь налаживалась. или только так казалось? получив уведомление об отчислении, яша почти ничего не почувствовал. легкий укол страха — что теперь сделают с ним родители? нотка облегчения — по крайней мере, можно наконец перестать притворяться. уход из училища стал последней каплей в давно переполнившейся чаше родительского терпения. вопреки опасениям шершня, не было ругани, скандалов, попыток исправить ситуацию — родители просто больше не захотели иметь с ним ничего общего. отец молча собрал его вещи и отнес их в соседний подъезд, в квартиру недавно умершей бабушки. яша наконец мог делать все, что захочет. как ни странно, никакого удовольствия от этого он не испытывал. оставшись один в пустой старой квартире, где, казалось, еще обитал бабушкин дух, шершень моментально стал испытывать страх, черной вязкой жидкостью пробиравшийся во все уголки сознания. чего именно он боялся, было непонятно. после трех бутылок пива стало легче, и шершень забрался на потрёпанный неудобный диван. утром он увидится с розой, и все будет нормально. роза переехал к шершню как-то незаметно: он часто ночевал у него после репетиций и концертов, иногда заезжал проведать друга после учебы, оставался на пару бутылок пива или какой-нибудь фильм. роза догадывался, что шершню неуютно жить одному, хотя тот ни разу не говорил об этом в открытую. ничего удивительного в этом не было: воспитанный мамой и бабушкой роза не понимал, как можно содержать квартиру в таком состоянии. окна не открывались даже в самый жаркий день, посуда мылась только тогда, когда есть было больше не из чего, а о существовании швабры и половой тряпки шершень, видимо, вообще не подозревал. но розу больше волновало другое — то, как его друг справляется с вынужденным одиночеством. возвращаясь к шершню после нескольких дней отсутствия, он неизменно находил рядом с диваном полчища пустых бутылок из-под пива или использованные шприцы. выпить роза и сам был не прочь, но для него алкоголь был скорее приятным дополнением к хорошей компании или способом расслабиться после долгой репетиции. шершень же глушил алкоголем все свои нежелательные чувства, с которыми не умел или не хотел разбираться. хорошо, если он ограничивался выпивкой — наркотики роза одобрял еще меньше. шершень, конечно, уверял, что никакой зависимости у него нет. как ни странно, переезд розы сделал жизнь шершня легче только отчасти. друг мгновенно заполонил собой все пространство, подчиняя мир вокруг своим правилам. квартира стала чистой, у репетиций появился жесткий график, они с розой стали думать о записи дебютного альбома. жить как будто бы стало проще, но вместе с этим пришло давящее чувство постоянной обязанности розе по всем пунктам их совместной жизни и навязчивый страх, что однажды он уйдет. говорить о своих чувствах шершень умел плохо, решать проблемы, возникающие от этих чувств — не умел совсем. да и зачем, если есть верные помощники — бутылка алкоголя или шприц с дурью, благодаря которой мгновенно забываешь обо всех своих проблемах и страхах. о том, какие вообще у них с розой отношения, шершень задумался значительно позже, чем все остальные: весь двор уже давно называл розу «яшкиным хахалем», бабушки на лавочке у подъезда многозначительно шептались, когда они проходили мимо вместе. роза или не замечал этого, или не подавал виду. — с-слышь, р-роз… а мы с тобой… это… к-кто вообще?.. — эта мысль витала в голове шершня последние два дня, однако, высказать ее он решился только сейчас, в половине третьего ночи, когда свет был уже погашен, а сбоку доносилось мерное дыхание розы — на старом раскладном диване они спали вместе, никакой возможности добавить в тесную однушку еще одно спальное место все равно не было. впрочем, никому из них эта идея и не приходила в голову с самого начала. — как это, блин, кто? — шершень столкнулся с непонимающим взглядом сонного гитариста — ты там вообще окисленный нахрен? мы багровый, мать его, фантомас, ты, блин, забыл что ли? спи давай нахрен, утром на репетицию. что-то в груди оборвалось. роза только спустя два дня понял, о чем на самом деле спрашивал шершень. шершень не помнит, когда они с розой впервые поцеловались, не помнит, когда и как в первый раз переспали — когда плотно сидишь на игле, такие вещи моментально уходят на второй план. роза помнит каждую ночь, когда шершень, выгибаясь в экстазе, хрипло шептал его имя, шершень — хотел бы помнить, но вязкая белая пелена наркотического дурмана быстро уничтожала все, что когда-либо было ему дорого. сказать, что роза не замечал зависимости шершня или ничего не пытался с ней сделать, было бы неверно: он неизменно вытаскивал барабанщика из всех передряг, в которые он попадал благодаря наркотикам, в особенно плохие ночи не ложился спать, слушая, как шершня выворачивает наизнанку в туалете, и наливая ему очередной стакан чуть теплой воды, даже несколько раз давал ему денег на лечение, которые, впрочем, на избавление от зависимости никогда не шли. шершень не знал, от чего он зависел больше: от наркотиков или от розы. оставаясь один, он не мог справиться с чувством тревожной давящей пустоты и стремился заглушить его любыми доступными средствами. с розой было спокойно и хорошо, за исключением тех моментов, когда он перебарщивал с наркотиками, и роза, выдумывая на ходу замысловатые просторечные эпитеты, принимался ругать его на чем свет стоит. шершень никогда не оправдывался — только виновато съеживался и смотрел в пол. он вообще давно привык к тому, что его ругают. иногда роза не понимал, почему он все это терпит. когда они с шершнем только познакомились, он почти сразу почувствовал инстинктивное желание защищать его: от родителей, которые не давали проходу, от страхов и неуверенностей, ежедневно копившихся в его рыжей голове, от жизни, в которой шершень еще ничего не понимал. тогда роза чувствовал, как шершень к нему тянется, сейчас же он отдалялся от него со стремительной скоростью. роза не мог понять, что именно он делает не так. шершень в своей жизни был уверен только в одной вещи: однажды роза уйдет. с этой мыслью было невозможно смириться, но в то же время ничто на свете не казалось настолько ясным. он боялся этого дня так сильно, что в глубине души даже хотел, чтобы все поскорее закончилось — думать об этом практически каждую минуту было уже невыносимо. дозы, раньше хватавшей на сутки, теперь хватало всего на несколько часов. эти две недели шершень почти не помнит: напряженные репетиции перед записью альбома, многочасовые визиты в студию, перепалки розы с сессионщиками и звукорежиссером — все это смешалось в один бесконечно длинный день. вернувшись домой с кассетой, на которой была демо-запись их первого альбома, шершень, кажется, даже не дождался, пока роза вставит ее в магнитофон. все, чего ему хотелось на тот момент, — ширнуться. оставив удивленного друга наслаждаться записью его гениальных соляков, шершень отправился на поиски дозы. знакомого, у которого он обычно покупал дурь, он найти не смог — либо уехал, либо попался в руки доблестной катамарановской милиции. оставался единственный вариант — человек, настоящего имени которого никто не знал, обеспечивающий дозой так называемых элитных покупателей. дурь у него была баснословно дорогая. покупать незнакомый товар было рискованно, но сейчас шершню было на это абсолютно наплевать. выложив за дозу все деньги, которые у него были с собой, шершень обнаружил, что где-то выронил свой шприц — это значило, что ширнуться вне дома не было никакой возможности. надежда оставалась только на то, что роза уже лег спать и не закатит ему скандал — по крайней мере, до утра. шесть кварталов показались невыносимо долгой дорогой. из неспокойного сна розу вырвал страшный грохот, донесшийся с кухни. мертвенно бледного шершня сводила судорога, рядом на полу валялись шприц и ложечка, в которой он обычно разводил белый порошок. из опасно близкой к виску раны сочилась кровь. дальше — санитары в белых халатах, искаженное лицо шершня на носилках, несколько бессонных ночей подряд. в психбольницу к шершню розу не пускали — право посещения было только у членов семьи. по иронии, академики шершанские этим правом так и не воспользовались. роза же — единственный, кого шершень без колебаний мог назвать семьей, — что угодно отдал бы за возможность хоть раз его увидеть. за этот месяц роза тысячу раз прокручивал в голове причины, по которым все так сложилось. ругал себя, ругал шершня, ругал его родителей. боль и обида, накопленные за эти месяцы, пожирали его изнутри. роза знал, что шершень любит его. но почему он так вел себя все это время? почему не доверился розе, не попросил помощи? впервые увидев шершня после того страшного дня, роза едва узнал его: еще более бледный и худой, чем раньше, но уже без пугающе безумной искорки в глазах, шершень тихо стоял на пороге и не знал, что сказать. кажется, впервые в жизни розу перемкнуло: не проронив ни слова, он ушел в комнату и закрыл за собой дверь. следующие два дня они жили как соседи по коммуналке: роза вставал раньше и куда-то уходил, оставив в холодильнике порцию приготовленной еды, шершень исправно мыл за собой посуду, пил таблетки, назначенные психиатром, и старался не попадаться розе на глаза. по ночам он вжимался в край дивана и старался ничем не выдать свое присутствие. шершень с радостью вытерпел бы любую, даже самую страшную ссору, но молчание розы, который в принципе никогда не молчал, сводило его с ума. дальше продолжаться это просто не могло. так и не сомкнув глаз в ту ночь, шершень поднялся сразу, как только обнаружил, что роза собирается вставать. поймал руку гитариста, умоляюще заглянул в глаза. — р-роз… это… п-прости меня. я б-боялся, что ты уйдешь. я т-только поэтому… я з-завязал, честно. — куда я, блин, от тебя уйду, кочерыжка ты нахрен космическая? ты ваще хоть представляешь, что я тут из-за тебя пережил? да я тебе, блин, за это точно че-нить когда-нить это самое, понял? ну ты, блин, ваще конечно даёшь, трясогузка ты, блин, тухлая. все моментально стало хорошо. поднявшись на крышу пятиэтажки, они встречали закат. роза сидел по-турецки, шершень по привычке вертел в руках барабанные палочки. в тот вечер они говорили о многом. объяснить розе свой маниакальный страх того, что он уйдет, у шершня так и не получилось. роза не понимал, почему шершень не мог сказать ему об этом еще тогда, когда все можно было поправить. — вот и как тя, блин, понять, если ты не говоришь ничего? шершень вздохнул. отложив барабанные палочки, он пододвинулся к розе, уткнувшись ему в плечо. роза хмыкнул и накрыл его своей рукой. иногда и не надо ничего говорить.