Ограбление века

«...Вчера вечером в столице завершился крупнейший аукцион произведений искусства, собравший коллекционеров со всего мира. Было продано свыше тридцати редких полотен французского импрессионизма и постимпрессионизма, среди которых наибольшее внимание заслуженно получил « Портрет мадам де Минур » кисти Сезанна из знаменитой частной коллекции Михаила Бестужева-Рюмина. После оживленных торгов за произведение было отдано пятьсот пятнадцать тысяч долларов. Следующий аукцион такого масштаба состоится только…» Кондратий Рылеев изумленно хватил ртом воздух и так широко распахнул глаза от неожиданности, что на всякий случай поспешил это скрыть за большими темными очками в широкой оправе. Вряд ли бы кто-то обратил на него, сидящего в машине посреди улицы, пристальное внимание, но все-таки столь явно компрометировать себя не стоило. Пятьсот тысяч долларов! Подумать только. Форменное безумие. Надо немедленно ехать домой и говорить. Желательно с ними обоими. Так ведь и знал, что когда-нибудь увлекутся и вытворят подобное, но нет, потворствовал, закрывал глаза, книжки им носил, пропуски в музейные архивы выписывал, думал – ладно, всем нужны безобидные увлечения... Хорошо, внутренние перепродажи, здесь нет таких специалистов, да и авторитета в родном Петербурге хватит, чтобы никто не посмел усомниться, но международный аукцион! Пятьсот тысяч долларов! Нет, это не лезло уже ни в какие рамки. Приведенный в действие торопливым движением руки, повернулся ключ в замке зажигания. Заурчал мотор. Легенькая малолитражка, отчалив от тротуара, проехала метров двести и скрылась за поворотом в одном из многочисленных петербургских переулков. Ранняя осень в столице ни с того ни с сего радовала теплыми деньками. Темнеть теперь начинало все раньше, но дни еще стояли солнечные и, по петербургским меркам, безветренные. Вечерний свет преломлялся в стекле окон и металле перил и ограждений, обливая кирпич, мрамор и гранит рыжеватой, как коньяк, позолотой. До дома был час чистой езды – для осторожного водителя, которым не движут эмоции. Кондратий Рылеев, счастливый обладатель красного кабриолета, импульсивного характера и друзей-авантюристов, обычно справлялся за тридцать-сорок минут, пренебрегая в стратегически правильных участках шоссе разметкой. Бросив машину во дворе, он забежал внутрь и как есть, не удосужившись снять ботинки или пальто, рванул на второй этаж, перепрыгивая через ступеньку. Искать кого-либо в такое время внизу было бесполезно: Паша, скорее всего, еще не вернулся, а Мишель наверняка занимался тем, что в мастерской ловил через окно последние крохи естественного дневного освещения. Туда-то Кондратий и пытался поскорее попасть, так что даже споткнулся на самом верху, а после непривычно долго дергал ручку на потайной двери. Проход в мастерскую, сколько лет они здесь жили и сколько существовала мастерская, был замаскирован под дверцу одного из многочисленных шкафов, отъезжающую в сторону: для её открытия не требовалось хоть какой-то физической силы, но в этот раз она поддалась – видимо, по вине эмоций – только с третьей попытки. Внутри все было завалено холстами и картоном, грунтовкой и белилами, красками и кистями, подрамниками, рамами и багетами. Пахло маслом и растворителями. Мишель в самом деле нашелся за мольбертом, загороженный полотном таким большим, что из-под него торчали только ноги. Пришлось перешагнуть через поваленную табуретку и обойти всю эту конструкцию, чтобы взглянуть на лицо, выражающее высшую степень довольства собой, и – да, на очень талантливую копию, занимающую огромный подрамник. – Отойди, ты загораживаешь, – сказал Мишель вместо приветствия и активно замахал рукой вправо, как будто мог сдвинуть Кондратия силой мысли. Не мог, но Кондратий отошел сам: спиной он успел закрыть оригинал картины, над которой велась работа, и, едва снова получив к ней доступ, Мишель уперся взглядом в лупу, а лупой – почти в само полотно. – Как мило было со стороны Ван Гога подписываться одним именем… И не садись на диван, там все в краске. Кондратий покосился сначала на упомянутый диван, потом на кремового цвета штанины и подумал, что не очень-то и хотелось. – Здесь вообще все в краске, – вместо этого скрестил руки, намереваясь сразу задать разговору серьезный тон. – И в деньгах! Да, я все знаю. Только что слышал по радио. Так что теперь ты меня послушай. Мишель, видимо, слушать не хотел, потому что расхохотался и откинулся на спинку шаткого деревянного стула, так и сжимая в руке лупу. Почувствовав, очевидно, каплю краски на лбу, он попытался вытереть ее тыльной стороной ладони, чем сделал еще хуже; Кондратий неодобрительно фыркнул. – Это был бешеный успех. Триумф. Виктория, – мечтательно перечислял Миша, небрежно размахивая кистью, зажатой во второй руке. – Я мог продать еще хоть десять Сезаннов. Пятьсот тысяч, Кондратий! Не рублей. Долларов! За одну картину! – Именно! Пятьсот. Тысяч. Долларов, Мишель! Транспортировка через всю Европу! Ты просто авантюрист. И что, опять?! Выразительно ткнул пальцем в свежий сырой холст. – Нет, почему же. Пусть повисит теперь у нас внизу. И кто знает, быть может, однажды всего за миллион-другой кто-нибудь захочет стать счастливым новым владельцем шедевра. Картину, на которой Мишель сейчас старательно выводил подпись, было в самом деле буквально не отличить от оригинала. Кондратий разбирался в предмете – и не был уверен, что ему бы удалось. Это и пугало. Сейчас ведь есть новые методики… И чего не жилось этим двоим спокойно? Ладно Паша с его золотыми руками и идеальным глазомером: Паша, хотя и подделывал знаменитые (в довольно узких кругах) ожерелья, графины и светильники, для продажи выбирал хотя бы то, о чем весь мир или уже забыл, или никогда в массе своей и не знал. Но Мишель, Мишель! Родился с кистью в руке. Учился у лучших. Копировать мастеров! И каких! Это закончится плохо. Совершенно точно это закончится плохо. Кондратий не заметил, как успел на нервах схватить со столика на одной ножке разведенную грунтовку, и как Мишель яростно отобрал ее обратно, едва не прижимая к груди. – Я неделями отковыривал ее от старых полотен не для того, чтобы она оказалась в помоях, – обиженно прошипел он. – Клянусь тебе, самому Ван Гогу не стоили таких трудов его картины, как мне. – Конечно. Он же был Ван Гогом! – Кондратий схватился за голову. И вот как его переубедить? – Прекращай торговать подделками, Мишель, это чистая уголовщина. – Ерунда. Я не убиваю людей, не планирую бунт, не нищих граблю, в конце концов! Мои покупатели – миллионеры, которые хотят шедевров. И они получают шедевры, а ты идешь в ателье и заказываешь себе очередное пальто за немыслимую сумму. Все счастливы. Кондратий покосился на свое пальто: ну да, хорошее пальтишко, дороговато, конечно, вышло, зато из английской ткани... Хотел открыть рот и возмутиться, но не успел: сначала слабо, потом все отчетливее с улицы стало слышно полицейскую сирену – и направление, в котором двигался звук, не предвещало ничего хорошего. Он дернулся со своего места, подлетел к маленькому круглому окну в башенке и выглянул. Во двор въехал кортеж. Сначала четверо полицейских на блестящих черных мотоциклах, затем два полицейских же автомобиля и под конец – целый автобус, судя по торчащему из-за бокового зеркала флагу – правительственный. Внутри все похолодело. Вот и поговорил с Мишелем. Вот и помог, называется, предотвратить катастрофические последствия. Именно так проходят проверку на дружбу. Или проваливают. Мысленно кляня себя на чем свет стоит, Кондратий обернулся назад, показал большим пальцем на окно и, сглотнув, промямлил: – Миш… Там, это… Полиция… – О! – Мишель радостно хлопнул в ладоши и подскочил со своего стула, ловкими прыжками перебираясь через вечный завал поближе к окну. – Прекрасно, прекрасно. Идем. Идем скорее. Это к Паше. Пока Кондратий думал, чему здесь радоваться, и еще хуже – что такое успел совершить относительно благоразумный (по крайней мере, в сравнении) Паша, Мишель стремительно проскакал обратно, все так же виртуозно обходя нужные и не очень предметы, которые занимали почти все пространство не слишком крупной мастерской, и, уже наполовину высунувшись в дверной проем, добавил: – Будь другом, закрой за нами? Я хоть рубашку сменю. Не сказать, чтобы это оставляло хоть какое-то подобие выбора. Паша, оказывается, уже успел вернуться. Или никуда и не уходил, а просто был у себя. Второе даже более вероятно – встречать нежданных гостей он вышел в затянутым в черный смокинг, создавая при этом полное впечатление, что именно так он ходит по дому каждый день. Кстати, гости, судя по всему, нежданными были только для Кондратия: Мишель об их прибытии, очевидно, знал заранее, а Паша и вовсе чуть ли не с распростертыми объятиями бросился ко входной двери. В проеме между прихожей и гостиной стояли пять человек: четверо полицейских, выполняющих явно технические функции, и высокий худой господин во фраке, с бабочкой под горлом. – Юшневский, Алексей Петрович, – представился господин во фраке, протягивая сухую ладонь для рукопожатия. – Директор Государственного Эрмитажа. Павел Иванович, – он обернулся к Паше, – вы позволите… – Само собой, – Паша активно закивал, выразительным взглядом намекая застывшим в проходе Мишелю и Кондратию посторониться. Кондратий сторониться не хотел, но Мишель так агрессивно дернул его за рукав, что пришлось тоже отступить в сторону, уступая дорогу. – Великолепно, – раздался голос директора из середины гостиной, – это в самом деле она. Просто чудо, что вам, точнее, вашим предкам, удалось найти, выкупить ее и вернуть в Россию. И большая щедрость с вашей стороны позволить нам выставлять ее в ближайшие месяцы. Не может быть. Не могло это быть правдой – точнее, только это правдой быть и могло, но заставить себя поверить… Едва ли. Кондратий ткнул острым локтем подвернувшийся под руку Мишин бок. – Господин директор приехал забрать корону Российской Империи, – весело шепнул на ухо Мишель, издевательски выделив последнюю часть, и довольно бесцеремонно развернул его голову в сторону стеллажа, занимавшего почетное место посреди комнаты. – У них какая-то выставка в честь Романовых. Вроде как к годовщине, но все заранее. А в гостиной творилось страшное. Кондратий молча – и, что самое ужасное, совершенно бессильно – наблюдал, как четверо полицейских под чутким руководством педанта-директора сняли корону Российской Империи с бархатной синей подушечки, вынули из устроенной специально для нее полки и погрузили в переносной ящик. Подушечка и мраморная подставка отправились следом. Паша излучал жизнелюбие и открытость, директор рассыпался в благодарностях. Бравые полицейские захлопнули крышку ящика (Кондратию по звуку показалось, что его собственного гроба), защелкнули на ней ремешки, подняли, каждый со своего угла, и понесли на выход. Страшным было здесь на самом деле не то, как с короной обращались. О, нет, напротив, драгоценное сокровище лелеяли уже сейчас, страхуя со всех сторон и боясь лишний раз тронуть мельчайший камень. Да и Паша ястребом кружил над своим детищем, контролируя весь процесс – вот только в том все дело и было, что над своим. Корона-то была, конечно, Российской Империи, но только на вид. По факту же она представляла собой скорее корону ювелирной империи Павла Пестеля. Знаменитый оригинал одной из редко использовавшихся, но очень красивых царских драгоценностей был печально утрачен в годы Революции и Гражданской войны. Поговаривали, что вывезен в Европу и уже обречен остаться там, выкупленный частными коллекционерами за такие суммы, которые ни одно правительство мира не потратит на побрякушку, даже такую ценную. Впрочем, Паша придерживался куда более реалистической версии о том, что корона попала в руки красных и продана была не сразу целиком, а разобрана и разменяна по отдельным камням – словом, что сгинула она окончательно. Потому как сорок пять лет спустя, рассуждал Паша, уж точно нашелся бы в семье ее владельцев человек, который решился бы сделать деньги если не на продаже, то хотя бы на выставке. Но таких не нашлось. И тогда Паша, человек с прямыми от природы руками, растущими из плеч, чувством меры и вкуса, огромным талантом к ювелирному делу и такой же к нему любовью, просто сделал ее по образцам со старых фотографий и подробным архивным описаниям, потратив уйму средств на металлы и камни. Подделка, правда, действительно получилась, что надо, и хранилась дома на полке в знак того, что искусство – превыше всего, и вообще собрались они здесь во имя великого. Кондратий даже сам в это верил. Ровно до настоящего момента. Стоило только двери закрыться за спинами полицейских и господина директора, а с улицы – загудеть моторам и заскрипеть колесам, как Рылеев накинулся уже и на него: – Паша, ты спятил! Придет весь Петербург! И еще толпа иностранцев! – Именно так. Весь Петербург, половина Европы и, чем черт не шутит, даже из–за океана кто-нибудь заглянет посмотреть на нашу корону. Не благодарите, – Паша отвесил шутливый поклон. – Господа, за это надо выпить. Взбешенному Кондратию в руки впихнули откуда-то взявшийся бокал игристого и сказали меньше волноваться и больше пить – само пройдет. Он не поверил, но все же выпил (не прошло). Присел на диванный подлокотник. – Что такое искусство, друзья мои? – спросил Паша и, не дожидаясь ничьих слов, ответил себе сам: – Это память. Это вечная память о том, что создано человеком. Совершенство, сравнимое с самой природой! Люди придут и уйдут. Обыватели посмотрят на блестящие камни, не понимая, что перед ними шедевр. Но мы, мы с вами войдем в историю как те, кто сохранил утерянное сокровище. От разговоров об искусстве у Кондратия разболелась голова. Наверху лежали две статьи – одну надо было дочитать, другую дописать, и ответить на несколько писем. Ох, ну и не вовремя же Паша с его короной! Не вовремя же эти сумасшедшие любители по любому поводу устраивать выставки. Еще вчерашний аукцион… А он так и не переубедил Мишеля. – Хотя бы о проверках подумайте, – взмолился Кондратий, обращаясь к последнему разумному доводу. – Они привезут экспертов. Притащат ультрафиолетовые лучи и будут ее просвечивать. Под микроскопом осмотрят каждый камень. Да живых свидетелей найдут, в конце концов! Паша, хоть ты послушай! – Пусто без нее стало, – невпопад ответил Паша. Он мог, когда хотел, делать вид, что не слышит и не видит – потому что слышал и видел, разумеется, всегда. Просто великолепно. – Дай сюда. – Все равно никто точно не помнит, как она выглядит, – сказал Мишель, передавая что-то со стола. – Даже очевидцы. Когда их початая, но не распитая еще до дна бутылка « Дон Периньона » оказалась в полке на месте короны, Кондратий уронил голову в ладони, уперся локтями в колени и тоже решил сделать вид, что ничего не видит и не слышит. Но других это не заинтересовало, а ему самому – нисколько не помогло.