Ограбление века

– Паша, я задержал вора. Судя по тому, что Пестель уже был дома, Кондратий вернулся не раньше половины третьего, а может, и трех. Таксист всю дорогу полз в правом ряду, пропуская каждый попадающийся на пути автомобиль - следовал, видимо, просьбе грабителя вести аккуратно, и оставался непреклонен, сколько бы неугомонный пассажир ни пытался его поторопить. О здоровом сне перед долгим завтрашним днем можно было забыть. А ведь он обещал днем заглянуть в музей, да еще и вечерняя встреча, будь она неладна... – Это был успех. Ты бы видел, – вдохновенно рассказывал Паша, размахивая в воздухе бокалом шампанского. Он был – не то что подпитый, но слегка веселый и в азартном разыгравшемся настроении. – За нашей короной уже выстроилась целая очередь. Нам предла… Что? Где-то на середине увлеченного монолога Паша осознал, во-первых, присутствие Кондратия в прихожей, во-вторых – его любопытный вечерний образ, в-третьих – констатированный убитым усталым голосом факт. Кондратий скинул пальто на те самые перила, из-за которых час назад целился в неудавшегося грабителя, и прошаркал в середину гостиной, иногда выпадая из сапог. Сапоги были какого-то чудовищного размера, но Паша носил их на два шерстяных носка и напрочь отказывался выбросить. – Угу. Вора. У нас в гостиной. Паша перестал размахивать бокалом и уставился на него вопросительно, потихоньку отходя назад, пока не ударился о кресло. – Ну? – Я сидел у себя. Читал. Слышу – шум. Спустился, а здесь он, – вздохнул Кондратий, потирая лоб. – Высокий, стройный… Ну, довольно симпатичный. Кресло, к счастью, было достаточно большим, чтобы привалиться с другой стороны. Паша повернулся к нему, вытаращив глаза, и Кондратию пришлось поспешно оправдаться: – Я имею в виду, если забыть, зачем он явился! А так – у, наглейший тип. Ни капли стыда, ни малейшего подобия совести. – А это ты когда успел выяснить? – Когда отвозил его домой. Тут уже вытаращенными глазами не обошлось: Пашин взгляд мигом протрезвел, а сам он поперхнулся поднесенным к губам шампанским, заодно плеснув из бокала на уже изрядно помятый, но до тех пор еще вполне достойно выглядящий смокинг. – А что мне, по-твоему, было делать?! – вспылил Кондратий. – Я ведь его ранил из твоего пистолета. Ну так кто же знал, что эта штуковина стреляет! От отрезвления Паша перешел в этот момент к следующей стадии – ускоренной обработке поступившей информации. При ходьбе ему думалось лучше, поэтому он сходил за вторым бокалом, сунул его в руки не особо сопротивляющемуся Кондратию, практически заставил отпить и категорично утвердил: – Ты должен мне все немедленно рассказать. В подробностях. Кондратию не слишком хотелось пить, зато очень хотелось уйти к себе и доспать заслуженные часы, но перечить Пестелю, который уже вошел в раж и решил все выведать, он не стал. Только отметил с неудовольствием, исхитрившись скосить взгляд на Пашины наручные часы, что минутная стрелка неумолимо подбиралась к половине четвертого. – Я тебе уже все рассказал. Я спустился, увидел вора, схватил пистолет со стены и стал ему угрожать. Собирался вызвать полицию, – заново перечислил Кондратий. – А потом увидел, на что он покушается. На Ван Гога. На Мишиного Ван Гога. Паша поперхнулся шампанским второй раз и безмолвно указал глазами на картину. Кондратий активно закивал: – Именно! На него. Если бы я вызвал полицию, все бы открылось, и… Но я не хотел в него стрелять. Честно. А потом пришлось обработать рану. И он сказал, что не может вести машину, и я отвез его в гостиницу. – Ну конечно, – Паша удовлетворенно кивнул, потом закивал активнее, заодно чуть не зарядив Кондратию в лоб бокалом: – Конечно! Участие полиции повлекло бы за собой некоторые неудобства. – То есть ты считаешь, что я правильно поступил? Воспользовавшись подвернувшейся возможностью, Кондратий вернул ему недопитое шампанское, которое Паша поспешил утилизировать непосредственным приемом внутрь. – Ну разумеется! – обрадованно вскричал он, вскидывая руки. – Разумеется, правильно! Может, он и воровал-то впервые… Вот и хорошо, подумал Кондратий, вот и замечательно. От сердца отлегло – и с чистой совестью можно было отправляться спать. Первый сапог он скинул около кресла, из второго выпал ближе к лестнице. – Слушай, – сказал вдруг окончательно отряхнувшийся от около-шокового состояния Паша, застав его на полпути на второй этаж. – Я надеюсь, этот… «высокий, стройный, довольно симпатичный» к тебе не приставал? Кондратий посмотрел вниз, где посреди комнаты, как раз между двумя разбросанными сапогами, остался бодрый Пестель – сна ни в одном глазу, по бокалу в каждой руке и полная готовность хоть сейчас вершить правосудие. Приставал, не приставал… Какая уже разница? Они, к счастью, никогда больше не увидятся. – Не-а, – покачал головой Кондратий, пряча зевок в ладони. – Паша. Иди спать. Я могу за себя постоять. «Но не хочу?» – ехидно намекнуло подсознание. Кондратий отмахнулся и самоотверженно продолжил путь наверх: лестница еще никогда не казалась такой длинной, а навязчивый шепоток внутреннего голоса – таким прилипчивым. Короне Российской Империи в Государственном Эрмитаже выделили небольшой, но все же отдельный, собственный зал. Корона Российской Империи была запечатлена с лучшего ракурса и напечатана на большой яркой вывеске, украшающей уличный стенд: дирекция музея анонсировала мероприятия, предвосхищающие наступление памятной даты весной грядущего года. Рядом с фотографией то и дело притормаживали прохожие – что горожане, что гости столицы были одинаково очарованы, сенсация расползалась быстрее ежегодной эпидемии гриппа, и посмотреть на всплывшее много лет спустя сокровище династии Романовых собирались люди, одинаково далекие и от искусства, и от российской истории, и от монархических взглядов. Внутри царило оживление. Билеты продавали ограниченными партиями, и от затолпления музей спасало именно это; взглянуть на корону запускали группами, иначе в зале, надо полагать, было бы вовсе не протолкнуться. Хотя свежего воздуха, проникающего через распахнутые форточки, и так не хватало, чтобы остудить небольшое помещение. Корона – их корона, черт возьми – занимала почетное место в самом центре, в подсвеченной витрине, которая возвышалась над полом подобно миниатюрной квадратной колонне, установленной, в свою очередь, на обнесенном ограничительными лентами подиуме. Кондратий вынужден был признать, что блеск металла и камней так раскрывался, конечно, гораздо богаче, чем в интерьере гостиной. Не зная, что это подделка, никто никогда не посмел бы усомниться, что перед ними чудом вернувшийся на Родину оригинал. Итак, напротив задачи «заглянуть в музей, доложить Паше» можно было поставить первую галочку: удостоверившись, что все проходит гладко (вот счастлив будет Пестель услышать долгожданное «ладно, я был неправ»), Кондратий развернулся и стал пробираться к выходу. Голова все еще побаливала после бессонной ночи, и неудивительно, что по пути он совершенно ненамеренно на кого-то налетел. – Извините… – Вот это встреча. Подумать только: его придерживал за локти вчерашний взломщик. – О, господи, – тихо взвыл Кондратий, – опять вы… – Нас с вами повторно сводит искусство, – пространно заметил грабитель, – воистину мир тесен. Счастье – то есть, входная дверь – было так близко. Но нет. Кондратия подхватили под руку, развернули обратно в зал и толкнули к витрине. – Она прекрасна, вы согласны? Грабитель кивнул на корону. От этого взгляда – расчетливого, оценивающего взгляда профессионального преступника – у Кондратия все похолодело внутри. Задвинув поглубже ужас и отвращение, он прижался к боку своего вынужденного спутника и зло прошипел на ухо: – Не смейте! – Не беспокойтесь, – грабитель гаденько улыбнулся, – по понедельникам у меня выходной. Кстати… По логике вещей дальше должно было последовать возмущение, но Кондратий не успел его продумать и уж тем более озвучить. Не успел исключительно потому, что перед ними, заслоняя вид на корону, словно из воздуха вырос директор музея. – Кондратий Федорович! Хорошо, что вы заглянули, – Юшневский кивнул ему, хотел протянуть руку для приветствия, но, метнув взгляд на каменную хватку Кондратия на чужом рукаве, передумал. – И вы… «И чего он не мог промолчать? – подумал Рылеев досадливо. – Сдал меня этому проходимцу. Точно же теперь не отстанет». – Сергей, – не меняясь в лице, ответил грабитель. Ах да. У него же есть имя. Может быть, стоило наконец прекратить мысленно называть его грабителем. – Очень приятно. – Взаимно. – Интересуетесь искусством? – Юшневский, умело воспользовавшись ситуацией, стал потихоньку увлекать их ближе к витрине, обходя других посетителей. – В некотором смысле, – уклончиво подтвердил Сергей. «Вот ведь жулик», – подумал Кондратий с долей восхищения и снова с тоской через плечо покосился на дверь. – Тогда, я уверен, вам будет интересно взглянуть на систему защиты, которой мы окружили наше главное сокровище, – Юшневский остановился на последней ступени, прямо перед красной лентой, и гордо выпрямился, становясь сразу как будто еще выше. – Кондратий Федорович… – Давайте без формальностей. Было странно, что директор музея обращается к нему по имени-отчеству, а ко взломщику, влезшему прошедшей ночью в их дом, – по имени и едва ли не по-дружески. Хотя Юшневский, конечно, понятия не имел, что перед ним взломщик, и хотя бы поэтому следовало его извинить. – Как скажете. Итак, – он для верности расправил плечи, как будто до этого стоял еще недостаточно прямо, – взгляните сюда. Видите эти маленькие лампочки? Они создают вокруг короны инфракрасное поле. Оно сплошное и окружает витрину целиком. Если датчик засекает в поле посторонний объект, срабатывает сигнализация. Простая, но крайне действенная система. И назвали мы её очень просто – «И-де-ал». Кондратий изо всех сил старался изображать заинтересованность и не смотреть на часы. Вот сейчас. Сейчас надо будет поблагодарить, и можно с чистой совестью бежать дальше. Домой – и успеть урвать пару часов отдыха перед ужином. – Спасибо вам большое, это все очень интересно, но я... – А отключить ваш «Идеал» возможно? – встрял со своим идиотским грабительским вопросом Сергей. Хоть вой, хоть кричи: что за бесцеремонно наглый тип?! – О нет, это совершенно исключено! – с готовностью отрапортовал Юшневский. – Ключ от сигнализации находится у начальника охраны. Теоретически к нему имеют доступ его подчиненные, но никто и не подумает отключать сигнализацию. Если хотите, я расскажу вам, на каком принципе... – ...Но я действительно очень тороплюсь, – выпалил наконец Кондратий, не заботясь уже о соблюдении соответствующих норм этикета. – Простите, я вас покину. – А я бы с удовольствием послушал про систему охраны, – как ни в чем ни бывало сказал Сергей. Вот же дубина! Нет, пусть даже не покушается на Пашин шедевр. Пару месяцев в государственном музее их корона могла выдержать, но перепродажу на черном рынке... – А вы, – процедил Кондратий сквозь зубы, хватая его за руку и уже утягивая за собой, – проводите меня домой. Юшневский, кажется, еще продолжил удивленно что-то говорить им в спину, но стало не до того. Руку надоедливого взломщика Кондратий выпустил только на улице, словно боялся, что тот все-таки вернется и, несмотря на инфракрасное поле и толпу свидетелей, средь бела дня вынесет корону прямо из зала. – Ну у вас и характер, – выдохнул Сергей с искренним недоумением, когда его рукав перестали, наконец, яростно сжимать. – Вот это перепады настроения. Кондратий залез в машину и вставил ключ, намеренно игнорируя все попытки удержать его для разговора. Сергей не отчаивался и попробовал ухватиться за дверцу или за борт. – Послушайте, да куда же вы все время бежите? Мне нужно вам кое-что сказать. Это важно. Он умудрялся при всем при этом быть вежливым – улыбаться даже – и уже за одно это хотелось отмотать время назад и дать Паше добро на вершение правосудия. Хотя повода, если честно, не было. «Не важнее, чем мой сон и душевное равновесие», – раздраженно подумал Кондратий, прежде чем музей вместе со всеми нарушителями ночного и дневного спокойствия остался позади. Мишель всегда стучал, прежде чем войти, но редко дожидался ответа. – Сбегаешь с ужина? Он захлопнул за собой дверь, упал на разобранную еще с дневного сна кровать и с наслаждением потянулся. – У меня деловое свидание, – ухмыльнулся Кондратий. Он все пытался гребнем привести в порядок волосы, пострадавшие от соприкосновения с подушкой, и морщился, когда частые зубья продирались через отдельные спутавшиеся пряди. – С одним авторитетным историком. Специализируется на истории императорской семьи. – Как зовут? – Романов, – зевнул Кондратий. – Человек, по-моему, по фамилии профессию выбирал. – Что за Романов? – Николай. – Николай Романов?! – Мишель оживился и привстал на локте. – Да ладно? Как ты это сделал? – Сделал что? – не понял Кондратий. Мишель подскочил с кровати, подлетел к нему и стал трясти за плечо. – Если это тот самый Романов, – он отпустил Кондратия, переметнулся к окну, чтобы взглянуть на подъехавший к дому автомобиль. – Ого! «Кадиллак». Не говори Паше. – Почему? – Николай Романов. Историк, изучает последних, ха, Романовых. Знаменитый коллекционер. Паша его не выносит. В каком мире ты живешь? – А я почем знал, что это ваш Романов? – обиженно скривил губы Кондратий. – Он оборвал телефон, требуя встречи. Проще было согласиться. Романов оказался именно тем Романовым, о котором говорил Мишель. Николай Романов, историк и коллекционер. Он водил «Кадиллак», носил совершенно пижонский смокинг, поблескивающий в вечернем освещении ресторана, и ему было что-то нужно от Кондратия. – Вопрос, который я хочу вам задать, совершенно не терпит отлагательств, – заявил он деловито, как только они разместились за столом, заказали вино и обменялись формальными репликами о самочувствии и состоянии дел в жизни. – Вы должны понимать, что я совершенно потерял голову, когда увидел ее. И ничто, ничто не в силах прекратить мои страдания, но вы, даст бог, сможете. В целом от его объяснений понятнее не становилось: кто эта неизвестная, укравшая сердце уважаемого историка, Кондратий понятия не имел, и уж тем более даже предположить не мог, чем лично он мог помочь. – Кто она? – Она, – Романов прикрыл глаза; руки у него подрагивали. В попытке скрыть нервное напряжение он схватился сначала за салфетку, потом за ладонь Рылеева. – Она – совершенство… Идеал. Мечта. Она должна быть моей, понимаете? – Ну же? Скажите, кто. Я ничем не могу вам помочь, пока вы не объясните… Он не договорил, прерванный возникшим у стола официантом. – Николай Павлович Романов? Вам звонок из Варшавы, это срочно. На лице Романова, едва ли вообще отражающем какие-либо нормальные человеческие эмоции, кроме напряженной задумчивости, проскользнуло нечто похожее на нежелание прерывать и без того с трудом развиваемый разговор – и все же он извинился, что вынужден оставить своего собеседника в одиночестве, и вышел из-за стола. Кондратий остался со скучающим видом рассматривать скатерть, картины на стенах и золотые канделябры. Странный тип – все коллекционеры со странностями, но Пашины странности всегда были вполне безобидны. А этот… – Какая удача! Добрый вечер, Кондратий Федорович. Без формальностей, если позволите, но я даже опасаюсь… И правильно делал, что опасался. Выяснять отношения на публике, конечно, не хотелось, но отчего-то появилось мощное желание схватить со стола, например, тарелку, а лучше тяжелый фужер, и запустить в бестолковую голову. Сергей – да, кто бы мог подумать, что успевший поднадоесть новый знакомец объявится снова – плюхнулся на диван рядом, где еще недавно сидел Романов. – Вы меня преследуете? – Кондратий попытался вытолкать его из-за стола, но в виду габаритов это было проблематично. – Какой же вы хам! У меня встреча. Убирайтесь немедленно. – Я бы не стал вас отвлекать, но дело срочное. Да что же это такое – сговорились они, что ли, со своими срочными делами? И это еще он «всегда куда-то бежит». – У вас совсем никаких представлений о порядочности? – двумя руками в спину и коленкой в бок все же удалось заставить его снова встать из-за стола. – Вы меня достали. Уходите. Немедленно. Ну. Сергей отряхнул пиджак – откуда он костюмы берет, не иначе как тоже крадет? – и, быстро озираясь по сторонам, попятился к выходу. Из-за барной стойки показался Романов. Кондратий занервничал. – Позвоните мне. Или приезжайте. «Рэдиссон», номер 825, спросите Трубецкого, – почти в дверях он чуть не сбил с ног официанта с подносом, привлек к себе несколько неодобрительных взглядов и, наконец, вывалился на улицу. Кондратий облегченно выдохнул – а секундой позже справа уселся Романов. – Простите. Семейные обстоятельства. – Ничего. – Еще вина? – Будьте так любезны. Нужно было еще вина – еще много вина. Бутылку на него одного как минимум. А потом проспать часов двенадцать, чтобы не беспокоили директоры музеев, влюбленные историки и, самое главное, обнаглевшие грабители, почему-то проживающие в «Рэдиссоне». – То, о чем я хотел с вами поговорить… Это очень неудобная тема. Я даже не знаю, как лучше к ней подойти, – сказал Романов очень серьезно. – Но от нее зависит, возможно, вся моя дальнейшая жизнь, уж личное счастье по меньшей мере. Да-да, не удивляйтесь, именно так. – Да не томите же, скажите, кто она! – Как кто? – Романов пристально посмотрел ему в глаза, и, снова схватив за руку, доверительно прошептал: – Корона Российской Империи, конечно же. Час от часу не легче! Помешались они все на этой короне? – Право, я поверить не мог, что она в самом деле в России, а ведь я объехал всю Европу, пытался отыскать ее несколько лет, писал в архивы, предлагал несметные суммы, но все тщетно, – в сердцах продолжил Романов, впервые за вечер расчувствовавшись, потому как то, что было на сердце, больше не мучило его недосказанностью. – А потом сходил, взглянул собственными глазами – это точно она! Это она, никаких сомнений не может быть. Я звонил Павлу Ивановичу. Назначал с ним встречи. Он непреклонен… Кондратий слушал – слушал – и слушал… И не знал, в какую сторону посмотреть, чтобы не выдать своего безразличия к чувствам несчастного историка. Корона не была милой неприступной девушкой, но и тут он помочь, к сожалению, ничем не мог. – И тогда я подумал, что мне нужны вы. Вы убедите его. Прошу вас, нет, умоляю, спасите меня. Я заплачу любые деньги. Как верно говорил, разозлившись на каких-нибудь коллекционеров-дилетантов, Мишель: и все-таки мы живем в обществе потребления. А ведь искусство нам дано, чтоб не умереть от истины. Великий Ницше. Но от такой истины – равно как и от обсуждений подобных сделок в понедельник вечером – впору в петлю было лезь. Причем добровольно.