Сигаретный цветок в треснувшем горшке

Матильда хмурится, сидя за столом с работающим телевизором, на котором уже по десятому кругу крутят один и тот же мультфильм, — она же маленькая, хрипит Леон протирая напротив оружие, — а после, тоже по десятому кругу, с раздражающей нежностью и осторожностью — и лепестки растения от припавшей пыли, относясь к зелёному ростку обходительнее, чем к ней; и Матильде даже хочется занять его место, лишь бы мимолётно ощутить грубые пальцы и лёгкое дыхание. В чувство девчонку приводит громкий фальшивый взрыв с мультфильма в телевизоре, взрываясь яркими огнями в карих глазах, и она уже хочет переключить протягивая руку к пульту, как прибор перехватывают, откладывая в дальную полку, куда девчонка не сможет забраться в силу роста, — ну, конечно, как она могла забыть, что прошлое путешествие сквозь телевизионные миры с яркими красками и громкими объявлениеми окончилось тем, что она попала на какое-то дешёвое порно, с явившемся в ту же секунду Леоном, когда по всей квартире разнеслись стоны блондинки с яркой помадой размазанной по всему лицу; и мужчине было всё равно, что ей и так всё известно, начиная с обрывков сплетен девчонок с её школы в туалете, с витавшим в воздухе перегаром и табаком, до точно такой же передачи на экране, только в прошлой квартире со свиньёй-сестрой на диване; она же маленькая, ворчит, передразнивая мужчину, Матильда, скрестив на груди руки, и сползает по спинке стульчика выпирающими лопатками ниже, не обращая никакого внимания на меняющиеся картинки на экране. Она же маленькая, не умеет чистить пистолет, когда чуть не прострелила себе руку, и Леон выдернул оружие с её ладоней, которые вцепились мёртвой хваткой с замершими зрачками, — в этот раз он разрешает ей выкурить одну сигарету, и сам приносит стакан молока, уверяя, что она ещё научится. А на следующее утро находит её во дворе в стойке с пистолетом обхваченным двумя ладонями и жестяными банками превращёнными в твёрдую кашецу. И с нечитаемым взглядом. Она же маленькая, когда по чёрной пустоте под ногами к ней ползут расстрелянные тела, с зияющей темнотой в глазницах, осыпаясь белым порошком, вбиваясь в красные капилляры на молочной белизне карих глаз чётким контуром тела на полу, с игрушечным зайцем возле маленькой ладони, — мальчику было четыре, сэр, остальных уже вынесли и опознали, — и только у её брата вместо черноты голубые и такие живые глаза, смотрят грустно, немного устало, не осуждающе, и прикосаясь к её лицу она ощущает совсем не детские и мягкие ладони, — лучи солнца ласково сливаются с грубым пальцем на брови, а лицо мужчины ложится тёплой тенью на ресницы, — всё будет хорошо, Матильда, спи спокойно, — в сонном прикосновении к щетине она ловит хриплый выдох с неровной ладонью на потрёпанных волосах, и её кошмар опадает пеплом с потухшего огонька на мятые молочные простыни. Она же маленькая, но её грудная клетка изломанная, с вывернутыми рёбрами, которые разбило сердце, вырываясь вслед за братом, чтобы хоть ещё раз почувствовать детские ладони и тихий смех; слёзы навсегда останутся на треснувших и скрипящих половицах её старой квартиры с детским телом, игрушечный заец заберёт с собой бесшумные и истеричные крики с мёртвой хваткой на его ушах, а крепкая и пахнущая порохом спина скроет от взгляда покрасневшие карие глаза с тихой мольбой на губах, — ощущая руку Леона поперёк живота, — засыпал он теперь всегда на кровати рядом с девчонкой, и в этот раз он наконец положил её сам, — грудь Матильды медленно и тяжело сростается, будто это мужчина сам зашивает хрупкой ниткой её полностью, помещая все светлые и лёгкие воспоминания внутрь, как грунт, и вместо сердца в ней прорастает его так любимое растение, подставляясь под лучи внимание Леона в никотиновой дымке. Она же маленькая, но шампанское приятно холодит и одновременно распаляет маленький огонь в её щуплом тельце, показываясь бегущими мурашками, с таким же бегущим твёрдым пальцем по её ключице, и обманчиво хрупкими всполохами в меду карих глаз, заставляя мужчину липнуть во взгляде, но продолжать смотреть, — её мир похож на глупые комиксы, которые припали пылью в затхлой квартире с запахом крови и пороха, а вокруг ходит сквозняк, подхватывая в танец белый порошок; вот только там нет никаких героев или даже злодеев — есть только Леон и Матильда: добрый киллер без будущего и взрослый ребёнок без детства, с вечной сигаретой в уголке горькой улыбки и крепким запястьем в ладони. Она же маленькая, когда искра огня дёргается в девичьих пальцах, вырываясь с остатков жидкости на дне капсулы, зажигая тонкую сигаретку, лаская уже привыкшее горло тягучим никотиновый дымом, и облизывает легко сухие губы, сворачиваясь комом в горле с быстрым выдохом, когда бумага сворачивается в мужской ладони, а в глаза жжут грозные отблески взгляда напротив, — оно тебя убьёт, Матильда, — и она ничего не сможет сказать в ответ; под тьмой век так и отпечатывается горький и неодобряющий блеск, — огонёк противно затухает в луже, бумажный скелет размякает, рассыпаясь табаком, а голова показательно поднята вверх из-за разницы в росте. Мужчина лишь одобрительно треплет по макушке, секундно замерев на щеке, очёрчивая ухо. Она же маленькая, когда на улице к ней клеится очередной хулиган, с дешёвой сигаретой во рту и нелепой причёской, со свисающей чёлкой на мутные глаза, с худыми руками которые не успевают прикоснутся и ощутить мягкость волос, как вороное крыло, когда их заламывают под чудовищным углом, рыча на ухо, — если ты сейчас же не уберёшься отсюда, это будут только твои проблемы, — и мужчина даже не оглянётся и не опустит глаза на притихшую девчонку с хитрым прищуром не-детского взгляда, только с акцентом проворчит что-то на подобии собачьего «домой», и Матильда даже не обижается, — чтобы он не говорил, и как бы не отмахивался руками, но читать его эмоции легче, чем его так нелюбимые романы. Она же маленькая, когда сидя с утра за столом с вечным стаканом молока напротив лица, лежащего мирно на худых руках, она хочет наконец-то провести пальцем по губе мужчины, вытирая от напитка, и дёрнув плечом скрыться за порогом кухни, забираясь на подоконник с ногами, ожидая тихую поступь Леона, а после и его тень с большими ладонями на своих подрагивающихся плечах. Она же маленькая, когда вместо привычных шорт и футболки, или майки, выходит на призрачное пятно света от забившегося в угол торшера в недетском платье, — слишком открытое, слишком вызывающее, слишком взрослое, — которое ей же купил Леон, и вместо слов она жадно ловит в ответ еле слышный треск стакана с секундно плескающейся молочной жидкостью внутри гранёных стенок, а взгляд из-под ресниц мимолётно задерживается на костяшках с глупыми мульташными пластырями, — Леон как всегда выбрал удачную позицию для осмотра: видны лишь его руки и часть шеи, по которой ласково ползёт мрачный луч, не освещая, а наоборот, будто поглощая в тьму, и у неё жуть как чешутся руки, чтобы провести по неощутимому контуру кончиком ногтя, а после надавить посильнее возле сонной артерии, чтобы почувствовать, что он жив, он с ней, рядом, — ну же, девочка, ты же так этого хочешь, прикоснись, почувствуй; мы больше не играем, — медово-карие глаза впиваются в дёрнувшийся кадык, — часы притихают, тени замирают, выстраиваясь в ряд за её спиной, выглядывая, и девчонка делает шаг. Короткие передние пряди щекотали её щёки, как осторожные касания грубых пальцев по ключицам, как близкое дыхание мужчины прямо над ухом. В долю секунды, которая тянется как тягучий и сладкий мёд, заставляя невинный взгляд дольше задерживаться на ресницах глаз напротив, с утопающим будущим, которое хватается за них, — скользя сквозь пальцы жёсткой шевелюрой мужчины и резкими вдохами, — его демоны цепляются кровавыми ножами в самый центр грудины, представляясь силуэтом его первого убийства; смерть всегда ступает за ним по пятам, он и есть сама смерть, девчонка; чужой шёпот слышится в щелчке револьвера и в его дуле, направленом в висок... вот только голос замолкает, погружая Матильду в вакуум, когда ненормально горячие ладони закрывают её уши с обоих боков, прижимая к пульсирующиму, и живому, сердцу, — она по кошачьи развалилась на его коленях, чувствуя себя хозяйкой, вот только хрупкие молочные запястья в обхвате крепких ладоней и мужских губ, Моя маленькая, — шепчет мужчина в её волосы, и Матильда наконец выходит с квартиры с белым контуром тела ребёнка возле которого одиноко опустил ухо игрушечный заец, опадая на пол, и разлетевшимися купюрами зелёных банкнот, на которых лицемерно и бесчеловечно скалятся напечатанные лица, насмехаясь над всеми без разбору, чётко ощущая мозолистую руку пропахшую молоком и порохом, а в другой её ладони, в которой она несёт треснувший горшок, — и в грудине, пропитанной слезами, горькой ненавистью и слишком прочно засевшим чувством к мужчине, — наконец пускает корни цветок.