***
С Митиной каторги прошло уже несколько лет. Побег удался, в который Иван верил и рассчитывал, величал его роком своим; земля периодически уходила из-под ног. Он в полубреду несвязно бормотал про план, про Америку, незаслуженное наказание и проч. Иван оправился после горячки, хотя в тяжелые для него минуты она заставала его врасплох, словно ждёт-выжидает, как дикий зверь, чтобы напасть тогда, когда он в ужаснейшем расположении духа. Он прекратил все сношения с девицами, братьями. На Алексея он сердце положил, открыв свои тайны родному, но одновременно чужому человеку. Он считал, что так точно никому не сможет навредить, огородился от младшего брата он особенно. На улице и головы не поворачивал в его сторону. Иван искал уединения и находил в этом незамысловатом времяпровождении своеобразное удовольствие, наполняющее душу чем-то прозрачным, свежим и прохладным, избавляя себя от отравляющих эмоций от общения и новых знакомств. Перед описанием жизни в Америке стоит упомянуть еще кое-какой факт. Давеча у него было два плана, один был проработанный и законченный — план побега, второй же приготовлялся на случай первого (зерно сомнения в душу заронил Митя, упорно отказываясь от затеи). Он состоял вот в чём: Митя и две его роковые женщины, а по совместительству ещё и соперницы, уезжают за океан, кое-как обживаются, приспосабливаются к новым условиям и законам на чужих землях. Они заводят полезные знакомства, меняют паспорта, пока на Руси преступление замнут, забудут, хотя шуму карамазовский род наделал немало — а про всё на всё год с лишком, может даже больше. Но теперь времени будет много — каждый успеет поистине насладиться жизнью, освободиться от моральных оков разврата и пороков. Дмитрий, Катерина Ивановна и Грушенька уже в Штатах, проживают там больше года, квартируют небольшую комнату старого особняка на Диком Западе у местного чиновника — это известно от Катерины, изредка присылавшей письма, в которых она рассказывает о житье-бытье заграницей. Комната небольшая, но просторная, впрочем, хорошо меблированная; жестковатые, лишенные всякого изыска койки, деревянные столы, стулья со спинками, старый выцветший ковёр, на котором еле были видны очертания западных узоров, на тонких сделанных из досок стенах висел портрет какой-то американской известной личности, напротив двери красовалась железная подкова, ярко сиявшая на солнце. Помещение в целом никакого впечатления не производило да и денег на большее не хватило, посему остальные два брата на Родине. Известно также о кутежах Митьки (интересно было то, что он проматывал не общие деньги, чужие , а также заработанные неизвестно где), из-за чего Катерина его бранила, но, впрочем, через некоторое время прощала и закрывала на это глаза. Ивану Фёдоровичу не удалось отговорить Катерину, которая упрямилась хуже быка, приговаривала «я не могу без него, и он не сможет без меня, я же знаю, что не сможет». — Иван Фёдорович, спасибо Вам за всё. По возможности буду слать телеграммы, — Катерина Ивановна собирала свои вещи, поправляя чёрную шаль, — да и Вы, Алёша... если бы не Вы, то бог знает, что произошло с... — она осеклась, немного покраснела, но за тёмной вуалью сложно было это заметить. Однако совсем не хотелось упоминать Митю, который и без того навредил не только ей самой, но и всколыхнул сердца окружающих. — Буду Вас помнить и любить. Всегда любить. Катерина поцеловалась с братьями, на́скоро попрощалась, не церемонясь. Они ее проводили, она заказала извозчика и вмиг испарилась.***
Юноша безмолвно стоял мимо проходящей и шумной толпы. Вероятно, люди куда-то спешили: на работу, домой или ещё по каким-нибудь делам, но ему это было ничуть не интересно, да и не до этого было. Взгляд беспокойный, бегающий по прилавкам с продуктами, одеждой, по облезлым стенам домов, по протоптанным широким дорогам, по золотисто-красным деревьям, листья которых с минуты на минуту унесёт холодный поток ветра. Взгляд был такой, словно он ищет что-то или кого-то... — Не хочешь ли ты, Алёша, отобедать как в старые-добрые? — подходит Иван, хватая его под руку; Алёша вздрагивает, поворачивается к нему, широко улыбаясь. — Это ты, Иван? Я так желал тебя увидать, спустя столько-то месяцев! — у юноши загораются глаза, он пальцами придерживается за изгиб свободной чужой руки. — Очень хочу. Пойдём. Трактир был тот самый, не было сомнения в том, какой посетить. Он напоминал о приятно-грустных тогдашних мыслях, о первом разговоре, раз и навсегда оставшийся в этих серых стенах с жирными следами. У Ивана побледнело лицо от нахлынувших воспоминаний, но при тусклом свете керосиновых ламп этого нельзя было заметить, но зато они предательски выдавали румянец Алёши, который казался ещё краснее. С того дня Иван больше не посещал трактиров — любовь к ним привить молодому человеку было априори невозможно. Однако с Алёшей он заходил сюда с большей охотою, будто бы являлся частым посетителем данных мест. Что же касается комнаты, в которой они будут пить чай, то она приобрела более приятный вид, буфет переместили в противоположный конец стены «для бо́льшего удобства-с». На окнах с деревянными рамами висели шторы из дешевой ткани, а на столике в глиняной вазе стоял букет полевых цветов. Крика и шуму сегодня довольно мало, да и в целом комнаты были полупустые, словно половина города вымерла. — Приказать рыбы копчёной, мяса аль чего-нибудь ещё желаешь? Бледный весь, словно не ел давно. — Давай, а ещё и варенья, — а на лице Ивана расплывается довольная полуулыбка. — Не изменяешь своим привычкам, Алёша, — хлопает юношу по плечу, смеясь. Иван позвал полового, приказал плотных закусок, чая и захватить красного вина. — Дмитрий с Грушей и Катей в штатах, исправно посылают телеграммы, отцовский дом решаем продать. Уж не могу я в нём находиться, тошно. Вырученные деньги с него поделить поровну, там на каждого немалая сумма выйдет. — Митя вернётся? — сразу спрашивает Алёша, словно не слыша слова брата. — Сторожем мне что ли быть этому Дмитрию до конца дней своих? Не подросток уже, в кой-то веки понесёт ответственность сам за свои деяния. Чем смог — помог, а дальше сам, сам. Да и говорить мы пришли не о Дмитрии, так ли? — Так. Иван достает из вазы ромашку, крутит тонкий стебелёк пальцами, разглядывает белые, но немного скрученные на концах лепестки. — Красивая правда? Лишить воды — и погибнет, засохнет создание. Однако и в воде протянет недолго — вскоре тоже начнёт вянуть, — Иван протягивает цветок ближе к лицу Алёши, чтобы тот ощутил горьковатый и сырой от воды запах. — Прелестный цветок, однако... стоит ли его срывать, забирать к себе, любоваться им минутку-другую и наблюдать кончину? — Нет, не стоит, — глаза младшего брата обеспокоенно бегают, он кладёт ромашку обратно в вазу. — У людей так. Ровно так. Держат любимых около себя, с наслаждением неистовым губят. А всё для того, Алёша, чтобы запечатлеть это короткое мгновение. Ревностно хранить, оберегать... А для бо́льшего форсу — в сундук и на ключ. И это всё называют любовью, представляешь ли ты себе это?! Книги пишут, статьи, критику... да много всего! Цепляет человека всё трагичное, тем и трагична его судьба. Но я этого не желаю, Алёша, не желаю. — Я помню всё, все твои давишние взгляды, — не умолкал Иван после своих горячо произнесённых речей. — Я видел, как ты на меня смотрел, смотрел неустанно, словно высматриваешь. В твоих глазах я прочитывал каждый раз какую-то бесконечную надежду, будто.. будто бы ты готов всю жизнь ждать меня. Я знал, Алёша, что ты рвался начать всё сначала, но не мог. От всего этого у меня жалобно сжималось сердце, уж прости мою сентиментальность. Однако преданность оказалась выше гордого чувства... — Я не злюсь, брат, я бы никогда... в разум мой никогда не закрадывались тёмные ужасные чувства к тебе, — Алёша серьёзно взглянул на брата. — Пусть и так, — Иван откидывается на спинку стула. — Но теперь уж.. обещаюсь, Алёша, у нас будет целая жизнь, чтобы перезнакомиться, познакомиться вновь. Веришь, когда я еще был мальчишкой, — начал он, — я всегда имел какую-то мечту. Глупую, несбыточную, но непременно такую, чтобы она никогда не смогла приобрести физическую форму. Ибо когда мечта уже не мечта, а явь... как-то грустно становится, грусть тоскливая, если можно так выразиться. Ты ее целую жизнь хранишь, таишь, словно вещь... Вещь интимную, личную. И хорошо так, ведь о ней только ты знаешь да и всё. — Никогда бы не подумал, что ты тот ещё мечтатель, и это точно хорошо! — усмехается он, а щёки чуть покраснели. — Несбыточная мечта говоришь... — призадумался Алёша. — В голову только сказки приходят. Мама нам перед сном, помнишь, рассказывала... воздушные замки, ведьмы, русалки, так? — Можно и так. Или наш отец перестанет кутить да жизни своих детей калечить, — горько ухмыляется старший брат, Алёша хотел что-то ответить, но в душе сознавал, что Иван прав, прав как никогда. — Ты сказал ещё, что хорошо, когда об мечте знаешь только ты один, но ведь не хочется поделить мечту с кем-нибудь? Груз мыслей тяжелит душу... висит камнем. Да не только об ней говорю.. — Тут ты прав, Алёшка, ко всему это применимо. У каждого непременно должен быть тот, кому можно о своих чувствах, переживаниях рассказать, а некоторые мысли нужно и необходимо утаить, но не всегда это получается... Вылезают из недр души, пытаются выказать твои истинные намерения. Вечерело. Солнце стремилось за горизонт, оставляя за собой коралловые лучи и на бело-лимонном осеннем небе разливаясь кровавыми тонами. Солнце было ярким, заставляло жмуриться проходящих людей, но не грело вовсе. Ветер трепал полы сюртука, волновал светлые отросшие за несколько лет волосы Алёши. Осенний холод проникал под одежду, особенно вечером эту неприятность можно испытать — негромко стучали зубы, дрожали ладони. К счастью, дом, где квартировал Иван, находился недалеко, посему промёрзнуть им обоим удалось лишь немного. — Проходи, садись, Алёшка, — Иван кивнул ему на свободный диван, вешая верхнюю одежду, а после садится рядом, устремя полупьяный взгляд на младшего брата. — Ты чего? — немного в испуге спрашивает Алёша. Иван не отвечает на вопрос, продолжает пристально смотреть на него, вслепую находит его продрогшие белые-белые, как снег, ладони, с осторожностью большим пальцем проводит по его пальцам, запястью. Лицо Ивана приняло чрезвычайно блаженно-странный вид, который Алёша никогда не видал. В таком положении тел они просидели с получаса, каждый думал о чём-то своём. Веки Алёши были опущены, руки расслаблены — он явно был удовлетворён этой встречей, даже уже не надеясь на то, что они перекинутся парой слов. Поговорить с каждым человеком можно, но посидеть молча, наслаждаясь тишиной и друг другом — лишь с немногим. Иван встаёт с дивана, покачиваясь, держится за край, в исступлении шепчет: — Нет места в сердце твоём для меня, Алёша. Я это прекрасно осознаю, мы разные, но наивно полагаю, что ты меня захочешь понять... — он наливает немного вина, отпивает. — Я так думаю и до сих пор. Знаешь, думаю ведь.. думаю и открыто признаю это. Ведь я давеча говорил, что будет время переговорить, вечность целая будет да не одна, когда в самом деле её нет, их нет, и времени тоже нет. Но сейчас... сейчас судьба-злодейка нас свела. Ещё раз. Веришь ли ты, Алёша? — Верю, — твёрдо произносит Алёша. — А будешь верить и в следующую встречу? — И в неё буду. Буду, даже когда настанут ужасные времена... обстоятельства ужасные, которые норовят судьбы наши с кровью разорвать. Я не перестану верить. Иван, давай ты не будешь больше пить. Тебя уже ведёт. — Тебе ли знать, хе! — смеётся Иван, но ударяет себя по лбу. — Лучше не стоит. Ты это верно подметил, — он опускает бокал на стол и продолжает ораторствовать. — Хотя вино как нельзя лучше развязывает ядовитые языки умникам подобным мне, да сердце согревает. Ваня смолчал с минуту, продолжил: — Люблю тебя, вот что. Как никого не любил, любил и «вблизи» и «издалёка», да наглядеться не мог. Прекрасен ты, как создание ангельское. Ты — это доказательство существования самого бога, знаешь ли это? Говорю я уж слишком много, Алёша, много говорю, но не могу наговориться. Прости мне мою горячность, однако... С тобой можно говорить сколько угодно, право, и обо всём, о всех вещах, которые существовали, могут существовать. Ну так что ж.. звучит прекрасно, стало быть, так и есть. — Я верю тебе, брат, но береги эти чудесные слова, ласкай их в душе своей — они так ценней будут. Говори тогда, когда это нужно людям. Иван, и я тебя люблю. Но прекращай, — требовательно просит Алёша, приподнимается, кладёт ладонь на руку брата, который намеревался схватить бутылку. Ласковый и в то же время решительный взгляд голубых глаз заставил отказаться от затеи пить еще. Он машинально тянется к нему, но потом одёргивает себя, закусывает губу, словно злится за проявление минутной слабости. Колени подкашиваются, Иван за логти удерживает его от падения. — Темно. Я пойду, Иван. Завтра ещё свидимся, — бормочет Алёша, поворачиваясь в сторону двери. — Останься со мной, — Иван вцепился в его руку, не давая возможности сдвинуться с места. Алёша направляет взор на Ивана, перехватывает руку, неестественно сильно сдерживает её, боится отпустить. Старший брат ухмыляется, кидает насмешливую фразу, что смутило младшего, и тот опускает голову. Волосы волнами легли на половину лица. Иван догадывается в чём дело, ему нравится наблюдать за таким Алёшей, заправляет его выбившийся локон за ухо, гладит щёку, хитро улыбается. — Бывший послушник, чист душой и разумом... но прав Ракитин, чёрт возьми, прав! В тихом омуте черти водятся. Бьюсь об заклад, иногда твои мысли пострашнее моих будут. Алёша стал краснее полевого мака, губы приобрели живой цвет, приоткрылись, дыхание участилось. Светлые ресницы подрагивают, глаза потемнели. Иван касается лбом чужого лба, крепко обнимает, в сердцах пообещав, что никогда больше не отпустит «своего херувима». Он тихо недолго целует его во влажные уста, Алёша чувствует кислый вкус красного вина, отчего морщит нос. Иван прижимает его к себе, опускает на подушки, нависает над ним. Гладит приятные на ощупь Алёшины локоны, касается губами щеки, неуверенно дотрагивается пальцами до длинной и тонкой шеи, освобождая её от галстуха и попутно расстегивая верхние пуговицы на новой белоснежной рубашке. От холода рук Алёша невольно вздрагивает, чуть задирает голову. Иван небольно кусает нежную кожу за ухом, плавно переходя к шее. Юноша стискивает в своих руках его плечи, издаёт едва слышимый стон. Ощущения были мучительно приятны, вынуждали терять рассудок. Сладко, сладко, горько, вновь сладко. Их руки переплетались, а вгляды так и были направлены друг на друга, словно соединенены тонкой прозрачной нитью. Старший брат задувает свечу, стоящую на столе, и комната погружается во мрак с пляшущими бесятами. Их личными бесятами... — Долго ты проспал, Иван, — усмехается Алёша, глядя на брата, — пара часов, если не больше. Не спишь по ночам? — С недавнего времени, бывает, просто всю ночь по комнате расшагиваю, чай пью... Почём узнал? Небось прочёл мои недавние сочинения, варварски обошёлся с книжными полками, да? — смеётся Иван. — Узнаю новые твои стороны, и диву даюсь. — Лишь немного, — юноша кладёт на полку найденную книгу с пожелтевшими от времени страницами — сборник сочинений Тургенева. — Про любовь читаешь. Помню... еще будучи гимназистом читал... Многое в тебе я ещё не осмыслил, но сколько предстоит осмыслить? — пролепетал он с некоторым воодушевлением. — Ну-ну, Алексей Фёдорович, оставим романы, — лицо Ивана покрыл небольшой румянец. — Давай-ка я тебя свожу на речку. Там я много времени провожу, сижу почти каждую ночь. Ныне холодно, могу одолжить пальто, — Алёша кивает. Небо охватила глубокая ночь, на котором рассыпались, как бисер, звёзды. На тропах ни души, слышно завывание осеннего ветра. На зелёной, прохладной, чуть пожелтевшей от зноя траве лежат Иван и Алёша, разговаривают. Разговаривают о житейских и простейших предметах, однако про то, что способствует столкновению мировоззрений и мнений решили не беседовать (сравнительно недавно они договорились больше не вести споры об этих вопросах). — Грустен ты в последнее время, Иван. Отчего ли? — серьезно спросил Алёша, увидя в глазах его какую-то тяжелую печаль, которая вот-вот рекой выльется. — Хочешь знать? — он повернул голову в его сторону. — Бывает... что человек грустит не всегда оттого, что ему плохо да больно, Алёша. Забавно даже, когда он сильно счастлив тоже слёзы льёт. Тоскую я по тем временам с тобой, вот что. Давно ли начал чувствовать аль нет, не знаю... Я, стало быть, сердечко гордостью своей тебе изорвал. Я давеча условился, что проверю... ну, узнать хотел, чувства эти... Человек, однако, устроен сложно. Вроде понимает, ощущает что-то, но не может вымолвить ни слова, как рыба молчит. Мечется, даёт пустые обещания, переменилась погода — и всё, нет никакого обещания! Вот и я так же. — И в чём состояло это обещание? — внимательно глядит Алёша. — Оставить, со стороны наблюдать. И как оставил — душа захворала, без боли нельзя было взглянуть даже на твою светлую макушку. Ходил-ходил да всё думал: «Оно, не оно ль?» Пока думал, расхворался ещё более... И самолюбие, эгоизм, надменность... Да что ж я оправдываю себя? Я и решил давеча, что это оно. О как получается, — хохочет Иван, — не тебя я мучал, себя я мучил! — И напрасно, — шепчет юноша. — Вдоволь настрадался, но ты не заслуживаешь таких мук совести! Я знаю, знаю! Говорил я, что ад в твоей голове, но огонь этот... за счёт него ты живёшь. И по-иному ты никогда не станешь и не будешь. Алёша, будто в исступлении, закончил свою речь, смолк, обнял свои колени. Через несколько минут он поднимает свою голову и поворачивается головой к брату. — Спасибо, Иван, — вдруг говорит Алёша. — За что это? — на логтях привстаёт Иван и несколько удивлённо-странно на него поглядывает (ему нечасто говорили слова благодарности за оказанную помощь и удачно проделанные дела). — За Митю. Признаюсь, я в сердцах долго думал и размышлял над тем... — замялся он, покраснел, вспоминая о том, что Иван просил больше не заводить разговоров о Дмитрии. — Не нужно ничего говорить, Алёша. Я, право, тоже. Горячка, думал, сожрёт, а после и всех вас, нас! — Брат, что это ты такое говоришь? Я никогда не сомневался в том, что ты сможешь... выберешься... Сердце у тебя сильное, но гордое, разум затуманен. Оно-то тебя и спасло, возродило. — Думаешь? — Вижу. Алёша приобнимает Ивана, кладёт голову на плечо, а тот утыкается носом в темя, и они погружаются в сладкую дремоту.