На дворе померла трава

«Сын, сын, сын.» Тупое, как короткоствольный пистолет, слово горячо пульсирует в висках. Гораздо больше, конечно, хотелось бы положить оружие в морозильник, подождать с полчасика, а потом приложить ствол к разгоряченной, мокрой голове и выпустить леденющую пулю. Это должно быть даже приятно. Во всяком случае приятнее, чем ввинчивающееся в висок… «Сын, сын, сын» тюкает в голове тупым, настойчивым, противно-теплым. «Сын, сын, сын, сын, сын…» У Жанны есть сын. Зачем? «Зачем? Зачем? Зачем? За-чем?» Голова мокрая от пота, слез и влаги из носа, лицо саднит от соли, внутричерепное давление, кажется, достигнет предела. Стрелочка внутреннего барометра дернется в последний раз и откажет, повылетают стекла у приборов. Все как в мультиках. А Жанна не в мультике. «И сегодня… Надысь… И оле, переляк. И ту, ту, убийственно, труждо, зу, за, за что?» Ни одна мысль не помещается в голове кроме сына. Все путается, только он стоит перед мысленным взором, молча блестя умными, понимающими глазами. «Сын, сын, сын, сын, сын.» Ах, если бы не Ромка. Если бы не этот лохматый, маленький… Тогда бы было можно. Зачем пистолет, можно прыгнуть под машину, в озере утопнуть, да что угодно. Вода в озере тоже холодная, голова остынет, с лица едкие слезы смоет, а потом вечный покой. Прохлада вместо этого ненормального, варварского мира. Ни подруг, ни мести, ни уж красивой жизни тем более — ничего не надо. «Сын, сын, сын.» Новый порыв громадного рёва подступает к горлу горячей волной, как кровавая рвота. Жанна скорчившись воет на дощатом полу церкви, почти ненавидя того, кто дорог ей больше всех на свете за то, что он часть ее ужасной, воспаленной жизни и за то, что он ее в этой жизни и держит. Потом, она, конечно, будет благодарна Ромке. Но сейчас — сейчас все, чего она хочет, это выкричать, выреветь, выорать и выплакать все — свое прошлое, настоящее и будущее, а потом замолчать навсегда.