больше нет.

В штаб-квартире в последнее время пусто. Заставленные бутылками с дорогим шотландским виски стеклянные полки покрылись тонким слоем недавней пыли, потому что вытирать их больше некому. Из зеркала в просторной гостиной больше не звучит заливистый серебристый смех. Никто больше не покупает молоко в жёлтых картонных упаковках, по дороге из магазина выпивая половину. Режущая слух тишина поселилась в каждом уголке так внезапно опустевшей квартиры - скрипит ветром под проседающими половицами, свистящим сквозняком задувает в продолговатые окна, призрачным шелестом колышет листья некогда бодро зеленевшего фикуса. Никто больше не будет читать нотации за хождение по дому в грязной обуви, никто не станет собирать срочное совещание за обеденным столом. Никогда больше. Штаб опустел за считанные восемь дней. Мелоне тушит сигарету - вернее, то, что от неё осталось - о бортик усеянной множеством сколов ванны и не медля дрожащим язычком синего спичечного пламени поджигает новую. Воздух так безнадёжно промёрз, что зуб на зуб не попадает. Пальцы на руках бледно-фиолетового оттенка - почти такие же, как его волосы. Когда их в последний раз расчёсывал кто-то другой, до дрожи медленно и трепетно перебирая пальцами спутанные мягкие пряди? Никотин бьёт в голову, в нос, едкой мерзкой плёнкой оседает на саднящем горле. Желудок скручивает от новой порции густого как патока дыма. Надо бы поесть, вот только вторая пачка за утро идёт куда лучше, чем еда. Так горько, так отвратительно, как осточертевшие кафельные стены, как облупившаяся бежевая плитка. Как ворс коврика, неприятно щекочущий голое бедро. Он затягивается слишком глубоко, до раздирающего бронхи грудного кашля, так, что приходится извернуться и слабо, на сколько хватает сил, хлопнуть себя по спине. Кашель утихает, и он с обречённым шумным вздохом выпускает в потолок струйку казавшегося когда-то противным дыма. Когда? Его тошнит, но он курит, и курит, и курит. Потому что когда в последний раз кто-то ворчал на него за курение? Он облизывает пересохшие губы и шумно втягивает носом воздух, безуспешно пытаясь оставаться невозмутимым. Хотя для кого весь этот цирк? Мелоне не имеет ни малейшего понятия. Он изо дня в день ходит сюда, сидит на ледяном кафельном полу ванной, насквозь пропитывая её табаком, с предательской влагой в глазах, уронив голову на руки и поджав колени к груди. Для кого продолжается всё это грёбаное представление? Он ведь и двух слов связать не может от душащего глухого отчаяния. Пустота из распахнутых настежь дверей заполняет его быстрей, чем сигаретный дым. Пустота с недавних пор, кажется, стала частью него. Ноги, худые, бледные, испещрённые чёрными гематомами ноги укрывает водолазка - такая же чёрная. Отдаёт всё своё синтетическое тепло, целиком, без остатка отдаёт. Мелоне тянет свитер на себя и прижимает к подёрнутой лёгкой щетиной впалой щеке, трётся, словно стараясь запомнить каждую вылезшую колючую ниточку. Слепо утыкается носом, как щенок, только вчера открывший глаза. С бьющейся под сеткой рёбер надеждой. Так по-детски наивно и беспомощно. По мозгам безжалостно ударяет резкий запах сладкого мятного шампуня, и дешёвого табака, и острого перца. Въевшийся накрепко и такой болезненно-родной, что по щекам без остановки катятся тяжёлые прозрачные слёзы. Мелоне шмыгает, всхлипывает, зарывается лицом в чёртов чёрный свитер, и плачет, впервые за две недели с того момента, как пустота стала его вечным спутником. Остатки воздуха вышибает из груди с новыми всхлипами, угловатые плечи трясутся, ходят ходуном. В кране этажом сверху приглушённо шумит вода. Никто больше не станет сидеть в обнимку в общей комнате под раздражённые причитания. Никто больше не будет красить ногти одинаковым бирюзовым лаком. Никто не станет раздавать указания и отчитываться после миссии в начале четвёртого утра. За ужином не прозвучит теперь ни одной ужасной шутки, ни одного пронзительного смешка. Ни одного. Пусто. Теперь под домом не стоит блестящий в лучах солнца ярко-красный кабриолет, на котором никто и никогда никуда не поедет. Нет больше безобразной белой косоворотки на безобразно-больших синих пуговицах. Нет больше огромных очков с толстыми стёклами в нелепой красной оправе, которые хочется снять, положить на тумбочку и целовать, целовать до пьяного исступления горячие сухие губы. Мелоне едва касается пальцами бледного, почти незаметного пятнышка на своей шее. Когда-то на этом месте был засос. Нет больше до исступления любимых и таких горячих сухих губ. Нет больше сумасшедших светло-голубых кудрей, в которые так приятно было запускать пальцы. Голубые волосы когда-то вились пружинками. Нет больше дурацких штанов в полоску, над которыми он так часто смеялся. Нет сосредоточенно нахмуренных бровей, и украденных поцелуев, и прорезающих тишину ночи стонов. Нет больше того далёкого ледяного счастья. Мелоне лежит, калачиком свернувшись на кафельном полу, а водолазка, кажется, совсем мокрая от слёз. Он плачет, снова вдыхая мяту, и табак, и перец. Он так скучает.