Букет в карамели

Зеленое сиянье фисташек, бирюзовое мерцанье мяты и едко-приторный запах со сладостью белоснежного сахара и привкусом свежей, душистой травы вперемешку с грязной, будто бы шоколадной землей, приятно хрустящей под ногами, словно первый снег или сладкое воздушное печенье в кремовых облаках. Среди этих сахарных владений, в полном спокойствии, в мертвом умиротворении, в ванильной пустоте и неловкости двух счастливых марципановых цветков. Астра темная, сияя фиолетово, аккуратно обхватывает своими черными лепестками стебелек розовой гвоздики, вздыхает и крепко-крепко прижимает к себе. Соцветья медленно и умиротворенно движутся к яркому и золотистому свету солнца ясного, солнца круглого, словно ломтик сыра с пятнышками, будто плесень кисло-сладковатая. Цветочный мужчина с черными волосами, словно кружевными тканями, погружается в далекое разноцветное детство, обрамленное рамкой из бронзы, цвета темных кофейных зернышек. Качели несутся на бешеной скорости, но брюнет с бордовыми глазами-розочками из сладострастной карамели не замечает этого, смотря лишь на расцветающую клумбу с чудесными лютиками и розовыми гвоздиками. Голубые глаза блондинки сверкают, словно два бриллианта с огранкой из венка синих колокольчиков, проливающих соленые и горькие слезы миллионов поклонников. Грязноватые пальцы одного и миниатюрные, фарфоровые пальчики сплетаются, будто бы радужные и мягкие веревочки в чудной фенечке и разрисовывают узоры бабочек в животах обоих. Сладкая вата, белые облака, всё растворяется в глазах-алмазах. Волосы златые, словно желтые анютины глазки, словно золотой кулон в виде сердца, рассыпающегося на мелкие кусочки сусальной золотистой крошкой, словно кто-то решил таким образом добавить остроты красного перца в этот приторно-сладкий торт, коржи которого аппетитно истекают медовой кровью. Волосы — глаза небес солнечных, звезды в кудрях блондинистых, а отдельно вьющиеся прядки — водопады из чистых монеток. Серьги — неоновая фольга из желтизны и блеска. Но Журналисту неважно, сколько драгоценностей на себе тянет эта увеличенная версия куклы барби, ему важны ее глаза. Глаза не из пластика. Его угольная кожанка светится всеми своими железными пуговками от прилива настоящего счастья, по форме начинает походить на свадебный фрак с иголочки, но остается всё такой же чутка потрепанной. Ее красное платье из пышного зефира с нотками мармеладных подолов, оборки из малинового джема, манжеты из клубники, а воротник из темного и горького шоколада с нежными дольками печенья внутри. В вечно угрюмом и дотошном сердце, черной кровью обливаются аорты, сосуды дребезжат и волнуются, а клапаны раскрываются, ощущая в себе прилив сил и эндорфина с долей сахарозы. … Блестящие очки переливаются бледным светом из алмазного окна. Непоколебимый обычно взгляд двух светящихся хищных глаз на этот раз дергался слишком сильно и неуверенно косился на стакан с рыжеватым алкогольным напитком с таким райским вкусом, что на этот раз так сильно разъедал кожу языка и глотку, словно кислота. Гладкая кожа сушится от нервов, а светлые волосы будто ошпаренные электрическим током, встают и вьются еще сильнее, чем обычно. В глазных яблоках плывут тучи и вздуваются капилляры красным цветом вина. Худощавые пальцы пронзает тремор, из-за чего директор канала скукоживается, словно пурпурный изюм. Боль в груди переходит стрелой во все тело, иглами впивается под ногти, серебряными пулями роет дыры в худых боках и лезвиями ножа проходит по явно выраженным скулам. Дробь сравнивается с дрожью и будто на американских горках шатает из стороны в сторону уже и без того бледного Ричарда, который старается не выглядеть слишком уж плохо для такой адской боли, ведь если кто-то увидит его обличье без театральной маски самоуверенного злодея, то добру уж точно не быть. Еще минуту назад он смеялся ясно и широко улыбался, скрипя зубами и договариваясь с Борисом о сеансе гипноза в «Слезах Сентября», а сейчас усиленно старается удержать в себе слезы и всхлипы от чертовской боли дьявольских сосудов внутри сердца. Из плотно сжатой глотки наконец вырывается глухой выдох, а Ричард токсично-зеленым взглядом ищет стопку денег, что он отложил куда-то. Он старается отвлечься, начиная перебирать между пальцев тонкие листы огромных, многозначных купюр. Это срабатывает лишь на долю секунды, «анти стресс» заглушает боли и муки душевные, но мгновенное блаженство проходит и резким рывком вновь начинает колоть в пальцах, заставляя скомкать ничтожную бумажку, что значит так много. От неожиданности такого действия, улыбка Сапогова перестает быть улыбкой, скорее походит на искривленную грустную лыбу. Он вылавливает из кармана трясущимися конечностями обезболивающие и молится, чтобы всё наконец закончилось, хотя на самом деле жаждет продолжения данного действия. Цветки львиного зева утопают в собственной роскоши и отравленной грехами воде. … В собственный малюсенький кабинет свободный и окрыленный влетает темный грач, взмахивая своими руками, представляя их крыльями с роскошными перышками и таким же глубоким темным пигментом. Кружится на месте, а затем усаживается на стул, прикрывая смущенные глаза вечно непричесанной челкой и кучкой неаккуратно разбросанных по голове брюнетистых волос. Утыкается носом в микрофон, не желая прекращать вдыхать этот аромат зеленых трав и сладких пирожных. Он выстраивает вокруг себя баррикады из пряничных стен, что так легко разрушаются сильным касанием чьей-то неловкой руки. Из транса в Нирване Журналиста выводит знакомый голос, одновременно пугающий и вызывающий некое отвращение совместно с каким-то странным чувством. — Oh, hello, my dar… — Только начинает нести свои вкусные речи директор, как тут его прерывает звонкий и будто бы рассерженный голосок Журналиста, который явно понимает, что уже поздно и сладкого уже он на весь день наелся. — Вы-вы думаете я ЗАБЫЛ, что Вы в прош… позапршлы… прошло-прошлый раз учудили?! — Мужчина, тряся руками, подправляет очки и челочку одновременно, пытаясь не выглядеть слишком уж запуганным. — Я, между-то прочим-то работаю-то над новым-то выпуском! Мне-мне нельзя отвлекаться, я ва-вас знаю, на вас отвлечешься и уже… — Тот замолкает, вдруг понимая, что взболтнул явно чего-то лишнего и нервно кусает себя за язык и внутренности щек. — Oh-oh, — Ричард поглаживает себя по усам, а затем кладет элегантно подбородок на свои руки, как-то нервозно посмеявшись и будто начав массировать собственные виски нежными пальцами, не сводя изумрудов глаз с глаз рубинов, полных виски и окраски вина. — Darling, в этот rаз я не буду delete Вашу rаботу. — Директор выпрямился, величественно смотря сверху на сидящего подчиненного. — Я всего лишь пrишел посмотrеть how are you. — Он сощурился, не переставая улыбаться и игриво сверкнул своими модными очками. — Да и тем более, I can`t удалить вашу rаботу тепеrь, ведь вы в поrыве of angry сломали кнопочку. — Светло-русый мужчина взмахнул пальцем куда-то в сторону, тут же спрятав руки за спину, чтобы не было видно, как сильно они трясутся. Брюнет закусил губу, подозрительно хмыкнув, отведя взгляд двух глаз цвета красных марципановых гвоздик куда-то в сторону малюсенькой бумажки, торчащей из еще более маленького словарика англоязычных слов. — Вы не-не так-то уж и часто-то приходите про-проведать своих-то работников-работничков-то! Обоих минуту съедает голодное молчание, но Ричард вдруг вновь подает голос. — Ну вот, today rешил начать. — Начальник слегка строго нахмуривает брови, не убирая сияющей улыбки белоснежных кубиков сахара — зубов. — Я видел, что вы были очень rадостны, до того, как I entered ваш кабинет. Никогда не видел you so… rадостным, ха-ха. Что за повод?)) Тощая рука Сапогова приближается к добыче, крепко схватывая цепкими пальцами подбородок Журналиста, на что последний отводит взгляд и неловко стучит зубами, бурча про себя и раскрашивая щеки в красноватый оттенок. — Это личное… Драгоценная ваза с сияющими и блестящими на свете великого светила цветками львиного зева — голова Директора Девятого канала склоняется в сторону, а мелкие цветки — клетки на его коричневом жилете слегка вздрагивают от тихого дыхания того. Он немного отстраняется, убирая руки, словно загнивающий цветок, не получивший достаточно ласки, воды и света. Хлопок в ладоши, и в его руках уже второй раз чудотворным образом оказывается бутыль с бронзированным напитком. — Что ж, тогда, let`s выпьем за это, ха-ха-ха. — Голос ровный и уверенный, хоть и в мыслях у Ричарда уже давно подкосились ноги от слабости душевной. Худощавый мужчина приглаживает свои растрепанные угольные волосы и косит глаза — кроваво-алые вишенки на маленьком бисквите с кофейно-шоколадной крошкой. — Ну пару стопок… можно. — На этот раз он, не отворачиваясь, достает из-под ящичка под столом парочку стеклянных, чутка запыленных шотов, которые в секунду заполняются дорогим алкоголем, сводящим с ума множество людей, готовых отдать последние деньги, лишь бы насладиться его яблочным послевкусием. В маленьком кабинете давят стены, звон стаканов эхом отдается и застаивается в ушах неприятным звуком. Через пары шотов, стопки кажутся слишком маленькими, и в ход идут роксы и олд фешны со своими изящными формами. Обоих мужчин начинает слегонца пошатывать, но взгляды все так же непоколебимы и неприступны, словно королевские врачевательные крепости с глубокими рвами из аскорбиновой кислоты. Голова чуток идет кругом, а разум затуманивается дымкой серебристых слез и жемчужин. Оба пьют в молчании тихом, безмолвье мертвом, тишине, струящейся по пульсации тонких кровавых ниток — вен. Напиток, чья капля напоминает крохотный огненный опал, расползается по организмам двух людей, создает ощущение тепла, хотя на самом деле морозит как может. Из глаз уваровитовых и родохрозитовых вьются черные и белые круги. Бумажки и фотографии слетают с доски, обращаясь в красные пятна на полу, напоминающие по форме языки адского пламени, извивающиеся в темных котлах, стоящих поодаль в тысячи рядов. И бесы, будто бы сошедшие со страниц Достоевского и резво и широко шагают ровным строем в тьму поднебесную. Губы одного, светящиеся звездочками и блестками из-за гигиенической помады и блеска для губ, нанесенных этим утром перед огромным и чистым зеркалом в ванной, полной соленых слез и чьих-то комплексов, медленно произносят, робко, будто бы не дыша. — Знаешь, что, Ю-Юr-rа? — Ричард наконец-таки называет подчиненного по имени и не на Вы, не забывая картавить р, чтобы выглядеть более модным. Несколько градусов «горячей воды» делают свое дело. — Raise a glass, если you like мен-ня. А затем, крепко впившись острыми когтями-пальцами, вздымает стаканчик с виски ввысь, словно божьего сына и курьезно ухмыляется, смеясь над собственной шуткой собственного эга, за которым лишь самобичевание и комплексы отличника. Он уверен, что Юрий — прекрасный журналист, что как рыба в воде в журналистике, что достучится до любой страстной и чудотворной правды и до любой жалкой и горькой лжи, не возлюбит самоуверенного и прыткого любимца себя и денег — Сапогова. Юрочка — марионетка, что все время так любит резать ножницами красные-красные нитки, на которые подвешен. Сапогов уверен, что тот влюблен в другого, а вернее, в другую. Но нет, нет, нет, всегда нет и нет. Весь мир — одно сплошное и грозное нет с выкриком горечи. Эти мысли вдруг пронзают лицо того, отчего по скулам и щекам стекает одинокая слеза. Такая же одинокая, как и сам Ричард. Он знает, что виноват сам, он знает, что он может лучше. Он всё знает. Но. Вдруг. Резкий сдвиг рукой, облаченной в черный. Карамель с тройной кремовой начинкой из Сан-Франциско проливается маленькими капельками из стакана, именуемого олд фэшн, а затем оказывается на такой же высоте, как и стакан Ричарда. Бой на равных. Красноглазый щурится и вливает в себя «горячий» ирис и грильяж с привкусом спирта, оставшегося утренней росой на тусклых губах. Он не в сознании, что делает, но при этом почему-то так ясно выглядит и действует, словно как и всегда. Словно ситуация — быт, к которому следует привыкнуть. Зеленоглазый изумруд с рутиловым проблеском и шиком турмалинов, лабрадоритов и прочих каменных цветов с неживыми лепестками и мертвой пыльцой, нагнулся через стол к черному-черному астрофиллиту, начав прощупывать кристаллами каменскую оболочку так красочно и сказочно, искрами от паяльника и сварочного аппарата, что разрезает из ненужных булыжников кусочки и обращает их в декорации в железных оборках на пальцах, ушах и шеях потребляющих гниль людишек. Журналист краснеет до своих грачиных ушей, спрятанных за темными перьями и впадает в полный либеросис, покрытый букетами алых роз и вкусом кислых помидоров прямиком с грядки. Вкус груши сливается со вкусом странного безе, что уже растаяло под солнечным светом и гнетом этого же светила, что так радостно приветствует всех, но лишь его тайно презирает и гробит, доводя до белого каления и разжигая в нем пламя. Пламя, что когда-то Прометей в земли внес, за что поплатился, то самое горячее, самое горячее пламя, которое могло бы существовать и согревать камины таких сотен, тысяч, миллиардов все тех же жалких людишек, марионеток денег, зависимых, гнусных грехолюбителей и нечестивых священнослужителей. Два необработанных металла, два камня внезапно стукаются друг об друга, выдавливая искру, искру, полную страсти и бурности, искру, полную чего-то странного, будто бы необузданный зверь, вырвавшийся наружу, почуяв лежащий неподалеку сырой кусок мяса, до которого еще не добрались паразиты, жучки и другие зверушки, готовые разодрать друг друга в клочья из-за маленькой подачки сверху. Солнечный вампир впивается губами в губы жертвы, а жертва, сопротивляясь, давит на сонные артерии, отчего вампир улыбается еще шире и прямо смеется в одни губы со вкусом несозревшей клубники. Они оба знают и точно понимают, что то, что сейчас происходит, они оба забудут, оба никому не поведают, и оба перенесут на пьяный угар, но будет ли это правдой?