Муравьёв-Апостол никогда не сможет точно определить миг своего внедрения в маргинальную группировку — скорее трио долбоёбов без тормозов — «Тряпичный союз» или «Союз спасения» — названия странные, ибо кого или чего спасать надо ему так никто внятно и не объяснил, но с ребятами было весело. В его года таким уже не занимались, не лазили по стройкам, не подтягивались на турничках, чтобы «сразить» барышень района. Серёжа очень чётко слышал в их недоречах нотки анархистического настроя. Не самая лучшая пародия бойцовского клуба, честно сказать, разве что в лучших традициях русреал.
Но Сергей всегда находил эти «но».
Самому уже стоит привыкнуть, что любит этих придурков, пусть и странною любовью старшего (не)наставника. Да и не сильно старшего: Пестель явно на пару месяцев будет большей выдержки, хотя едва дотягивал по виду хотя бы на свой возраст из-за вечно искривленных бровей и бурчания, в особо упоительные дни — ещё и бурно бойкого нрава. Гонора Пашке было не занимать, в любом споре он находил слова и вертелся как сосиска в адски горячем масле — если так будет верно назвать с виду милого, с первого взгляда, Федоровича их славного Рылеева. Возможно, Пестеля так поменял его дембель и незаконченное юридическое, на которое он так и не смог восстановиться. Его вообще вся система выбесила, когда в пять утра на вписку к ним завалили армейцы и скрутили кого ни попадя. Учишься? Да похуй, со всеми поедешь, нечего ещё одному нормальному пацанёнку становиться бюрократической крысой. А в итоге Пестель двенадцать месяцев только и слушался — ну в силу своих возможностей, скажем, всё же ходил в наряд он частенько — иерархическую систему воспитания, чтоб её. Агрессии может и поубавилось, а вот ненависти как-то только возросло. Серёжа не мог утверждать, но это и сподвигло вроде не идейного Пашку вступить в «союз», как бы созвучно это не кололо душу. Он
верил в «союз», потому что больше было не во что.
Когда Паша начал так названные «тренировки», Серёжа особо ни в кого и не верил, даже в себя. Он занимался давно фехтованием, да как начал — так и закончил. Или тот же Рылеев, который и умеет только, что стихи и читать — конечно, с чувством, с толком, с артистизмом, но всё же
читал, а не прыгал по стройкам ради
идеи великой. Ради какой, Муравьёв опять же так и не понял, но побежал.
Был в их малой гвардии хороший мальчик — только с виду — Кондратий, чтоб его, Рылеев. Если с первого взгляда все могли подумать, что служит он всего лишь маленькой пешкой, то они шибко ошибались. Именно из-за этого воспитанного, но бранного беса чаще всего их заметали в родную кутузку, где их любили и ненавидели, обожали и посылали в четыре утра, чтоб неповадно было — ни тебе позвонить кому, ведь все рядом, кажись; ни тебе метро, которое открывалось только в 5:34, ни тебе маршрутки вшивой. Маленький бунтарь с большой
К не должен был разочароваться во всём этом мире: семья прекрасная, квартиру Кондраше оставила, а сама свалила в далёкое плаванье, в таком же романтическом забытье, как и сынуля. Только романтика у них самая настоящая, душа у них мечется гулять и гулять в то время, как поэт всё нутро своё пропитое рвёт на части за Родину.
Любил Муравьёв слушать упоенные водкой новые строки Рылеева, страх как любил — читай — это единственное, в чём Серёжа видел смысл их гвардейского существования. Но и у такого взбалмошного мальчугана была своя слабость — маленькая совсем, такую грех тронуть будет. Маленькая Настасья, которой отроду было ну год, а то и меньше, была ангелом воплоти, вся в мать в общем. Оставшись друзьями после такой резонансной новости о беременности, Кондраша и Наташа поочередно и сплоченно воспитывали девочку, в основном отдавая её своим родителям — у кого учёба, у кого работа, а у кого попойки, дело молодое. Если уж быть откровенными, то молодые родители даже слегка завидовали малышке: она успела побывать уже в пяти странах Европы, пусть и не вспомнит этого никогда.
А ещё был у них Андрей. Андрей был особью странной, не то, чтобы скрытной, но никто ничего как-будто про него особо-то и не знал, и как-будто никого этот факт и не беспокоил. Серёжу беспокоил, но только в особо неудачные моменты, когда Андрей появлялся в проёме двери рылеевской квартиры с ящиками шампанского, неоткуда взявшихся, но и не сильно дорогих, как раз по вкусу (не)студентам, и устраивал такой разбой, что отрезвевшему Кондратию приходилось уже раза два, а то и три переклеивать обои и закрашивать стены в комнатах, благо рабочая сила присутствовала, а Андрея и след простывал. Он пропадал. На постоянной основе его будто и не было, эфемерный друг, брат, сват, ненастоящий и придуманный. Серый кардинал — двумя словами. В некоторые более запойные или одинокие дни Серёжа долго думал и почти уверовал, что парня этого он придумал и сам творил весь этот бред. Мутная какая-то пародия на Дёрдена выходила…
Да, одолевали его смутные мысли, чувство инородного, будто находился он не в своём теле да и не в том месте, не в то время. Может и стоил Апостол этой компании? Определённо.
Знали парочку (не)проверенных фактов. Например, что ругаться Андрей любит на французском, анекдоты травит тоже на нём. Поступать хотел, кажется, на архитектурный, а может и нет. В душе был тем ещё романтиком, знал песни Шкловского и выступал, блять, за «людоедство и пролетарианство» — в шутку. Может быть. Возвращаясь к тому же шампанскому, Серёжа бы дал Андрею прозвище «решала».
— Андрей-решала, — усмехается Апостол, сидя в три ночи на кухне у того же Рылеева, попивая чай с ромашкой. Нервы шалили, Настасья вставала почти каждый час, заболела бедняжка, а он тут как подмога. Почему же его настигли такие мысли именно сейчас?
— Я просто достал лекарства для ребёнка, от простуды, не от рака же, — а вот потому, пресловутый Андрей выдохнул, — ты думаешь, в таком районе не найдётся круглосуточной аптеки?
— Туше, — Муравьёв уже откровенно клюёт носом. Через секунду от открывает глаза, но никого, кроме него, на кухне уже не было. Заклевался.
На часах почти утро, солнце начинает подниматься, тело заныло от неудобной позы, а в глазах будто клеем намазано — Серёже не нравится. Он подрывает свою пятую точку с места, потягивается в силу своих возможностей, ополаскивается и идёт проверять детскую комнату. В полумраке Апостол замечает самую милую картину в своей нелёгкой жизни: детская неглубокая кроватка с тихо сопящей девчушкой, у которой вихрь из русых кудрях запутал в себе ладонь Кондратия, который машинально, через сон, гладит её в успокаивающем движении. Такая идиллия в доме Рылеева наблюдалась крайне редко, поэтому на память он даже оставил снимок на телефоне, будет подарок на день рождения.
Начеркав на квитанции за воду какое-то прощание, Апостол посмотрел на стол, где стояла его кружка с ромашковым недопитым чаем, разобранный пакет с лекарствами и смесью для малышки. Андрея будто и не бывало. Пожав плечами и чуть не взвыв от пришедшей боли, Серёжа двинулся в университет.
Муравьёв-Апостол про себя мог сказать лишь пару слов. Рос в обычной многодетной семье, ел, пил нормально, жил не тужил, с детства работал со старшим братом, старался помогать с младшим, не ругался с мамой и соседями, в школе хулиганил, но по мелочи — ну да, митинги в столовой против противной застывшей жижи под ласковым, знакомым с детства, названием «каша» — дело бравое. Носил всегда чистое, не с иголочки, но старался: рубашки, брюки, имел две пары всегда чищеных туфель и кроссовок, иногда и подтяжечки с шляпой надевал — ну, а что, стилёво. Мальчик причесанный, бритый. Почти принц(есса). Спокойный флегматик, орёт только по делу — староста группы, черт возьми.
И вновь встаёт вопрос: какого черта он делает в «тряпичном союзе»?
А что ему ещё делать? Человек, который за свои двадцать с лишним лет так и не нашел себя в этом бренном мире, так и не нашел настоящих друзей, и увидел их только в каких-то практически оборванцах с улицы на районе, где он проводил практически всё своё детство. И если приглянуться, то ребята неплохие, только ебанутые на голову, по-своему родные уже.
«Не мы такие — жизнь такая».
Муравьёв, до мозга костей технарь, никогда не мог понять этой странной традиции Пестеля «толкаем одно — падает другое». По правде, стоять в сторонке и наблюдать за ними было интересней, даже в этом его амплуа «я не с ними, мне по дороге просто» всё равно было захватывающе смотреть на этих придурошных, особенно на их краснеющие лица и старания ни за что.
— Давай! — орал Пестель, наваливаясь на совдеповское здание бывшей библиотеки, а теперь место сборища пьющих студентов, школьников и просто наркоманов.
Кондратий, больше похожий на взлохмаченного воробья, снял с себя вязаный свитер из комиссионки, выглядя в одной футболке ещё мельче, но от этого не менее грозно. Так же упёрся в стену. Возможно, им это помогало снять стресс от постоянных…чего? Они не учились, разве что у Пестеля были триггеры, и он в тихую готовился к вступительным обратно на свой курс. Кондратия в этом году как раз таки исключили, так что всерьёз он занимался разве что Настасьей. Скажем так, был в декрете. А в декрете с незаконченным литературным образованием, кроме как пить, больше ничего не остается.
Справа промелькнула красная фигура, привлекая Серёжу, уже устроившего себе перекур, пока эти концептуальные вандалы сносили преграду перед собой. Андрей, внезапно протянувший руку прямо к лицу Апостола, его даже напугал, но не удивил — мало ли кто ещё будет носит одну и ту же красную толстовку с прожженной дыркой на правом рукаве.
— Чего надобно, mon cher? — Муравьев, устало оперся на турники, снимая напряжение в мышцах одной лишь затяжкой. Легкие «спасибо» не скажут, но психосоматика только «за».
— У вас ужасное произношение, mon bel Serge. Но подошел я искусно стрельнуть сигаретку, если ваше величие снизойдёт, конечно, — поклонившись в шуточном реверансе, он опять-таки протянул руку в просящем жесте.
— Ваше благородие, да как бы я мог отказать столь галантному челодому моловеку. — сморозил глупость, сам посмеялся, сам успокоился, дал сигарету.
Сказка, а не молодость, конечно…
В некоторые моменты Серёжа чувствовал себя гнидой, конечно, но это только иногда, не так часто, чтобы прекратить просто за ними наблюдать, соблюдая границу грани между. Он считал себя их охранником, псом цепным, если Вам угодно, здравым рассудком с одной стороны, и решёткой на окне в кутузке — с другой. Бесспорно Апостол не мог проследить за всем на свете, но он старался: из КПЗ вытаскивал, часто покупал продукты для Паши и Кондраши, потому что на одном топливе-водке они бы в жизни не продержались, следил время от времени за Настасьей, даже водил её иногда к маме своей — та нарадоваться не могла с маленьким ребёнком. Маме радость, а Серёжа опять на выручку к пацанам.
Даже Андрею один раз помог с местной гопотой, которой он не мог чего-то не спиздануть. Называть трёх держал района «ортодоксальным следствием порвавшегося презерватива» мощно, бесспорно, и безумно до отупения. Бегать Андрей умел и любил, поэтому успел забежать в подъезд за Серёжей, которого и ждал, чтобы пойти к Кондратию. К Кондратию они так и не попали в тот вечер. Зато шарлотка Анны Семёновны в тот вечер разошлась на ура: все сыновья в сборе, ещё и друга Серёженька привёл неожиданно негаданно.
— Серёж, чего ж я узнаю, что у тебя такие прекрасные друзья только сейчас? Приводи и остальных в следующий раз.
Да ещё и с ночёвкой, ибо эти недоскинхеды целый вечер прокурлыкали возле подъезда, даже к ночи не отходя. Спали в одной кровати, даже удобно было, собственно как может быть иначе, если отопление именно в комнате Серёжи решило дать сбой, а Поля своё спальное место отказался давать категорически, приговаривая «так даже лучше, вон как смотритесь» и ухмылялся своими брекетами. И этому гадёнышу тринадцать лет?..
Именно в ту ночь Муравьёв внезапно понял, что Андрей не эфемерный нисколечко.
Спустя какое-то время, было лето уже, он отвлёкся от группировки чисто по рабочим делам. Сессия была не за горами, а прилежный студент должен был соответствовать своему статусу, какие бы внеучебные странствия по заброшкам его не ждали. Но как-то не сильно хотели его отпускать свои. Пестель, использовав свои старые университетские связи, узнал его адрес, состав семьи, а от Андрея ещё и слова его матери, и всё должно было пройти как по маслу. Оно и прошло: одевшись, наверное, в самое чистое и аккуратное, Паша с Кондрашей завалились в квартиру семейства Муравьёвых-Апостолов, всучили ошалевшей Анне Семёновне букет сорванных в чьей-то клумбе цветов. Красивых бесспорно, Рылеев любил красоту и эстетику. Ещё взяли с собой бутылку шампанского, а вот в честь чего так объяснить и не смогли, сошлись на «за знакомство». Только Сергей потом долго убеждал свою маму, что никакие митинги и дебоши они устраивать не будут, свергать власть тоже, да и вообще, мам, как ты могла просто так впустить в квартиру незнакомых людей, тем более если меня и Матвея нет дома. Сетовала потом она долго, поговаривая, что он весь в отца, но мальчики всё же хорошие, весёлые, и Настасью не забывайте мне приводить, милая девчушка.
К концу сессии Серёжа понял, что сдавать зачёт после знатного «литературного вечера» у Рылеева — плохая идея. Но сдал. Если такими темпами Муравьёв нормально окончит бакалавра, то и жизнь покажется не такой уж и непонятно мудрёной во всей этой своей красоте безысходности, только бы не завалить ничего и можно будет погулять перед последним курсом. С «погулять» вышла загвоздка. Их группировка из алкоголика-литератора, недосолдафона-недоюриста и мистера-красная-толстовка решили выехать из удушливого города куда-то далеко. Далеко вышло недостаточно, а точнее на дачу родителей Пестеля. Место было не то заброшенным, не то давно всеми позабытым, но это только на первый взгляд. Если приглядеться, то и недавно высаженные цветы были видны, и теплица имелась с зимними помидорами, и какой-то даже порядок в доме и на участке. Елизавета Ивановна со звучной фамилией фон Крок поскупилась на правила и, в итоге, им было не разрешено разве что разрушить дачу до фундамента. И как только у такой прекрасной женщины мог вырасти Пашка — оставалось загадкой. Пестель родителей своих любил, огорчать их не огорчал, осталось только вот вышку получить да невестой обзавестись. Вот если с первым ещё как-то можно было справиться, то с последним были беды, как и беды с башкой у самого Пестеля, но об этом потом.
Было велено вскопать огороды и не потоптать цветы. С этим они справились где-то за пару часов под палящим солнцем. Не все, конечно. Ещё в автобусе Андрей и Кондратий о чем-то себе там шептались в сторонке, чуть не раздевшись до гола от духоты. Только выйдя из автобуса тут же повалили к местному магазинчику, замышляя что-то явно не самое хорошее, но грандиозное. Пестель лишь махнул на них рукой и потащил Серёжу в сторону дома.
— Да что с ними будет-то? Если что, узнаем одни из первых, куда они опять попали.
И, конечно, Паша никогда не признает, что в основном все попадали из-за него, но вот в этот раз виноват был не он. Серёжа знает, он рядом стоял. А тех двоих рядом не было, зато были они там, откуда дым валил, это он точно знал, нутром своим материнским чуял. Они с Пестелем уже проделали львиную долю работы, успели искупаться под летним душем, немного загореть, сбегать в магазин за какой-никакой провизией, выпить по пиву и даже лениво поспорить о противостоянии анархии и монархии только от того, что термины рифмуются. Когда на небе уже сгущались сумерки, Муравьёв вспомнил, что были они явно не вдвоём, да и вообще как-то слишком тихо.
Как оказалось, оратор всея союза и его верный серый кардинал решили устроить салют в честь начала лета (и плевать, что уже июль). Ну, так они оправдывались перед местным участковым, который только и ловил смешинки с их идиотизма. Мужчина с крутым разворотом плеч, почти что гусарскими усами и с неизменными чекушкой и стопариками под столом оказался понимающим действия молодого поколения, ну и просто хорошим человеком, что делало ему большую честь, собственно, в глазах двух горящих идеей всё же как-то повеселиться в этой деревне парней. Так они уже оправдывались перед Серёжей, у которого едва ли не валил дым из ушей, и угорающим Пестелем, который за спиной первого только и поддерживал их большими пальцами вверх.
На складе вещдоков присутствовали крайне забавные вещицы, но они не были так интересны молодым людям, как слегка запылившаяся, но работающая на честном энтузиазме салютная установка. А товарищ их старший не возражал, даже помог донести нелегкую ношу. На часах было уже девять вечера, когда почти на всю деревню раздался громкий хлопок, дым повалил, конечно, но вместе с ним и несколько выстрелов, что невероятно порадовало двух пьяных от сивухи парней, и даже их новый знакомый был в каком-то детском восторге, смотря на несколько вихрящихся в небе дробящихся хризантем.
Пока они с Пашей бежали на место вспышек, фейерверк успел закончится, а они добежать как раз в тот момент, когда Андрей подошел к установке, посмотреть или ещё что-то сможет стрельнуть. Муравьев-Апостол уверовал в свою фамилию, когда каким-то сказочным образом смог ухватиться за бордовый капюшон прямо перед задержавшимся выстрелом. Свои первые сожженные брови этот простофиля должен запомнить на всю жизнь.
— Такие душевные порывы и без меня? Произвол! — воинственно восклицал Пестель, прерывая свой неудержимый ржач несколько раз, сетуя на уже немолодого себя, таща за собой Рылеева.
— Мы хотели, чтобы весело, — возражал Кондратий, хотя ему бы не возражать своему языку, который заплетался хуже ног. Было решено ехать верхом на Паше: он добрый, не обидит, до дома донесёт, спать уложит.
— Salut, Serge! — вскинул руки Андрей, выворачиваясь из захвата Апостола, — C'était super! — глаза его горят почти безумным восторгом от произошедшего, хотя лицо было чёрным от гари и грязи, от запала и приключений он весь вспотел, ночной ветер гулял меж его одежды, от чего он дрожал как осиновый лист. Мальчишка, честное слово. Сергей мог ему даже простить это, ведь впервые видел его
настоящего.
— Пошли домой, Андрей, до-мой, — говорит устало Муравьёв, подавая другу руку. Тот неоднозначно трясёт плечами, будто избавляясь от какой-то тяжести, но ладонь подаёт, даже сжимает, ища поддержки.
Стоять в кромешной темноте, подсвечивать будку, называемую летним душе, фонариком и ловить всех комаров в округе — мечта не серёжина, но он стойко держится, как солдатик, а где-то там, в глубине души, чёрно завидует, потому что…
— Тебя комары там не кусают? Пошевеливайся давай, — бурчит Муравьёв, отмахиваясь от приставучих и охамевших насекомых.
— А они меня не…замечают, я им не-инте-ресен, — слегка заплетаясь, отвечает Андрей, перебрасывая через голову футболку, путаясь даже в таком простом движении.
— Ну точно призрак… — вздыхает Апостол, в который раз ударяя себя по лицу.
У костра, щедро разведённым Пестелем, лежит Кондратий, смотрит на огни пламени так заворожено, будто видит впервые, что-то шепчет себе под нос. Размышляет о бытие, верно. Паша сидит недалеко на раскладном кресле, клюёт носом уже, раз в минуту открывает то один то другой глаз, проверяя обстановку (точнее не протрезвевшего Рылеева), на всякий случай. Когда Апостол уже подходит ближе, то понимает, что не может не заснять такой тихий-мирный и крайне редкий кадр идиллии. На телефон выходит с качеством не очень, но атмосфера остаётся так же прекрасна.
— А у меня день рождения, — тихо звучит справа, что Сергей аж подпрыгивает на месте, пугаясь не на шутку. Из-за испуга смысл доходит на минуту позже нужного.
— Что? — глупо и ёмко, ничего не скажешь. — То есть как это?..
— Ну, у всех ведь они бывают, дни рождения, — Андрей смотрит снизу вверх на Апостола, как на ребёнка, которому всё надо объяснять, — Я же не особенный какой-то, в самом то деле.
— И ты молчал всё это время?! — нет, он не в ярости. Муравьёв просто мамочка, ему свойственно сходить с ума, когда такие важные события проходят мимо него.
— Спокойно, я молчал месяц и могу молчать дальше. — произносит парень абсолютно спокойно, — Хотя приятно осознавать, что ты уже как месяц можешь законно покупать себе шампанское и сигареты.
— Что?.. — а вот это уже клиника. Голос его сипит, доход до главного мозга медленно, осознание так же не торопится, хотя подсознание уже давно кричит, что что-то не так. Совсем не так.
— С днём независимости США, друг! — весело крикнул Андрей, делая прыжок вверх просто потому что захотел.
«Предатель среди нас»
Как бы сильно Сергей не хотел заорать/позвать Пашу или Кондратия, как бы он уже не хотел начать возмущаться, как бы его внутреннее покореженное эго не было таковым — Апостол молчал. Его шок выдавала только нервно трясущаяся правая рука, с той же стороны, где стоял и Андрей, который уже вообще сомневался, что сделал правильно, растрепав явно неинтересные подробности своей жизни.
Собрав всю волю в свой немаленький кулак, Муравьёв вышел из оцепенения.
— Архитектурный, значит? — знал, что вообще невпопад, но хоть что-то.
— Архи… А-а, — Андрей слегка тупит, видно, всё ещё пьян, но это поправимо, потому что до него быстро доходит, что уже неплохо, — Это байка, чтоб к слову было. Я, честно, поступал, но как-то не задалось. Я на самообучении. Pour améliorer l'esprit, vous devez penser plus que mémoriser*, так сказать.
*"Для того чтобы усовершенствовать ум, надо больше размышлять, чем заучивать».
— Il ne suffit pas d'avoir un bon esprit, l'essentiel est de bien l'utiliser**. — всё ещё в какой-то прострации говорит Серёжа, поворачивается резко к Андрею и так же хватает его за руку, тонкую, но крепкую кисть сжимает так, будто опять боится, что это какой-то эфемер. И отпускает. Нечего тут входить в панику.
**"Мало иметь хороший ум, главное — хорошо его применять».
— Я врал, когда говорил, что у тебя ужасное произношение. Либо ты заставил меня так подумать.
— Возможно. — он уворачивается от ответа, явно не желая сейчас говорить о себе.
Как Серёжа оказался в отключке аж в домике на дереве, он не помнил, да и вообще что-то мало он понимал в то утро. Вот что он точно помнил, так это песни у костра под какой-то дико травянистой настойкой из подвала Елизаветы Ивановны, и лучше бы он никогда в жизни даже не нюхал такие изделия, не говоря уже об употреблении. Ещё больше его удивляет, что его хватило в итоге на то, чтобы залезть в этот домик. Где-то недалеко кукарекнул первый петух.
Собрав всего себя по кусочкам в одно целое существо, Муравьев осторожно поднялся в крайне шатком строении, пытаясь не задеть какую-то особенно важную доску. Но нет, таки задел. Валится с высоты полутора метров в пять утра с похмелья было незабываемо. Кажется, он вывихнул руку, а его состояние спасло ему жизнь. Всё ещё не понимая, на кой черт ему сдалась эта деревня, это трио, эта настойка и вообще всё вокруг происходящее, Серёжа попытался опять собрать себя воедино, но его разморенное холодной землёй тело потребовало в ту же секунду отключится, а он не был так уж против. В следующий раз он проснулся от тычка в бок, от которого сразу пробила и боль, и щекотка. Первое, что увидел Муравьев, разлепив глаза, белоснежное безбровое лицо.
— С днём сгоревших носов, друг! — громче ожидаемого произнёс Андрей, сидя на корточках возле заспанного парня.
— Блять, — прошептал он, закрывая глаза от слепящего солнца рукой.
— Ого, — присвистнул Андрей, — да вы материтесь.
— Я не человек по-твоему? — прохрипел Сергей, пересаживаясь в тень возле обломков. — Самый обыкновенный, к твоему сведенью.
— В тряп.союзе и «самый обыкновенный», не смеши меня, друг, — усмехается Андрей, завязывая свою осточертевшую бордовую кофту на бедрах.
Муравьёв молчит и начинает в который раз рефлексировать, голова такие соображения принимать отказывается, а хотение курить побеждает в который раз за эту неделю, которую он пытается бросить. Он поднимается, понимая, что пострадала не только рука, но и колено, и спина, и вообще, как он туда залез-то?.. Он клянётся больше никогда не пить. Заходя в дом в поисках своей едва живой пачки, Апостолу удаётся в который раз уверовать в свою фамилию, когда неосторожный шаг в гостиную-спальню остался незамеченным двумя лежащими на неразложенном диване телами. В который, сука, раз. Да что ж за день сегодня. Теперь он в поисках не только пачки, но и своего телефона, на котором он обязан запечатлеть это прекрасное явление. Андрей, прошмыгнувший призраком за его спиной, присвистывает, Серёжа шипит на него и принимает свой телефон с его рук, уже не удивляясь откуда он взялся. Фото делается дольше ожидаемого из-за малого заряда и адского перегрева, но всё же теперь оно в галерее. Серёжа доволен, Андрей подсматривает, а потом хватает за локоть и уводит на улицу, курить.
— Вот это подарок на день рождение, конечно, — прошептал Андрей так, чтобы его услышал только Серёжа.
— Для тебя такое в сюрприз? — усмехается Муравьев, затягиваясь так вкусно, что впору было бы даже завтрак не предлагать, и так не из чего.
— Ага, и Пестелю тоже, видимо его очень мило поздравили в полночь, — улыбается Андрей, заливаясь смехом, будто сказал невероятную шутку. У Апостола в голове ветер да и только, летний такой, утренний, уже знойный. — У него ж день рождение сегодня.
Тут Серёжа понимает, что не запоминать причины чего-либо не такая уж и плохая привычка, ведь дни наполняются такими эффектными неожиданностями. А ещё с датами у него не очень, не зря ведь историю недолюбливал.
— Ну, тогда у меня для него есть маленький подарок.
Неделя проходит весело, домик на дереве оставлен недостроенным, потому что арт-группа никак не могла определится с самым простым дизайном, а Андрей, как «архитектор» (анархист ебаный другими словами) разрушил последние доски в попытках создать так называемые идеальные материалы. На том и решили оставить как есть, трёхстенное строение, держащееся на честном слове их союза, — почти драматично и почти можно пустить слезу. Кондратий прослезился, но не из-за такой тонкой иронии, а скорее от запаха той самой настойки, которая так запала ему в душу, что звонок в Петербург был совершен им в ту же миллисекунду, когда он узнал у Павла номер его матери. Такие хвалебные оды Екатерина Ивановна про своё творение не слышала от слова никогда, а Пестель-младший получил огромный нагоняй за то, что отдал её лекарственную спиртовую на растерзание молодежи, бог ты мой, Павел, все живи-то хоть?
По приезду в городе обнаружились непробивная стена из ливня и ещё больше непробивное хотение отоспаться и не выходить на улицу около недели. С открытыми настежь окнами, дверьми, гуляющим сквозняком Серёжа проводит два дня, так и не удосужившись поставить телефон на зарядку, как и включить его. Ипполит, приходящий домой далеко за полночь, первый раз пугается внезапному возвращению брата, а тот и ухом не ведёт, спит мертвенным сном, развалившись на кровати без одеяла, за окном всё так же льёт дождь, а дома сыро и подоконники все в дождевой воде. Хорошо, что Матвей увёз маму на море, иначе быть скандалу.
Утром младший долго смеялся с вида брата, помятого, уставшего, с облезлым носом и гематомами на конечностях, назвал маргиналом сельским и свалил в неожиданную жару, опять до ночи. Знойность на улице не давала уйти опять спать, а ещё зазвонили в дверь, что тоже не очень радовало, на самом деле. В прихожей, краем глаза глянув в зеркало, Муравьёв посчитал, что выглядит достаточно угрожающе, чтобы никто не хотел к нему соваться. Не угадал.
— Пропал, значит, телефон выключил. Смотрите-ка, какие мы важные, — с ходу начала толстовка, то есть спина пришедшего. Развернувшись с очередными неоткуда взявшимися бутылками в какой-то коробке, Андрей протиснулся под рукой, на которую опирался хозяин квартиры. За ним стоял и Паша с не самым счастливым лицом, без энтузиазма пожавший руку Муравьёву, просто кивнув. — А у нас тут драма достойная Шекспира, представляешь?
То, что драма была достойна театральщины, оказалось правдой. Кондратий Фёдорович никогда не отличался трезвым разумом, всегда был в своём репертуаре и не изменял традициям да стати своей поэтической. Поэтому смурной Пестель не стал неожиданностью после небольшой ссоры, которая разгорелась в настоящий скандал. Ну, Паша то просто переживал, а Кондратий как обычно на рожон, да и к кому, к быкующим неандертальцам, которые и достойны не были лишнего взгляда. Удивительно, что вечно нападающий Пестель был спровоцирован только тогда, когда Рылеев со сломанным носом подошел к турникам, где сидели Андрей и Паша, обсуждающие новые поправки. Разгоряченный уже этой беседой, Пашу было не остановить. Потом был отряд полиции, который ни с чем не разбирался, и травмпункт для не участвующих, но пострадавших не менее. Были и звонки к Муравьёву, который ведь «мамочка», но она была уставшей и вне зоны действия, увы. Был и протрезвевший злющий Кондратий с Настасьей наперевес в ближайшем обезьяннике, потому что малышку было не с кем оставить, а он отец хороший. У Кондратия были синяки вокруг глаз и носа из-за смещения, смешно топорщащиеся кудри и горящие праведностью глаза. Откровенно говоря, у Пестеля едва ли не встал, но это уже совсем другая история. Как только его тирада зашла про инцидент, Рылеев не смог сдержаться и едва ли не напал на Пашу, благо их разделяла железная ограда. Он не был натурой трепетной, поэтому даже свою заботу он проявлял в криках и экспрессии, как и Павел в физической защите.
— Прекрасный тандем, ничего не скажешь. — выдыхает Муравьёв не только слова, но и сигаретный дым, удивляясь тому, как легко пропустил на кухню этих двоих. Удивительно спокойный был Пестель, хотя скорее он просто рефлексировал, а Андрей рассказывал это невероятное приключение с особым натиском на то, что Серёже бы лучше не выключать так беспардонно телефон, иначе в следующий раз может произойти что-то более ужасное. Как они раньше выживали, он всё ещё не понимал. — И где сейчас наша королева?
— Где-то на подходе, конечно, — усмехнулся Андрей, пряча глаза от вмиг нахмурившегося Пестеля. Ну, конечно, они не знали об этой встрече, как ожидаемо от кардинала.
— Миша, блять, — рычит Паша, смотря исподлобья на младшего. Андрей вскидывает на него взгляд, от жизни немного охуевает и тут же тушуется. Серёжа ничего не понимает. Пестель понимает, что что-то не то сказал, осознаёт и закрывает рот.
— Что? — глупо спрашивает Апостол, переводя взгляд то на одного, то на другого. В их компании отроду не было никакого Миши, Мишани, Михаила. В дверь звонят, и он отвлекается на пришедшего, разобраться ещё успеет. Он бы оставил это как есть, если бы эти двое так резко не отреагировали.
Муравьёв получает крепкие объятия поэта, искреннюю улыбку и не менее светящиеся синеватые отпечатки травмы, провожает на кухню, говорит, что терпеть драк и ора не будет, и идёт в ванную, чтобы хотя бы умыться, а то пришли с утра, не дали даже привести себя в порядок. Выходя из уборной уже в более-менее внятном состоянии, Апостол мог лишь думать о чашке крепкого кофе и о том, что же сегодня затевают эти идиоты, надеясь, что кухня всё ещё в нормальном состоянии. На кухне же всё было мирно, кто-то поставил чайник и даже коробка с алкоголем перекочевала на пол, забытая всеми. А ещё было подозрительно тихо.
— Итак, — начал Серёжа, — Миша?
Кондратий сразу же прыснул со смеху в кулак, поглядывая на каменное лицо Андрея.
— Поверь мне, я тоже не сразу узнал, эти двое дружат с детства, а я только в университете познакомился с Пашей, а этот ещё совсем зелёным был, — говорит Рылеев и тут же затыкается, когда ему больно бьют по лодыжке, — Да что не так? — шипит поэт, потирая больное место. — Блять, что у вас с лицами-то? Как-будто тайна века, честное слово, — вспылил Кондратий, уже не выдерживая такой обстановки, не любил он напряжение, — Знакомься, это Андрей, Миша, Мишель, Бестужев и Рюмин, прости Господи, — вскочил, указывая на сидящего в закрытой позе Андрея, произносит Рылеев, садится на место и сердито смотрит на Пестеля, который только и может что вздохнуть самым горьким образом, на который был способен.
— У меня было призрачное амплуа, а вы как обычно… — бурчит парень, точно ребёнок, и тут Серёжа замечает всё: детский максимализм, глупую привычку встревать в дурацкие идеи обоих старших, вечное шило в одном месте, но при этом и скрытность, постоянная боязнь чего-то неопределённого,
эфемерного. Непризнания, неравности? Серёжа молчит, осознавая. Кнопка чайника хлопает под температурой кипения воды, и все мысли испаряются из головы. Ну и что в этом, собственно, такого? Было ли обидно? Нет. Подорвано доверие? Конечно же, нет. Тогда чего париться?
— Ну, Мишель тебе больше подходит, — усмехается Серёжа, смотря прямо в мальчишеские ещё совсем глаза, в которых читается обида вселенского масштаба, — Кто там что хотел? — заливая себе растворимый кофе, обыденно спрашивает Муравьёв, закрывая тему, Андрей благодарно кивает.
А потом пропадает. Вот так внезапно, как-будто настоящее привидение, опять. Серёжа от чего-то злиться, но не спрашивает. Эти двое молчат и воркуют недалеко, будто думают, что их никто не слышит. А у Муравьёва стресс, Ипполит будто с цепи сорвался, несколько раз не ночует дома, маме ничего нельзя сказать, будет волноваться, Матвей говорит отыскать, вдруг что. «Вдруг что» оказывается каким-то любовным интересом, неизвестная личность не сильно интересует Серёжу, его больше беспокоят ночные вылазки. В четырнадцать постоянно пропадать ночами, только потому что мамы нет рядом не дело. Апостол опять чувствует себя мамочкой, ему эта роль немного надоела, но Ипполит его слушает, понимает и хотя бы предупреждает, выходит на связь во время своих похождений. Минус одна проблема.
Конец августа застаёт его неожиданно, как и звонок от Кондратия. Паша смог восстановится на повторный курс, Настасья сделала свои первые шаги и произнесла слово. Какое именно слово, Кондратий умолчал, но сказал, что дочка папина. Про Андрея — Мишу, Муравьёв, про Ми-шу — никто ничего не говорит. Его будто откатывает на полгода назад, когда редкие появления того призрака были обыденными, но сейчас его совсем нет. Без него
не так.
От Кондратия они с Пашкой узнают, что у Миши какие-то срочные дела, а ещё он постоянно витает в облаках, кажется, влюбился даже. От Паши они уже узнают, что с любовью у парнишки большие проблемы, как и с доверием. От Серёжи узнают, что, кажется, не один Миша влюбился. В тот вечер пили все.
Последняя неделя отдыха проходит как-то впопыхах, будто за ними кто-то гонится, потому что что-то меняется. Это понимают все, вся их тряп.тусовка. Серёжа предполагает, что дело во взрослении. Да, в таком обычном и позднем, но всё же. Он знает этих ребят около года, с ними хорошо, ново, за одиннадцать месяцев Муравьёв увидел будто пергамент с событиями, перечитал учебник по сокращенной истории, которую эти три человека смогли уместить в столь короткое время. Пути их разойдутся рано или поздно, Кондратий выпустит свой сборник, Пестель закончит юрфак, Серёжа найдёт смысл существования, Миша… А Миша просто повзрослеет и перестанет, наконец-то, прятаться, как маленький таракан на общажной кухне. Когда-то всё это произойдёт.
Когда в Питер приходит осень, промозглая, с легкими остатками летнего тепла, на пороге университета невероятное количество абитуриентов, и ещё больше родителей. С непривычки Пестель теряется в толпе, почти сразу снесённый какой-то малышнёй. Сколько же в них ещё запала… Серёжа не удивляется, поэтому просто стоит возле стенда, не совсем понимая, что он делает здесь, если пары начинаются только завтра. А потом понимает, когда на весь этаж раздаётся громкий голос:
— Михаил Бестужев-Рюмин! Опять он где-то потерялся!
Муравьёв резко поворачивает голову, едва не вписавшись в угол стены, и тут же устремляет взгляд в толпу первого курса, у которого стоит его давний знакомый,
с архитектурного, уже преподаватель, Коля Романов. Ошибки быть не могло.
Внезапно с ног его чуть не сбивает низкая фигура, глаза замечают бордовый цвет и пшеничного цвета волосы. Это точно не эфемерность, Серёжа выучил урок.
— Salut, Serge! — как в тот раз, та же интонация, те же эмоции, только взгляд трезвый, такой счастливый и искренний, хоть в топливо переводи. Андрей, или Миша, со всей силы обнимает его, выражая всю гущу воодушевления в этом действии, будто Муравьёв прошел с ним весь этот тяжкий путь, за руку притащил на день приветствия и всё это время был рядом. Ментально, конечно, был, как и весь их благородный союз.
— Чего надобно, mon cher? — не проходит и секунды, как Апостол отвечает, сжимая руки за спиной парня.
Объятие длится чуть дольше положенного, но почему бы и нет?
— А я опять поступил, — на грани слышимости шепчет ему в грудь Миша. Вокруг уже стало тише, коридор немного опустел, а все первые курсы порасходились по аудиториям слушать речи преподавателей.
— Трудно не заметить, поздравляю, — усмехается он, отпуская парня. — Всё же архитектурный, — Миша согласно кивает, немного отходя от Серёжи, стоит в своей неизменной кофте, будто, если поменяет её, то больше не будет собой. Возможно, так и было, Муравьёв не спешил отрицать. — Теперь мы будем видеться чаще?
— Ох, нас ждёт ещё много переворотов в стенах этого…здания, — наиграно мечтательный вздох Миши прозвучал так воодушевлённо, что Апостол даже засмеялся. — Скажи «ирония», и все твои проблемы исчезнут.
Не скажет он «ирония», а то опять этот призрак исчезнет как марево, будто и не было никогда такого приключения в его жизни под названием арт-группировки-секты «Союза спасения». Нет, он на такое согласия не давал, увольте.
— А смысл мне без вас-то?
«Без тебя» слышится уже как пространственное дополнение, аксиома, не требующая никакого подтверждения.
