***
Через два года он окончательно теряет веру в судьбу и ее вменяемость и, на зло детским мечтам о милой квартирке на окраине на двоих, соглашается работать в ЦРУ. Спустя еще 363 ночи, полных пустоты или громких, выбивающих душу из тела криков, весь мир в очередной раз катится к чертям, а незажившие с последнего задания кулаки болят в преддверии очередного глобального дерьма. Именно в это время Митч первый раз встречает Лидию. Она небрежно убирает мещающиеся волосы, ходит в мини-юбках и на невозможно высоких каблуках по сверхсекретному штабу ЦРУ, фамильярничает с начальством и курит, глубоко затягиваясь, в помещении отвратительные вишневые сигареты. То есть, ведет себя совсем не так, как мама описывала поведение достойной, милой девушки, на которую можно обратить внимание. Но они по-крупному влипли, и за последний час уволилось двадцать лучших стратегов агентства, которым было отнюдь не девятнадцать и которые закончили учебу не пару месяцев назад. А Лидия все еще что-то продумывала, составляла планы бесконечных мини и не очень миссий, пила сладкий латте из огромной чашки с символом Бэтмена и выбрасывала в ведро под столом фильтры с четкими красными следами помады. Она все еще была здесь, а не мчалась на всех парах в родное калифорнийское захолустье (он совершенно случайно наткнулся на ее досье в столе шефа), и она все еще хотела бороться вместе с ними. Это вызывало невольное уважение. И, пожалуй, удивление, потому что в канализации, по которой почему-то позарез надо ползти, когда собираешься убить очередного подонка, пока тот пьет кофе на завтрак, пахнет вишневым дымом и корицей, а за углом все время мерещится стук каблуков и пламя волос. Так что, когда она уверенно и самую капельку нагло протянула ему холодную ладошку с идеальным маникюром, представляясь и будто заранее предупреждая гордым взглядом снизу вверх (даже на своих огромных шпильках она была его ниже) любые саркастичные комментарии, он просто пожал тонкие пальцы и вернулся к работе. Потому что благодаря Мартин он все еще был жив и мог стрелять в плохих парней. А она все еще могла спасать его задницу, тихо ругаясь в микрофон, потому что леди не повышают голос, даже когда ведомые ими агенты снова пытаются по-идиотски импровизировать.***
Когда глобальное дерьмо в очередной раз выкидывает непредсказуемый финт, становясь еще глобальнее и еще менее предотвратимым, Митч прячется среди контейнеров на портовом складе, ожидая появления цели, а часы на запястье не слышно отсчитывают минуты до девяти утра. Контрабандисты на сделки и впрямь как на работу. Последние полчаса засады ("Ты должен разведать местность, это приказ, а не просьба. Хватит бесконечного риска!") прошли просто невероятно скучно, а ведь веселые ребята явятся в лучшем случае минут через пятнадцать. В штабе еще вчера сломалась кофемашина, и Мартин, не получившая свою утреннюю дозу жизни, отказывается его развлекать, чем-то сердито и сонно шурша в наушнике. Когда где-то далеко взвывает рвущая нервы сирена, он чуть не задевает стенку ящика локтем, а Лидия, кажется, что-то роняет. Осознание того, что сирена воет в сотнях километрах от него, в далеком и недоступном штабе, не сбивает с ног и не вызывает шок, слишком уж предсказуемым было нечто подобное, учитывая творящуюся в мире херню. Но судорожный вдох Лидии справляется с тем, чтобы пробить ему легкие навылет. — Хэй! — имя рвется с языка вместе с иррациональным и незнакомым страхом за координатора, который испытывать вроде не должен. Вот только ночью он опять видел медные волосы, заляпанные багровым. Удержаться и не позвать Мартин сложнее, чем выжить на очередной самоубийственной миссии, честно. — Боюсь, тебе придется самому писать разговор и разбираться с плохими ребятами. У нас тут... Проблемы, — Мартин впервые на его памяти звучит... Нервно. Ему не нужно представлять, он и так знает, что она сейчас прикусывает губу, морщится от химического вкуса помады и резко дергает за рыжую прядку у виска. Она никогда бы не бросила агента на задании, если бы ситуация действительно не пахла бы керосином. — После выполнения миссии, если все пройдет хорошо, а я в тебя верю, Рэпп, заляг на дно. Не приближайся к временным штабам и конспиративным квартирам. Когда будет можно... Я найду тебя, ладно? У нее голос все еще твердый, но дыхание сбивается судорожно, и на фоне все громче шум. Она все еще профессионально спокойна, но вместо безличного "ты" вырывается имя голосом непривычно мягким. Она все еще отдает команды, как по инструкции, но обещает не бросить, найти. Ему снова мерещится бронза, которую хочется пропускать между пальцами, и сладкий флер дыма с духами напротив. Он ее снова видит и чувствует, и ему страшно, как не было, наверное, даже на пляже, что на жизни оставил новый надрез. Он ее хочет позвать, но дверь склада гудит, предупреждая о незваных гостях. Он ее хочет спасти, только километры между ними не желают исчезнуть в секунду. Он ей хочет помочь, но с той стороны связь обрывается глухим выстрелом.***
Через три недели спать тяжелее, страшнее и хуже, чем жить. Он стоит у окна и смотрит на серые крыши. Считает секунды в уме. Три часа ночи. В комнате холодно очень, как будто в последнем кошмаре, изморозь почти ползет по рукам. Пальцы нервные выбивают ритм по предплечью. Кажется, так ее сердце бьется (билось). От Лидии никаких вестей три недели. От штаба тоже. Там остались лишь обломки бетона с обугленными капиллярами проводов. Кто-то здорово постарался. Даже запах ее сигарет вытеснила тяжелая пыль, покрывающая одежду и кожу, будто траурный саван. Ничего не осталось. Даже пятен кровавых в огне незаметно. Он искал, он правда искал, нарушая все протоколы и правила, все приказы, запреты и просьбы. Он искал и молился, чтобы в огне не мелькнула юбка в крупный цветок или рыжая прядь. Потому что не знал, как бы он... Опять потерял. Он не знал, как бы он не остался прям там, в догорающем пламени жгучем, рядом с той, что стала вдруг слишком важна. Кажется, его молитву впервые там, наверху, кто-то услышал, не оставив от нее ни следа. Испарилась, исчезла, истаяла. Словно сон на рассвете. Только сон не из тех, что теперь приходят из раза в раз, разрывая грудину и воздуха мигом лишая, совсем нет. Она немножко похожа на сказки, что маме рассказывал по утрам о девочке-чуде, девочке, что только ему одному предназначена, девочке, которая для него идеальная. Лидия совсем не такая, о Лидии он мальчишкой не мечтал никогда, он ее рядом с собой до сих пор совершенно не видит. Только Лидия ему снится двадцать какой-то год, Лидия ему дыхание сбивает тем, что не рядом. Тем, что может быть не в порядке, ребра ломает на раз. Он ее готов защищать верой и правдой, из тех, что остались (верой в себя и правдой своей, изощренно бело-черной, жестокой), он рядом с ней действительно хочет жить и дышать, он ее правда готов полюбить. Только ее рядом нет. Она все свое обещание не выполняет. Он ее подождет. Будет ждать до тех пор, пока сам не рассыпется от боли и старости в пыль, пока не осядет в чернильную грязь продырявленным телом. Он ее будет ждать, потому что все, что осталось, все, что заставляет стоять на ногах, - это рыжие кудри в бесконечном потоке людей и запах вишневого приторно-горького дыма. Он надеется (боже, он еще может себе позволить подобную роскошь), что никто не бросит в пламя, сжирающее его жизнь, вишневую ветвь. Через два месяца и четыре дня вместо крови и удавки на шее ему снятся улыбка на знакомых губах и капли воды, застывшие в солнечном свете. Когда он просыпается, судорожно пытаясь снова учиться дышать и не давиться чертовым облегчением, в ушах вместо звона и траура звучит ее смех. Через два месяца и пять дней после оборвавшейся выстрелом связи он цепляет в толпе знакомый принт по краю короткой юбки, а чужие тонкие пальцы впиваются в его руку, оставляя следы. От привычного горького запаха дыма режет глаза (и плевать, что её последняя пачка сгорела вместе со штабом). Красный лак облупился и слез. На теле прибавилось шрамов и швов. Но зеленые глаза все еще смотрят уверенно, все еще искрят в солнечном свете незнакомыми (только пока, он клянется) чертятами у самого края радужки, пока на дне зрачка расплывается радость. Он ее хочет в этих глазах видеть чаще.