поджигай и смотри. не кричи навзрыд. когда солнце садится, восходит мгла. посмотри, как красивы в ней те костры ваших общих надежд и совместных пла...
— Эй, Дурокава, — с осторожными нотками, которые он старательно прячет, зовёт он Ойкаву. — Ты как? Тот не поворачивает лица в сторону подошедшего. — Нормально, — лаконично, сухо, безэмоционально. Совершенно непохоже на Ойкаву. — Я тебе не верю. — Зря, — капитан и в самом деле не выглядит разбитым или расстроенным; на лице читается что-то, напоминающее безразличное умиротворение – Иваизуми это напрягает. Он ожидал, что Ойкава начнёт гнобить себя, ругать свои не отточенные до совершенства навыки. Был готов к тому, что придётся кричать на этого эгоиста дурниной и заново вбивать в чужую наполненную поролоном глупых мыслей голову простые истины. Но Ойкава не занимается самоуничижением и не строит планы дальнейших – заведомо бесполезных, так как всё уже позади, но это не так важно, – тренировок. Он сам на себя не похож. Такой непривычно уравновешенный, хладнокровный, невозмутимый, и ещё сотня синонимов с тем же значением. Иваизуми впервые не знает, о чём думает Ойкава, и его это раздражает. — Почему ты ведёшь себя так, словно ничего не произошло? — прямо спрашивает он, вставая перед Ойкавой и скрещивая руки на груди. — Словно всё в порядке? Ойкава наконец переводит взгляд с неба на него. Обычно теплеющие при виде Иваизуми глаза цвета молочного шоколада кажутся сейчас какими-то… зловещими. — Почему ты так уверен, что я не могу быть в порядке? — вопросом на вопрос, распаляя чужое недовольство. — Потому что ты никогда не бываешь в порядке после того, как мы проигрываем, — Иваизуми не подбирает слова. Он всегда разговаривал с Ойкавой грубо, но честно. — Ты злишься на весь мир, а ещё больше – на себя. Говоришь “если бы я играл лучше”, плачешь, носишься всюду и гоняешь себя, как сумасшедший. Ты пропускаешь всё через себя, через самое сердце. И не врёшь мне, потому что я всё равно вижу тебя насквозь. “Так что с тобой происходит сейчас?”, остаётся невысказанным, но явно отражается в глазах Иваизуми, потому что Ойкава коротко и устало вздыхает. Парень суёт руки в карманы и чуть склоняет голову к плечу, будто собирается поведать Иваизуми древнюю и невероятно поучительную притчу. — Знаешь, какое чувство самое сильное, Ива-чан? — конечно же, не дожидается ответа, который и не требуется, — Не обида, не ревность и даже не ненависть. Ведь после них всё равно остаётся хоть что-то в душе. А вот разочарование, о, оно оставляет гладкое, выжженное пожаром ни-че-го. Иваизуми определенно не нравится слышать такие вещи от Ойкавы. Его лучший друг всегда чем-то горел, будь то азарт, мрачная уверенность или желание творить хаос в состоянии психоза. Неужели сегодня вечный огонь в его душе потух? А пепел уже не горит. — Что ты хочешь этим сказать? Ойкава криво улыбается. Этого достаточно, чтобы понять – всё гораздо хуже, чем может показаться. Иваизуми внутренне подбирается, прикидывая, насколько безнадёжную вещь выдаст Ойкава на этот раз.ладно, к чёрту печаль. ничего не жаль. разве нужен кому-то твой горький рёв?
А потом Тоору открывает рот и спокойно говорит: — Я больше не хочу играть в волейбол. ...и это ощущается, как удар по голове – тяжелым мячом, прилетевшим из другого конца зала. Нечто в таком духе мог бы предсказуемо произнести Ханамаки, Мацукава или даже всё тот же Иваизуми. Давайте откровенно, они не зациклены на волейболе в той же степени, доходящей до абсурдного фанатизма, что и Ойкава. Ойкава буквально молится на мяч, сетку и скрип пола в спортзале под подошвой кроссовок. Для него нет ничего прекрасней и правильней в этом мире. Он бы, наверное, как наивная Ариэль, продал морской ведьме свои голос и душу взамен на ноги и возможность этими самыми ногами прыгать в подаче. И вот теперь Иваизуми слышит от него это? Да быть такого не может! — Что за бред ты несёшь? — рычит Иваизуми. Внутри всё мгновенно закипает – Ойкава умел и умеет доводить его до нужной точки, не прикладывая к этому особых усилий. Иваизуми хватает его за грудки, задыхаясь от гнева. Их лица в нескольких сантиметрах друг от друга. И лицо Ойкавы не выражает ничего – идеальная пустота, белый чистый лист. Только на губах застыла эта дурацкая, недоделанная, на все сто процентов фальшивая улыбка. — Как ты можешь говорить такое, идиот?! — Иваизуми кричит на него, ругается, обзывает, но Ойкава впервые со времён средней школы никак не реагирует на все слова, что летят в него пулями. Прежде Иваизуми ни разу не испытывал желание стереть с чужой красивой, но ублюдской физиономии безмятежность. Он знает, что Ойкава часто – очень часто – натягивает маску клоуна и прячет за ребячеством свои настоящие чувства. Однако для него никогда не составляло труда понять, когда Тоору улыбается искренне, а когда нет. Почему же сейчас этот парень похож не на арлекина, а на искусного актёра? — Хватит ломать комедию, Ойкава! Ты уже привлёк к себе внимание, моё внимание! Так перестань играть! — Я и перестану, — согласно кивает он в ответ, — играть. — Да чтоб тебя! — взвывает Иваизуми. — Ты не понимаешь! И я тоже не понимаю! Слова всё льются, нет, сыпятся камнепадом, но, кажется, не оказывают на Ойкаву ни малейшего воздействия. Он, словно бронированный танк, молча взирает на глядящего на него разъяренным быком друга с высоты своих ста восьмидесяти пяти (Иваизуми ненавидит эти разделяющие их пять сантиметров). Не предпринимает попытки отстраниться, вырваться из хватки. Не возражает и не оправдывается. Когда Иваизуми замолкает и переводит дыхание, он снова смотрит в светлые глаза напротив, надеясь обнаружить в них хоть что-то – тень злости или взволнованности. Взгляд у Ойкавы остекленелый. Иваизуми замирает. При виде такого Ойкавы всё внутри покрывается промёрзлой коркой льда и трескается. — Скажи хоть что-нибудь, — не просьба – хриплое карканье. Ойкава, не говоря ни слова, выдирает ткань своей ветровки из чужих кулаков, разворачивается и уходит, опять с идеально выпрямленной спиной.ты всю жизнь убегал. и вот у_ бежал. а теперь, отдышавшись, смотри вперёд.
Иваизуми, потерянно пялясь ему вслед, не чувствует сначала ничего, а затем всё сразу. К команде он возвращается ещё через пять минут. В одиночестве. Измотанный и злой.…
После того дня всё идёт под откос. Ойкава не звонит ему вечером, не пишет утром, не ждёт у их привычного места встречи, не мелькает в толпе, не просит пообедать вместе с ним. Иваизуми убеждает себя в том, что другу просто нужно время – целого дня, свободного от волейбола, чтобы позволить команде немного отдохнуть душой и телом после произошедшего, должно быть достаточно. А затем всё обязательно вернётся на круги своя. Ойкава тот ещё самодур, но его никогда не хватало надолго. Тяга к волейболу, его стезе и отдушине, всегда перевешивала любые потрясения и принятые на эмоциях решения. Ойкава не приходит на тренировку через день. — А где капитан? — тут же слышит Иваизуми, стоит ему войти в зал. Смутная, глухая тревога, засевшая в груди, сиюминутно напоминает о себе. — Хороший вопрос, Киндаичи, — Ханамаки хмыкает. — Иваизуми, ты в курсе, где наша принцесса пропадает? Нет. Он не знает, ничего не знает. — Понятия не имею, — выдавливает Иваизуми, пряча взгляд. В отличие от Ойкавы, он не умеет притворяться. — Не убедил, — Ханамаки отбивает мяч об пол. — Вы поссорились? Иваизуми на секунду задумывается. Они ведь не ссорились? Чем вообще можно было назвать то, что между ними произошло? — Нет. Давайте тренироваться. Мы вполне можем справиться и без Ойкавы, нам не впервой. Киндаичи, очевидно, не решается что-то сказать, но Куними просто утягивает его за собой, по ту сторону сетки. Иваизуми хмурится и толкает тележку с мячами. Атмосфера весьма угнетающая, решимостью взять реванш в следующем году и не пахнет. Остальные третьегодки показушно бодрятся, хотя в их действиях и читается смирение. Обычно настрой задаёт Ойкава. Он пытается зажечь в других уверенность, говоря, что верит в них и они со всем ещё справятся и целому миру докажут, на что способны. А они, вспыхивая от его простых, незамысловатых слов, зажигают и его самого. Капитан, как сердце команды, запускает работу всего организма, качает кровь, которая через вены и артерии – то есть, всех остальных – возвращается к нему обратно. Ойкавы нет. Ойкава, должно быть, сидит у себя в комнате дома и складывает спортивные награды в ящик. Оставивший других в подавленном состоянии и сам неживой. Насколько же сильно его сломало и можно ли такого починить?...
Через неделю всем становится ясно: Ойкава и Иваизуми поссорились. Причём впервые так, что не у всех на виду, без истеричного ора друг на друга и примирения на следующий же день. Ойкава ходит в школу, но с завидным упрямством продолжает пропускать тренировки. Командного духа как не бывало, и даже третьегодкам не удаётся настроить унылых кохаев на дальнейшую усердную работу. Иваизуми видит иногда в коридоре чужую каштановую макушку или встречается с непроницаемым взглядом обладателя этой самой макушки. Ощущается лишь прежняя тревога, с которой он уже сроднился. Иваизуми пытается убедить их обоих и всех вокруг заодно в том, что ему, в общем-то, плевать. Получается из рук вон плохо. Потому что Ойкавы, этого надоедливого и чересчур тактильного шута, не хватает. Как и не хватает его сосредоточенности и отрепетированного “ещё раз!” на площадке. От этого мутит. Пытаться не думать о чём-то – всё равно, что думать об этом постоянно. Ещё и Ханамаки с Мацукавой, у которых не получается выловить Ойкаву, наседают на уши. — Неужели вы настолько серьезно поругались? — осторожно интересуется первый, присаживаясь на соседний стул. Иваизуми продолжает методично есть свой обед. Опять-таки, он не умеет обманывать, так что лучше всего будет промолчать. — Это из-за проигранного матча, верно? — продолжает уже Мацукава, занимая место по другую сторону от Иваизуми. Выражение лица у него привычно скучающее, но взгляд проницательный. — Ойкава опять развёл драму? — Ого-го какую драму, судя по тому, что тебе не удалось вправить ему мозги, — дополняет Ханамаки. — Ему бы в театралы… Нехорошо, так-то, бросать товарищей. Особенно, если ты капитан. Парни больше обмениваются предположениями, нежели ведут беседу с Иваизуми. Он стискивает челюсти, почти скрипя зубами. Бесит, что никто не осознаёт, что на самом деле случилось с Ойкавой. Ещё больше бесит тот факт, что он и сам не осознаёт это до конца. Будучи друзьями с раннего детства, буквально младенчества, они с Ойкавой имели определенную связь. Между ними никогда не было недомолвок или секретов. Они полностью доверяли друг другу – как в обычной жизни, так и на площадке. По-своему заботились: Ойкава дурачился и маскировал желание помочь под свою прихоть, Иваизуми относился к нему с жёсткой бережностью, отеческой строгостью. Это казалось странным окружающим, но не приносило никакого дискомфорта им самим. Их отношения были правильными. Самым искренним и крепким, что когда-либо присутствовало в жизни Иваизуми. Беспокойство сжирает изнутри. Собранный и рассудительный, Иваизуми предпочитает не давать негативным мыслям задерживаться у себя в голове. Он ко всему относится предельно легко, нейтрально, не акцентирует внимание на моментах, что могут вывести из душевного равновесия. Это разумно. Так спокойнее жить. Никаких мясорубок, погони за чем-то неизвестным, выгораний. Не приходится соскабливать со стенок души раздавленные чувства. Проблема без эмоций – всего лишь ситуация. Ойкава не такой. Люди воспринимают его, как клишированный образ из подростковых сериалов, как красивого, богатого и популярного парня, у которого из проблем, разве что, очередной штраф за парковку в неположенном месте или вдруг отказавшая девушка, какая-нибудь своенравная новенькая. И это мнение, пожалуй, самое ошибочное из вообще существующих об Ойкаве. Его родители – не богачи. У него нет водительских прав (ему семнадцать, черт возьми). Он никогда не предлагал никому встречаться и не отвечал взаимностью ни одной из своих фанаток, посвящая всё свободное время учёбе и, конечно же, волейболу. А ещё, вероятно, помня эпизод из недалекого прошлого, где “ты не нуждаешься во мне так, как в своих играх” и цитрусовый шлейф от духов на прощание. Ойкава напоминает чертов Вавилон: много ярусов, подпольных пластов, преисподних. Его нельзя назвать простым, как Иваизуми. Или открытым, как мелкий рыжий из Карасуно. Он сложный, характерный, весь переломанный, перештопанный, со своими режущими углами и торчащими нитками. Самого себя разрушит до основания да в клочья изорвёт, но не признается, что нуждается в помощи. Иваизуми всегда отбрасывал гордость и шёл на попятную первым. Почему в этот раз должно быть по-другому, кто так сказал? — Я пойду. Он торопливо проглатывает последнюю ложку риса и встаёт. Стул отодвигается с мерзким скрежетом. — Куда это ты? — Ханамаки медленно моргает. — До конца обеда ещё двадцать минут. — Надо кое-что сделать, — отвечает Иваизуми, не смотря на друга. Мацукава с Ханамаки переглядываются, словно сообщают друг другу по своим ментальным каналам – дело касается Ойкавы. Впрочем, вслух они ничего не говорят. Сопровождающая Иваизуми по дороге к библиотеке (он знает, что обеды всю последнюю неделю Ойкава проводит именно там, а не в клубной комнате, как раньше, но ни разу не попытался подойти к нему) тишина должна бы, по идее, угнетать. Однако он чувствует только холодную, угрюмую решимость. В прошлый раз Иваизуми так глупо растерялся и отпустил Ойкаву, столкнувшись с не присущим ему обычно равнодушием. Сейчас Хаджиме настроен на борьбу. Они обязательно поговорят, даже если слова из Ойкавы придётся вытягивать клещами. Дверью в школьную библиотеку хлопать нельзя. Иваизуми прекрасно об этом знает и с покорностью обрекает себя на бытие проклятым библиотекарем и местными ботаниками. Потому что он был прав – Ойкава здесь. Парень сидит спиной к Иваизуми и, по идее, не может видеть его, но у него напряжены плечи. Значит, успел обернуться и узнать. Значит, понимает, что Иваизуми пришёл по его душу. — Ойкава. Иваизуми останавливается прямо за ним, нависая сверху колючей тенью. Ойкава на секунду прекращает писать, но быстро берёт себя в руки и продолжает своё занятие. Игнорирует. Как будто Иваизуми испугается его молчания и уйдёт. — Не делай вид, что не слышишь меня. — Мы в библиотеке, — роняет теперь Ойкава; голос у него ровный, отшлифованный. — Говори хотя бы тише, раз тебе есть, что сказать. Рука сама по себе тянется отвесить подзатыльник, но вовремя замирает на уровне чужой шеи. Ойкава обладает удивительной способностью выбешивать, не делая ничего особенного. Иваизуми поворачивает соседний стул спинкой вперёд и садится рядом. Выражение лица у Ойкавы притворно-бесстрастное, он выглядит бледным до синевы и выцветшим. Словно состарился за неделю на пару лет. Ему тяжело. И, видимо, тяжелее обычного. — Я знаю тебя много лет, Ойкава, — твёрдым шёпотом начинает Иваизуми и внезапно ощущает укол паники – что сказать, как поддержать, как вернуть на путь истинный? — Знаю, как облупленного. Знаю, что твои неудачи выливаются в ярость и дополнительные нагрузки, — взгляд цепляется за то, как Ойкава прикусывает губу на этих словах. — Но в этот раз ты ведёшь себя… странно. Почему ты замкнулся? Ты ведь должен понимать, что если будешь загонять себя в депрессию, то это не обернётся ничем хорошим.там пушистый рассвет, там прекрасный мир. он большой и уютный. и ты в нём бог. создавай новый день. дорожи людьми, без которых ты взял и вот как-то смог.
Ойкава уже не пишет. Иваизуми сводит брови на переносице – ему не нравится лихорадочное состояние лучшего друга. Они ведь всё ещё лучшие друзья? Ойкава же не хочет отречься от него вместе с волейболом? — Я не загоняю себя в депрессию, Ива-чан, — капитан – немного потерявший себя, но по-прежнему капитан – вздыхает. — Ну да. Ты просто хандришь. И трактуешь свою временную апатию, вызванную сильным потрясением, как перманентное желание бросить всё, что любишь. “Меня в том числе”, мысленно добавляет Иваизуми. По коже пробегаются мурашки. Зачем он об этом думает? Откуда возник дурацкий страх, что Ойкава не испытывает к нему никаких тёплых чувств, поэтому так легко избегает? Сейчас не время. О, черт, да, он разберётся с этим позже. — Я уже говорил, что не испытываю грусти или обиды, — изрекает Ойкава таким тоном, будто этот их диалог повторяется в, как минимум, шестой раз. Медленно, с ощутимым контролем над собой. — Хотя, сейчас, когда достаточно времени прошло, и разочарования не осталось. Я просто сдался, Ива-чан. Отпустил всё. Я лучше буду лузером, который вовремя остановился, чем лузером, который не прекращает жалкие попытки вскарабкаться куда-то вверх и неизменно падает. Иваизуми не верит своим ушам. Ойкава, парень, который бросал вызов гению и побеждал, который падал на больное колено и поднимался, который ломал и склеивал свою волю снова и снова, сдался? Нет. Нет-нет-нет. У него просто затянулся кризис. — Лузер?! — грозно шипит Иваизуми. — Как ты можешь так себя называть, придурок? Ты же лучший в своём роде! На тебя равняются все связующие в Мияги! И другие игроки тоже! Креветка вообще тебя “великим королём” окрестил, в каком месте ты лузер? — Ты не понимаешь. — Нет, это ты не понимаешь! — ценой сверхъестественных усилий Иваизуми не повышает голос до полноценного крика, пускай на него и без того косятся с неприязнью сидящие поблизости. — Ты что, ослеп? Забыл, что есть у тебя и что ты имеешь? Стакан наполовину полон или стакан наполовину пуст, Ойкава, всё решает предыдущее действие. — Хочешь метафоричности? Мой стакан пуст. Даже не наполовину – совсем.поджигай и смотри. это твой итог. когда солнце вернётся, сойдёт мираж. наблюдай, как прелестно в нём тлеет то, что когда-то так сильно считалось важ...
Ойкава принимается собирать свои вещи. Его губы плотно сжаты, зубы стиснуты, движения резкие, рваные. Пальцы не слушаются, замок на пенале застегивается с третьего раза. Он больше не изображает миролюбивое спокойствие, как после проигранного матча, но до сих пор пугающе серьёзен. Иваизуми не может понять его. Иваизуми вязнет в беспомощности, неожиданно для себя остыв. Отчаяние вгрызается в рёбра: если Ойкава уйдёт сейчас, это будет означать лишь одно – он сделал выбор и останется ему верен; он откажется от волейбола, от Иваизуми и от самого себя. Ойкава умеет стоять на своём, целеустремленности ему не занимать. Гордость вцепляется ему в глотку акульими зубами и толкает вперёд. — В этом нет логики, — бормочет Иваизуми, когда Ойкава вскакивает и закидывает сумку на плечо. — Ты не получишь ничего от страданий. — Ты так и не понял, Ива-чан, — Ойкава сужает глаза, глядя на него сверху вниз. Без презрения и без досады. — Мне ничего и не нужно. Я схожу с дистанции, покидаю гонку. Парень демонстративно разворачивается и делает шаг, но задерживается на пару мгновений, чтобы сказать: — И ещё, — словно обращается в пустоту, — я не разрываю нашу с тобой дружбу. Но если ты так и будешь пытаться переубедить меня в моём решении и доказывать, что я поступаю неправильно, то, будь добр, не делай этого. Просто… не надо.ладно, грусть ни к чему. разжимай хомут. оставаясь собой, становись другим. всё пустяк. и не страшно плыть од_ ному. ведь страшнее тонуть под всеобщий гимн.
Затем он устремляется к выходу из библиотеки так быстро, что обдаёт Иваизуми потоком прохладного воздуха, в котором плывёт едва ощутимый запах спрея air salonpass. Будь Иваизуми в чуть менее подавленном состоянии, он бы придал последнему факту больше значения. Но он думает лишь о том, что Ойкава вот уже дважды повернулся к нему спиной и оставил. Оставил, кажется, всё, чем дорожил в течение сознательной жизни. Иваизуми тоже чувствует пустоту – необъятную, вытесняющую из сердца всё остальное. И это, если подумать, даже не меняет его принципов, ведь если ничего нет, ничего и не задержится. На столе лежит раскрытый блокнот, синей обложкой кверху; Ойкава забыл в спешке. Иваизуми, как в тумане, протягивает к нему руку. Две почти пустые страницы. Одна надпись в правом верхнем углу, аккуратным и разборчивым почерком: “Когда доказываешь кому-то, что ты счастлив, следи, чтобы твой голос не дрожал”....
Иваизуми хватает двух дней, двух бессонных ночей, одной пропущенной Ойкавой тренировки, ровно девятнадцати записей в чужом блокноте (бессовестно им прочитанных) и всего-то около миллиона противоречивых мыслей и взвешиваний всех “за” и “против”, чтобы прийти к этому решению. Он не будет давить на Ойкаву. Он даст ему право выбора. Он разрешит ему покинуть команду и заняться тем, чему бы он ни решил себя посвятить вместо волейбола. Ойкавы не хватает. Иваизуми – бесчувственная машина, презирающая публичные проявления привязанности и бросающаяся на Ойкаву с кулаками за его тупые шутки – скучает по нему. И потому готов простить ему брошенную команду, бестолковое самоуничижение, дважды захлопнутую перед носом воображаемую дверь. Эдвард из “Сумерек” и его личный сорт героина ни в какое сравнение не идут с Иваизуми и его вдруг обнаруженной зависимостью от Ойкавы. Несмотря на то, что роль нуждающегося во внимании и выслушивании своего нытья всегда играл Ойкава, Иваизуми умудрился потерять способность функционировать без него. Ему не хочется высказываться о своих проблемах и прочее в том же духе, для чего, в принципе, и существуют друзья. От Ойкавы ему требуется всего лишь присутствие. Обыкновенная уверенность в том, что Ойкава здесь, рядом, идёт плечом к плечу, для того, чтобы чувствовать себя живым. В выходной Иваизуми встаёт пораньше и идёт к Ойкаве. Отдаст блокнот. Скажет, что всё понимает и уважает его намерение начать всё с чистого листа. Признается в своей тяге (не похожей, кажется, на простую дружескую) к нему. Всё, чего он хочет – увидеть в светлых глазах Ойкавы облегчение и радость, что его принимают таким, какой он есть. — Хаджиме-чан! — дверь ему открывает мама Ойкавы, женщина, от которой этот парень взял красоту и улыбку, ту, которая искренняя и которую Иваизуми не видел уже давно. — Ты не заходил в последнее время. Рада, что пришёл! Тоору сам не свой вторую неделю. Надеюсь, вы не поссорились? — Нет, Ойкава-сан, — Иваизуми неловко улыбается, молясь всем богам, чтобы его ложь не была такой очевидной. — Просто в школе свои трудности. Последний год, экзамены скоро, нагрузка жуткая, сами понимаете. — Конечно! Ещё и волейбол ваш… — Ойкава-сан опускает было уголки губ, но спохватывается и отходит в сторону. — Ты прости, что не пропускаю тебя, Хаджиме-чан. Забылась. Проходи! В доме пахнет жареными овощами и оладьями. Иваизуми всегда было комфортно у Ойкавы, он прекрасно ориентируется в чужом жилище. Глава семейства предсказуемо обнаруживается на кухне, за столом, с ноутбуком и чашкой кофе. Иваизуми здоровается с ним и вновь поворачивается к маме Ойкавы. — А где?.. — Тоору во дворе. Даже по выходным встаёт по будильнику. Всё тренируется… — женщина делает жест рукой, имитируя пас, и не замечает, как Иваизуми вздрагивает всем телом. — Не жалеет себя ни капли. У вас опять матч на носу или что? — Нет, — сдавленно хрипит Иваизуми и, с трудом кивнув Ойкаве-сан в знак благодарности, идёт к выходу во двор. Он ступает по брусчатке максимально тихо, чтобы не выдать своего присутствия. Впрочем, Ойкава, занятый отбиванием мяча о стену, вряд ли бы это услышал, ходи он с обычной громкостью. Ойкава и вправду тренируется. Он автоматизированно бросает мяч в стену, ловит его и тут же повторяет манипуляцию. Иваизуми боится дышать – ему одновременно хочется увидеть лицо друга в этот момент (безмятежное ли оно или сосредоточенное, а может, он улыбается?) и кажется, что он застал его за чем-то глубоко личным, ему не предназначенным, тем, за чем не следовало наблюдать. Но Иваизуми смотрит, как загипнотизированный, и в груди волной поднимается нечто, похожее на надежду. Разумеется, Ойкава не мог отказаться от главной любви в своей жизни и лгал ему и всем вокруг. Солгать же самому себе, судя по всему, не получилось. Ойкава в неизвестно какой по счету раз подкидывает мяч, а затем, стоит тому удариться о кирпичную поверхность, падает куклой, у которой обрезали ниточки, на голые колени и с силой бьет кулаком по тротуарной плитке. — Ненавижу! — Иваизуми слышит, как он рычит. Удар за ударом, разодранные в кровь костяшки, в ход идёт другая рука. Иваизуми, не сразу сообразивший, что происходит, наконец бросается к другу. Оказываясь прямо перед Ойкавой на корточках, он по привычке хватает его за грудки. — Что ты делаешь? — не кричит, спрашивает резко, на выдохе, едва не прижимаясь к чужому лбу своим. — Что ты творишь, Ойкава, что ты творишь с собой? У того вся краска отходит от лица, лишь вздувается синий желвак, выдавая его эмоции. Вот только какие? Иваизуми не может прочитать – опять, опятьопятьопять. — Хаджиме? — только и выдаёт Ойкава слегка надтреснуто. Иваизуми дёргается, как от пощёчины; Ойкава практически никогда не называл его по имени, талдыча излюбленное “Ива-чан”. Потом Ойкава слегка отклоняет голову назад и болезненно-остро улыбается, обнажая ровные белые зубы. Нижние веки не поднимаются, в уголках глаз не возникают морщинки. Фальшивка. — Должно быть, думаешь, какой я фальшивый, да? — спрашивает Ойкава с издёвкой, он похож на сумасшедшего; Иваизуми не отводит взгляд, чтобы не выдать, что он прочитал его мысли. — Всё твердил, что перегорел, отпустил, не хочу больше играть. А на деле… — он как-то по-вороньи смеётся. — Я трус. Размазня. Стыдно продолжать, но и избавиться от части себя не могу. Сколько сорняк не выдирай, корень сидит глубоко. Улыбка на его губах – изломанная. Черты – изломанные. Под безжизненной маской теперь не прячется задушенная на корню тоска, такая, что хоть волком вой. — Король? — продолжает Ойкава с нездоровой иронией. — Я меньше и ниже придворного шута. Как я могу привести команду к победе, если в себе разобраться не в состоянии? Я слабый и во мне нет таланта, чтобы летать. Нет стержня, чтобы вести за собой других. Надо было заканчивать со всем этим ещё тогда, в средней школе, унизиться перед Кагеямой три года назад, чтобы не было так больно падать сейчас. А я, дурак, верил, что смогу одолеть его, если буду работать. Наверное, труд всё же ничто перед гением… Ойкава уже не говорит, а бубнит что-то невнятное и сбивчивое себе под нос, путается в мыслях и словах, белеет выломанными костями. Иваизуми слушает и ему хочется накричать на него, потому что устал от этого спектакля одного актера. Но когда он открывает рот, из него вырывается только полузадушенный всхлип. По щеке стекает что-то горячее. Вытереть бы – раздражает – да руки заняты, пальцы будто закостенели, совсем не разгибаются. Ойкава наконец-то меняется в лице. В холодных карих глазах мелькают друг за другом, смешиваясь и повторяясь, растерянность, тревога, стыд, непонимание, страх. — И-ива-чан, — заикается Ойкава. — Ты чего? Погоди, Хаджи… — Ты такой идиот, как же я тебя ненавижу, — цедит Иваизуми, часто дыша и дёргая уголком рта. — Таланта у него нет, стержня. Весь он из себя плохой, ненадежный, посредственный. Заладил! Не пробовал считать свои таланты, а не недостатки? Ойкава втягивает голову в плечи. У Иваизуми мелькает мысль, что ему больно, ибо колени и костяшки разбитые, но он не даст им обоим встать, пока с этим разговором не будет покончено раз и навсегда. — Ты так зациклен на своей неуверенности в себе, что сходишь с ума. Наводишь фокус только на негативное, не беря в расчёт всё то потрясающее, что в тебе есть! Меня убивает то, что твой разум может заставить тебя чувствовать себя ничтожеством! Проклятье, ты такой тупой и безнадежный! — Давай без оскорблений, — робко просит Ойкава, вынуждая усмехнуться – надо же, пришёл в себя? — Хочешь сказать, тебе можно себя чморить, а мне нет? Не обманывай себя хотя бы в этом, — Иваизуми чувствует обжигающую соль у себя на щеках. — Ребята ценят тебя, твои лидерские качества и твою веру в них. Другие команды, все до единой, признают тебя и твои способности, боятся твоих подач, как огня. Ушиджима, мать его, Вакатоши на тебя чуть ли не молится, выкрасть готов, как невесту со свадьбы! И ты продолжаешь твердить, что ни на что не годен и в тебе нет ничего выдающегося? Иваизуми не задумывается над тем, что говорит. Слова просто идут от сердца, не фильтруются. Иваизуми помнит – голос не должен дрожать. Он всегда находил способы донести свои мысли до Ойкавы, подбодрить его, привести в чувство. Да, у Ойкавы было влияние над ним, но и Иваизуми не лыком делан, Ойкава бы давно пропал без него. Всего полторы недели в одиночестве превратили капитана в жертву трясины – смирившуюся и на девяносто процентов мёртвую.если быть, то быть лучшим. в замёрзший грунт своей тёмной души бросить звёзд посев. никого не зови и не жди, мой друг. это слабость. а ты ведь сильнее всех.
— В падении кроется твой грандиозный трюк, — произносит Иваизуми совсем тихо, выдохшись после проникновенной тирады. — Тебя многое ждёт впереди, Тоору, ты ещё можешь вернуть свою корону. Всё в твоей власти. Нужно только избавиться от монстров в голове и не опускать руки. Ты можешь снова быть Королём. Он замолкает. Безмолвие опускается на них обоих тонким кружевным покрывалом – крошечные дырочки пропускают лишь дыхание. Ойкава неотрывно смотрит на Иваизуми, и его глаза красиво блестят. Парень приоткрывает рот, задумываясь, прежде чем задать вопрос. — Почему ты говоришь всё это? Почему так отчаянно хочешь вернуть меня? — Потому что я в тебя верю, — спокойно отвечает Иваизуми и разжимает кулаки; ворот домашней футболки Ойкавы безвозвратно растянут и испорчен. — Говорят, люди, воевавшие слишком долго, в конечном счете забывают, ради чего они сражаются. Ты играешь ради себя, Тоору. Не для того, чтобы утереть нос Ушиджиме или надрать зад Кагеяме. Это побочное. Ты стоишь на площадке, потому что твоё сердце принадлежит этому месту. Потому что ты любишь волейбол. Разве тебе нужны другие причины, чтобы не сдаваться? Ноги болят. Иваизуми опускается на плитку и берёт руки Ойкавы в свои. Кровь всё ещё идёт, нужно обработать раны. Он бережно пробегается по чужим пальцам подушечками собственных, дует на разодранную кожу и ощущает непонятный трепет. Вместе с железным запахом крови в нос ударяет и знакомый аромат air salonpass. Значит, парень травмирует себя не в первый раз.ни о чём не жалей. не стыдись "люблю", что кому-то сказал, отводя глаза.
У Ойкавы напротив подрагивают ресницы. — А ты? — Что – я? — Чему принадлежит твоё сердце, Хаджиме? Иваизуми вскидывает глаза и встречается взглядом с его, по-детски доверчивым и больше не пустым. В голове словно опускается определенный рычаг. Вот оно. Пора. Быстро сглатывает слюну, чувствуя, как горят кончики ушей. — Тебе, если честно. В следующий миг он уже прижимает Ойкаву к себе, одной рукой гладя по мягким волосам на затылке, а второй невесомо водя между лопаток. Тоору в его объятиях плачет навзрыд, до удушья, цепляясь за ткань на спине обеими руками, как ребёнок. У Иваизуми вновь наворачиваются слёзы на глазах и он задирает подбородок, чтобы капли не стекали вниз по лицу. Горло сжимают спазмы. Сердце бьется раза в три быстрее положенного, как после хорошей пробежки.поджигай и смотри. это твой салют. обожай каждый всплеск, каждый взрыв и залп.
Они сидят на земле, переплетясь конечностями и вжимаясь друг в друга, ещё десять минут. Ойкава успокаивается довольно скоро, но отлипать и не думает. А Иваизуми не против. Он скучал. — Надо извиниться перед ребятами, — бормочет Ойкава ему в грудь. — Это точно, — Иваизуми хмыкает. — С каждой тренировкой Киндаичи всё больше и больше напоминает собаку, потерявшую хозяина, да простит он меня за такие ассоциации. — Я козёл. — Ещё какой. — Эй, Ива-чан! Ты же говорил мне, что я потрясающий! — Ойкава перестаёт прятать лицо в футболке Иваизуми и с наигранным возмущением пихает его в плечо. — Потрясающий козёл. Ойкава куксится, но почти сразу улыбается. И это первая искренняя улыбка, которая появилась на его лице за последнюю пару недель. Она полностью преображает его, отражается в сверкающих глазах, стирает приклеившееся уныние. Иваизуми невольно улыбается в ответ и не может отвести очарованный взгляд. Помните, он говорил, что не любитель созерцать прекрасное?и всех тех, кто, не веря, решил уйти, ты прости, навсегда позабыв про желчь.
— Ты, кстати, тогда в библиотеке свой блокнот забыл, — Иваизуми вынимает из заднего кармана джинс маленькую книжку. — Вот. — Прочитал всё, небось? — фыркает Ойкава, забирая своё и крепко сжимая пальцами. — От корки до корки. — Негодник, — Ойкава обиженно вытягивает губы. — Я ведь и обидеться могу. Я туда очень личные вещи записывал. Вот что ты сделаешь, чтобы я тебя простил? Иваизуми лукаво прищуривается, дёргает парня на себя за запястье и мимолётно накрывает искусанные, но мягкие губы. Через секунду он уже отстраняется и довольно склабится. Ойкава хлопает ресницами, застанный врасплох. Каждая эмоция, появляющаяся на его физиономии, действует на Хаджиме, как качественный антидепрессант. Больше всего он боялся, что из Тоору не пропадёт стеклянность. Ойкава не успевает урвать второй поцелуй, послаще да подольше, так как на улицу выходит его мама и зовёт их в дом, пить чай с оладьями. От Иваизуми не укрывается, как смягчается её лицо при виде сына, напоминающего, в кои-то веки, самого себя, а не свою блёклую тень. — Пойдём. Нужно ещё обработать твои костяшки, — Иваизуми встаёт и помогает подняться Ойкаве, у которого затекли ноги от долгого сидения в одном положении – колени его исцарапаны, а также на них видны старые шрамы. Они держатся за руки вплоть до двери. Перед тем, как зайти, Ойкава с силой сжимает ладонь Иваизуми и перехватывает его взгляд. — Я хочу и буду играть, — говорит он решительно, победоносно. Возвращается к своей жутковато-серьезной ипостаси на мгновение. — В университете. И потом, дальше. Дойду до сборной, до Лиги Наций, до Олимпийских. Ради себя и ради тебя, Хаджиме.эта Жизнь поднесла тебе свой фитиль. и ты просто обязан его поджечь.
Иваизуми в свою очередь сжимает его пальцы и кивает. Ойкава смотрит искоса, неумело, но резво целует и заходит в дом, счастливо смеясь. Иваизуми мечтательно улыбается, идя следом. Пока они вместе, они будут играть. Они будут жить.