Фальшь

После шумного вечера, полного суеты и раздражений, Николаю Всеволодовичу более всего на свете хотелось запереться в собственных покоях на несколько часов, чтобы привести в порядок мысли и чувства. Всё это благородное общество – фальшивые улыбки и сплошной обман, отвратительный и вязкий. Ставрогину казалось, что он измазался в лживой лести с ног до головы, был осквернён и повержен, как древний языческий идол. От этого нужно было отмыться, но мужчина точно знал, что вода в таком деле не поможет: чужие слова и взгляды проникали глубоко под кожу, разливались там своим ядом. И вздумалось только Варваре Петровне устроить ужин в честь возвращения своего сына. Будто бы других забот у неё не было, будто бы нет ничего, что было бы важнее этого. Материнская любовь – одно из тех загадочных и неизвестных явлений, которые казались Ставрогину чем-то необъяснимым, невероятно далёким от понимания. Как и просто любовь в целом. Он открыл дверь, входя в свои покои, судорожно вздыхая и позволяя себе зарыться пальцами в волосы, хорошенько оттянуть их, чтобы наконец проснуться. Благородное общество приятнее всего представлять дурным сном: по крайней мере, во снах припрятано столько же чудовищ, жадных до чужих страданий и несчастий. Одна милая дама пыталась флиртовать с ним, кокетливо заправляя локоны за уши, искусственно улыбаясь, участливо кивая в ответ на каждую фразу. Николай Всеволодович на прощание поцеловал её бледную руку, коснулся губами кожи. Холодной, как улыбка, как глаза, как каждое слово. Ставрогину казалось, что на его устах осталась белая крошка и грязь от контакта с мрамором бездушной статуи, которая лишь притворялась человеком, пряча свою каменность от такого же каменного окружения. Николай Всеволодович чувствовал себя единственным живым человеком среди скульптур в саду, таких идеальных, что обнаружить отсутствие жизни в них можно лишь вблизи, если заговорить и коснуться. И больше всего мужчина боялся стать таким же: лживым, безучастным, мраморным. – Ба! Николай Всеволодович, чего же Вы так рано? Я слышал, матушка Ваша устроила дивный ужин в Вашу честь, – Ставрогин вздрогнул, резко поворачиваясь. В его кресле, положив ногу на ногу, сидел Верховенский, почтительно улыбаясь. Он чуть наклонился вперёд, всем своим видом напоминая мужчине верную собачонку. Пётр Степанович столь же преданно ждал его возвращения всякий раз, и Николай Всеволодович даже представить не мог, чем занимался Верховенский в его отсутствие, потому что порой казалось, что центром жизни этого помешанного человека был только его идол, Ставрогин. – Устроила. Однако я скверно себя почувствовал, решил отправиться отдыхать пораньше, – мужчина слишком устал, но настроение было не подходящим для того, чтобы срываться на Петре Степановиче. Поэтому говорил он скорее дружелюбно, без намёка на попытки прогнать прочь. Николай Всеволодович точно знал, как любил Верховенский такое его редкое настроение: в остальное время – ради этих проблесков дружбы и принятия – он готов был терпеть оскорбления, унижения и даже избиения, не жалуясь, не ропща. Иногда Ставрогин думал, что этот человек сумасшедший, безумный, абсолютно лишённый гордости. Если бы Пётр Степанович был девицей, Николай Всеволодович решил бы, что тот влюблён в него без памяти. В последнее время подобные мысли приходилось всё чаще отгонять прочь, оправдывая Верховенского слабостью духа и характера. Обманывая себя и свои желания этим. – Так я отвлёк Вас от отдыха? Только скажите, и я тотчас уйду, – Пётр развёл руками, улыбаясь ещё шире. Порой Ставрогин думал о том, что лицо Верховенского однажды обязательно треснет, расколется на две части от этого выражения, пойдёт тёмными трещинами. Пётр Степанович играл роль шута, иногда исполнял роль невинности во плоти. Но Николай видел в его глазах горящий огонь острого разума и сильной воли. Верховенский врал, бесстыдно и безбожно, но его ложь не чувствовалась чем-то грязным, не ложилась тяжестью на плечи, потому что была слишком очевидна для него. Ставрогин был уверен: если бы Пётр не доверял ему, если бы не хотел держать при себе, то никогда бы он не дал разглядеть в себе обмана. – Вы можете не притворяться хоть раз? – Николай Всеволодович добавил в голос немного раздражения, устало нахмурился. Верховенский от этого весь вздрогнул и подобрался, положил руки на колени и немного нервно посмотрел из одного угла в другой. – Ежели я не буду притворяться, то Вам это не понравится. А мне хочется остаться с Вами друзьями. Вы мне надобны, Ставрогин, надобны, – залепетал мужчина, всё же вскакивая с кресла и подходя ближе. – Был я сегодня у Кириллова. Он в тех же мыслях, знаете? Это хорошо, очень хорошо. На чай звал. И Вас тоже. Пойдёте? Правда, про Бога он говорит много. Так и верующим стать может. Торопиться нужно, пока он готов и со всем согласен. Николай привык пропускать большую часть слов Верховенского мимо своих ушей. Если много думать о сути сказанного, может показаться, что ввязался он совсем не в ту компанию. Ставрогин точно знал, что то, что позволено ему в отношении Петра, никому другому не позволено. Если бы кто иной сказал Верховенскому дурное слово или обидел каким-нибудь образом – этот человек уже кормил бы своим телом червей в земле или рыб в озере. Пётр Степанович точно мог убить, без жалости и сострадания. И не Ставрогину было его судить: у Николая самого вся душа в грехах запачкана. – Вы меня слышите? – чуть повысил голос Верховенский, приподнимаясь на носочки и пытливо заглядывая мужчине в глаза. Рубашка его было расстёгнута на несколько пуговиц сверху, и Ставрогин невольно засмотрелся на бледные ключицы, на мягкую кожу, которую хотелось то ли прикусить зубами, то ли покрыть поцелуями. – Нет, стало быть, Вы действительно устали. Я пойду, Николай Всеволодович. Доброй Вам ночи. Пётр Степанович собирался пройти мимо, но был схвачен за руку, остановлен и притянут непозволительно близко к своему идолу. Он весь напрягся, как небольшой зверёк, хищный, но недостаточно сильный, чтобы противостоять королю прайда. Ставрогину захотелось провести рукой по едва заметно дрожащей спине, и он сделал это, наблюдая за тем, как улыбка медленно сползала с лица Верховенского, как округлялись в удивлении его глаза. – Что это Вы вдруг затеяли, Николай Всеволодович? – прошептал Пётр Степанович, но с места не двинулся. Ставрогин вдруг подумал о том, что это очередная игра Верховенского. Если бы мужчина хотел уйти, то ничто не смогло бы остановить его. И дыхание его не сбилось бы, если бы он совсем ничего не чувствовал. – Я подумал, что Вы не хотите уходить, – просто ответил Николай и притянул Петра ближе к себе, вдруг положил голову ему на плечо, тихо выдыхая. Головная боль, которая мучила его весь вечер, прошла, когда Верховенский начал осторожно массировать пальцами кожу, нежно перебирая тёмные волосы. – Вы пьяны? Если да, то лучше Вам ложиться спать. Я хотел заманить Вас завтра на одно презабавнейшее мероприятие. Уверен, Вам понравится, – голос Петра внезапно стал куда ниже, чем обычно, потерял те нотки подхалимажа, которые так часто в нём слышались. Приятный тон обволакивал всё тело, успокаивал и, вместе с тем, будил в мужчине мучительное желание, собирающееся вязким комком внизу живота. – Я не выпил ни глотка. Также я, пожалуй, составлю Вам завтра компанию. А сегодня... – Ставрогин на пробу положил ладонь на поясницу Верховенского, а потом повёл ей вниз, сжал левую ягодицу мужчины и поймал губами его судорожный вздох, резко повернув голову. Поцелуй вышел внезапным и каким-то суетливым, немного смазанным. Каждый из них будто боялся того, что кто-то отступит, решит прекратить это безумие. Они вылизывали рты друг друга, переплетали языки, почти боролись и колко кусались. Поцелуй с привкусом крови – а чего ещё можно было ожидать от них? В какой-то момент перестало хватать кислорода, но мужчины не могли отстраниться друг от друга, насытиться этим внезапным, но таким необходимым единением. Ставрогин отстранил от себя Верховенского, когда перед глазами начало плыть, а в ушах подозрительно-мерзко шуметь. Пётр смотрел на него мутным, рассеянным взглядом, губы его дрожали, силясь сложиться в улыбку. Выглядел он как-то по-особенному жалко и беспомощно, и это заводило Николая. – Николай Всеволодович... Что Вы... Николай Всеволодович... – Верховенский пытался что-то сказать, но Ставрогин заткнул его поцелуем, вжимая в кресло, стаскивая этот глупый клетчатый пиджак, очаровательную бабочку-ленту и белую рубашку. – Ах, Ставрогин. Николай быстро нашёл все слабые места Петра, сразу и наверняка разгадал, как можно было довести его до состояния блаженной агонии. Он покусывал ключицы мужчины и его шею, целовал низ живота у границы брюк и гладил мягкие бока, играя на Верховенском так, как музыкант играет на своём инструменте. Поразительно, сколько звуков могло вырываться из этого горла, если приложить усилия. Ставрогин хотел бы слушать их вечно, наслаждаться гортанными стонами и тонкими вскриками, ловить их губами и слизывать языком. Петра Степановича сравнивали с бесом, но сейчас он более всего напоминал ангела. Развратного, но невинного. Не с икон, но с картин художников, которые кажутся в сто крат правдивее и ближе каменных лиц на золотом фоне. – Вы знаете, даже в их вере фальшь. Они рисуют иконы с пустыми глазами. В них нет жизни и правды нет. Кириллов сказал, что я верю в Бога, просто об этом не знаю. Он не прав. Я верю в хаос, в бунт, в смерть верю. Я отцов, не любящих своих детей, видел. И матерей, бросающих младенцев на произвол судьбы, тоже знал. В человеческое зло и фальшь я верую. В Бога – нет, – вдруг заговорил Верховенский, как в бреду, будто читая мысли, гладя Ставрогина по плечам и спине, прижимая его к себе теснее, чтобы делить надвое дыхание. – А в бесов верите? – В Вас верю. Следующий поцелуй выбил из головы все мысли. Он вышел почему-то совершенно нежным, до сладкого привкуса на языке и нёбе. Николай Всеволодович расправился с застёжками на их брюках и снял их, бросил на пол. Верховенский собирался было снять перчатки с рук, но Ставрогин остановил его: – Оставьте. Мне они нравятся. Мужчина поднёс три пальца ко рту Петра, и тот с готовностью принял их, старательно вылизывая, так, будто всю жизнь занимался лишь этим. Картина показалась до невероятного развратной, и Николай, прикусив губу, провёл несколько раз по своему члену, глухо рыча. Через некоторое время он перевернул Верховенского на живот, заставил того упереться руками в спинку кресла и осторожно ввёл один палец, отмечая, что Пётр Степанович явно подготовился перед приходом к нему. Будто знал, чем это обернётся, спланировал всё заранее. Может, так оно и было. В любом случае, гадать Ставрогин не собирался. Он растягивал Верховенского уже тремя пальцами, слушая громкие стоны и упиваясь ими. Мужчина знал, какие тонкие здесь стены, и тот факт, что их могли услышать, нравился ему до дрожи. – Николай Всеволодович... Пожалуйста, возьмите меня. Ближе, теснее, сильнее. Умоляю. Вы мне надобны... – лепетал Пётр, напоминая безумца больше, чем обычно. Волосы его растрепались, а глаза заволокла дымка чистого наслаждения. Каждый раз, когда Ставрогин сгибал пальцы внутри или толкал их глубже, задевая какую-то точку, Верховенский дёргался всем телом, выгибался до хруста в костях, плакал, умолял и громко стонал, захлёбывался криками и задыхался. Решив проявить милосердие и сострадание (но по большей части не желая мучить себя самого), Николай отстранился на мгновение, посмотрел на результат своих стараний. Пётр повернулся к нему, лицо его было красным и заплаканным, невероятно красивым. Волосы прилипли ко лбу, а перчатки так неестественно сочетались с обнажённым телом, что внутри Ставрогина силился и силился животный, демонический голод. Сейчас в Верховенском не было ни капли фальши: только инстинкты и натянутые канаты нервов. Это подкупало и дурманило, кружило голову. Николай вошёл одним резким движением, вогнал член в Петра до основания и глухо простонал, впиваясь зубами в плечо Верховенского, оставляя на нём глубокий след, свою метку. Он вбивался в податливое тело, целовал и гладил руками, а Пётр плавился, прогибался и подставлялся, будто задумал стать с ним единым целым, влиться в кожу, раствориться целиком и полностью. Почувствовав приближение разрядки, Ставрогин хотел остановиться, но Верховенский впился в него руками, притянул к себе и не отпустил. Николай излился внутрь с громким рычанием, обхватил рукой член Петра и несколькими движениями отправил его за грань. Ставрогин отстранился и начал одеваться, искоса наблюдая за дрожащим Верховенским, который даже не предпринимал попыток подняться из кресла, лежал там, где его оставил Николай Всеволодович. – Пётр Степанович, оставьте меня. Я слишком устал сегодня. Желаю пораньше лечь спать, – холодно сказал Ставрогин, застёгивая на себе рубашку. В его глазах затаилась колкая и издевательская насмешка. Николаю было интересно, как поведёт себя столь преданный его поклонник. – Но... Николай Всеволодович, я... – Верховенский поднялся на дрожащих ногах и принялся одеваться, растеряв всю свою уверенность и дерзость. Он походил на ребёнка. И этим, пожалуй, привлекал жадную до чужой невинности часть Ставрогина лишь больше. – Собаке не пристало спать с хозяином. Идите прочь. Не хочу сегодня Вас видеть, – Николай повысил голос, наблюдая за тем, как Пётр одевался. И лишь тогда, когда ему осталось застегнуть несколько пуговиц, он потянулся за тростью. Боясь вспышек агрессии Ставрогина, Верховенский быстро скрылся за дверью, слыша громкий удар палки по тому месту, где он стоял до этого. А Николай Всеволодович присел на кровать, рассеянно думая о том, что в его окружении был лишь один живой человек, тепло которого сегодня отогрело его вечно замерзающие руки. «И губы у него были тёплыми...», – досадливо думал Ставрогин, укладываясь спать.