Кто же здесь Лис, а кто Маленький принц? Милый принц, не помнишь старого друга? Он ведь когда-то давно тебе открыл истину: «Зорко лишь сердце». Не помнишь, как оставлял его одного? Как он тебе говорил о колосьях из золота... Ты вспоминаешь о нем хоть немного? Непреложный и глупый обычай. Отпустить было б проще память о колосьях ржаных, и бежать навстречу закату. Что тебе дело до старого друга? Много еще роз и лисов таких... Не твоя в том вина, что ручным становиться привычка осталась через сотни веков. Слишком доверчивый Лис. Животный инстинкт говорил: «приручаться — забава». А сердце твое жаждало, знать, оказаться в капкане. Только не сможешь душу отгрызть, ей остается в тисках глухо биться.
Горячий ветер обжигал лицо. Глотать воздух становилось невыносимо. В ушах только звон и бешеный стук сердца — единственное напоминание: он еще жив, еще может двигаться, может дышать, чувствовать голод, жажду, страх. За километры ни единой души, он снова один. Походило на первое воспоминание: белесые полосы песчаных барханов, безжалостно палящее солнце над головой, только тогда еще и потрепанный билет в руке, будто в насмешку, на несуществующий пункт назначения. Стараясь не потерять сознание, Сигма перебирал в голове всевозможные картинки. В памяти всплыл образ вокзала и спешащих на поезд людей. Они бросаются в призрачные дали, не зная, чего хотят найти, рисуют себе счастье, а время, оказывается, течет быстрее, чем ты успеваешь это осознать. Сколько раз Сигма видел, как они жертвуют уже имевшимся ради эфемерного удовольствия. Сколько раз заставляли его пачкать руки, чтобы получить власть, деньги, теша свои эгоизм и меркантильность. ...Все же смерть лучше пребывания на нескончаемом маскараде лицемерия и лжи. Над головой пылало дневное светило, под ногами песок царапал кожу. Жажда изводила уставшее тело. Как бы было хорошо, если человеку хватало одного солнечного луча. В глазах уже зеленело, но останавливаться нельзя. Нельзя... — ...Земля была пуста и пустынна, тьма была над пучиной...* Будто издалека, доносился спокойный, слегка хрипловатый голос. Еще в полусне Сигма почувствовал прикосновение холодной руки к его лбу. Юноша хотел пошевелиться, внезапно голос перестал звучать, послышался глухой хлопок: видимо, человек, сидящий рядом, закрыл книгу. Сигма приоткрыл глаза. Он сейчас не там. В памяти постепенно всплывали события о вчерашнем дне: как он набрел на заброшенное строение, как оказался здесь, как встретился... В груди всё сжалось: не хотелось снова видеть притворно-сочувствующий блеск в этих глазах. — Как спалось? Снилось что-нибудь? Сигма, ничего не ответив, отвернул голову. Тело еще ныло от боли. Фёдор после недолгой паузы решил продолжить свой рассказ: — Писание начинается с пустыни. Она первобытный хаос, с которого началась жизнь. Она же — место покаяния, встречи с Богом. К Иоанну Крестителю в пустыне приходит слово Божье, там же происходит искушение Христа. Бог испытывает веру и волю, дает выбор и посылает свою благодать. Народ Израиля на пути из Египта в Ханаан... — Мне неинтересны эти сказки... — тихо произнес Сигма. Достоевский на минуту замолчал. Затем с его губ сорвалась едва слышная усмешка. Сигма приподнялся на руках и, собрав всю силу в голосе, твердо произнес: —Я согласился, пошел за вами. И не думайте, будто я не понимаю, что вы хотите использовать мою способность так же, как делали до этого много раз прочие. Только вдобавок пообещали невозможное. Интерес проснулся в Достоевском. Неужели в этот раз он увидит поистине волнующее проявление человеческой воли? Этот парень отчаянно продолжает драться, только теперь сам не до конца понимая против чего и за что. Словно зверек, однажды попавшийся в капкан, сохраняет осмотрительность. Но подобные трудности Фёдору только по душе. — Ты любишь читать? — Уже подумал, спросите: умею ли... Достоевский привстал с койки и протянул изрядно испытанный временем фолиант. Бывшая, видимо, когда-то светло-бежевой обложка выглядела пожелтевшей к краям. Сигма осторожно взял книгу в руки. Он обратил внимание на рисунок, точно неумело нарисованный ребенком, и надпись красивым шрифтом. — Мне показалось, ты оттуда можешь почерпнуть что-то для себя. Ты ведь тоже любишь звезды? Сигма немного промолчал, затем с насмешкой спросил: — Всегда в ваших словах какая-то недосказанность? — Человек не говорил бы загадками, будь они для него неразрешимыми, — ответил Фёдор и, перед тем как выйти, добавил: — Если что-то нужно, позови. И можешь не обращаться ко мне как к незнакомцу. Мы теперь, можно сказать, с тобой в одной лодке. В следующий раз Достоевский снова придет, Сигма это знал. Скажет: сам юноша важнее его способности, и было бы прекрасно, будь это сладкой ложью. В следующий раз, Фёдор был в том уверен, Сигма снова отведет взгляд. Будет твердить себе про ложные улыбки, ложные слова, пытаясь оградиться от новой привязанности. «В этот раз, вот оно». Для Достоевского — интерес и желание, для Сигмы — сомнение и ожидание нового предательства. Этот своеобразный обряд будет повторяться долгое время, ведь для всего нужно запастись терпением. Сигма осознал: он уже обречен, попался в сеть из приятных обещаний. Знал: выбор тогда был лишь очередным миражом. Надеялся: это будет последний раз, когда позволит себя использовать. Старался похоронить тягу к людям. Связи с другими не приводят ни к чему хорошему, Сигма сам столько раз в этом убеждался. И снова пытался спрятать хрупкое, склеенное кое-как сердце. Но, видимо, Бог, о котором говорил Достоевский, любит заниматься вивисекцией**. Из случайно оброненных фраз Сигма постепенно понимал, что их с Фёдором могло объединять. «Одиночество». Достоевский одинок, не понят этим миром, он будто брошенный всеми ребенок, который загнан в ловушку собственного интеллекта. Способен составить сложнейший план, но не осознает простых прелестей жизни. Сигма мог не понимать ничего о «земле обетованной», всё же хотел понять самого Фёдора. Сигму тянуло к нему, как мотыльков тянет к зажженной лампе. Только Достоевский — меланхолическое сияние луны. Не способный согреть, свет её может сделать видимой красоту ночных пейзажей. Несмотря на зловещий вид пустыни, ночное небо всегда Сигму восхищало. — Пустыня испытывает человеческую волю к жизни изощренным способом, схожим на пытку. Дает ложную надежду и тут же ее отбирает, сводит с ума неопределенностью, когда теряешь границу между миражом и реальностью, проникает вместе с вдыхаемым кислородом, разрастаясь впоследствии и опустошая тебя изнутри. — Иногда кажется, будто я все еще брожу в песках. Она снится мне, а когда я просыпаюсь, странное чувство, будто эта пустыня всё еще вокруг, не покидает меня. Ты же знаешь, в пустыне очень одиноко... — Поверь, среди людей тоже одиноко, — произнес Достоевский. Злая ирония. Фёдор слишком поздно опомнился. Чужая жизнь не значила ничего, пока несущий свет мессия не нашел оставленного всеми скитальца, таящий в себе сияние звезд и звучание забытого пения ангелов. Словно герой Элевсинских мистерий, воспеваемый: «Puer Aeternus!» — вечно молод, вечно прекрасен***. Таким Сигма должен был оставаться. Но Достоевский подпустил к себе этот свет слишком близко. Воск, скреплявший крылья, плавится, и воскресают когда-то давно застывшие чувства. Существо, созданное во имя благой цели, не потерявшее веру в человеческую доброту и сохранившее способность искренне сопереживать другому, теперь кажется не чем-то священным, непостижимым, а таким... земным, обыкновенным. Сигму волновали совсем непритязательные вещи. Серые глаза, полные восхищения, от отражающегося в них дневного неба сияли ещё ярче, а лучи солнца ласкали приятные черты. Слышать звонкий смех, уже почти что родной, стало подсознательной потребностью. Тепло сдержанной, блуждающей улыбки, к несчастью, отогревало остатки человеческого, занесенные многолетним снегом. Было опрометчиво пытаться подстроить под себя кого-то, не беря во внимание хоть малую, невозможную вероятность такого исхода. Фёдор привык видеть людей как набор характеристик. Люди — инструменты, и он хотел бы услышать, как их душа заиграет мелодию, которую не доводилось ранее слышать. Но они в итоге оказывались предсказуемыми, безвольными, потому Достоевский был уверен, что полагаться стоит только на себя. До тех пор, пока не осознал, что нити, за которые дергал, спутались и оплели его собственные руки. В приручении самое досадное то, что потом приходится плакать. — Тогда, получается, я совсем потерялся? Слова Сигма произнес словно с насмешкой, но на лице не проскользнуло и тени улыбки. Как можно мягче, Фёдор прижал Сигму к себе, стал вслушиваться в тихий глухой стук, исходящий из его груди, словно Достоевский боялся, что Сигма вот-вот рассыпется в звездную пыль. Он хотел бы себя корить за глупость, невнимательность, за то, что позволил себе потеряться в светлых глазах и утонуть в звуках мелодичного голоса. Хотел бы забыть тщательно скрываемый печальный взгляд. Хотел бы вырвать отвратительное ощущение вины и беспомощности, когда не находил нужных слов. Перебирал длинные пряди пепельных и сиреневых волос, сдержанно обнимал, и в этот момент казалось, что в руках Фёдор держит хрупкую, ускользающую куда-то душу. Достоевский потерял способность сопереживать, забыл, как создаются людские связи. Он не представлял, как можно дозваться до Сигмы, чтобы тот услышал, чтобы не терзал себя мыслями, недоступными для его понимания. И почему страна слез такая непостижимая?***
В напряженном безмолвии, когда два гения замрут в ожидании, это воспоминание отчетливо встанет перед глазами Фёдора. Ничего он тогда не понимал. И в тишине ясно услышит, как что-то медленно падает. Медленно и неслышно, ведь песок приглушает все звуки.