Там, где есть мы

Они второй раз встречаются на этой крыше — впрочем, первого Кенья не помнит. Зато помнит Сатору. Сумбурно; так помнится фильм плохого качества, с отвратительным переводом, ненатуральной игрой — и все же чем-то зацепивший. Сейчас все иначе. Тишина; если бы здесь росла сакура, было бы слышно, как падают лепестки. Но здесь только двое: он и Кенья. И Сатору, сам пригласивший друга на прогулку, не знает, что делать дальше. Еще вчера знал; час назад знал; поднимаясь на лифте, знал, и предвкушал, и волновался; а сейчас все задуманное кажется по-детски глупым, нелепым, неуместным, невозможным. Сатору все еще волнуется, но уже из-за собственной глупости. Не стоило. Он даже не знает, о чем говорить, и просто стоит, крепко держась за ограждение площадки. Вдали динозаврами вздымаются синие облака, и Сатору привычно переводит любопытное зрелище в рисунок, в набросок. Он так и не передумал быть мангакой. Наверное, и не передумает уже. Вот бы в личных делах такую же уверенность. Кенья стоит неподалеку, прямой, серьезный, все, как обычно. Тоже смотрит вдаль, на зарождающуюся грозу. И время от времени, искоса — на Сатору. На самом деле Кенье хочется смотреть только на него, но это неприлично. Неуместно. Некрасиво, в конце концов. Но все равно хочется. Он ведь так толком и не разглядел этого, нового Сатору. Столько лет смотрел, как тот растет во сне, знает каждую родинку на предплечье, каждый волосок в бровях, а целиком все равно не представлял. Сатору был будто рассеян, рассыпан во времени, и с момента пробуждения постепенно собирался, складывался, склеивал себя. А Кенье все некогда было всмотреться, и до сих пор — некогда. Ему бы пару дней тишины, просто чтобы посмотреть на Сатору в обычной жизни, чтобы понять — какой он теперь, чтобы поверить — вернулся, снова рядом. Чтобы привыкнуть к нему, новому. Сейчас время есть — а Кенье неловко. Может, спросить: как думаешь, почему Яширо выбрал меня? Или это будет чересчур? Может, сейчас не стоит о Яширо, о похищении, о прошлом? А о чем тогда? И зачем Сатору его позвал? Сатору окидывает друга взглядом художника, незаметным и цепким, не упускающим ни единой мелочи. Светлые волосы, которые треплет легкий ветер — предвестник дождя; упрямый взгляд; разлет бровей, разворот плеч. Сатору готов любоваться им вечность, и не одну; но нужно что-то сказать, пока молчание не стало совсем уж странным. — Раньше мы секретничали на лестнице. Не лучшая фраза для начала чего бы то ни было, кроме вечера воспоминаний. А Сатору не хочет вспоминать. Он хочет наконец-то жить дальше, он устал от повторяющегося детства и юности, он хочет уже повзрослеть — но только вместе с Кеньей. Хотя тот и так выглядит взрослым. Всегда выглядел. Сатору им восхищался. — Раньше мы учились в одной школе, а теперь лежим в одной больнице. — К счастью, это ненадолго, — улыбается Сатору. — Я устал от больниц. Да и ты тоже. Мама говорила, ты приходил ко мне чаще всех. — Но не чаще нее. Как всегда, стремится к справедливости и точности. Кенья никогда не изменится, думает Сатору. Эта мысль заставляет его снова улыбнуться. — У тебя было много дел. — У всех были. Это верно. Например, Хироми и Каё успели создать семью, родить ребенка. А Кенья учился, ловил несостоявшегося убийцу Сатору и навещал его так часто, как только мог. Может, он просто преданный друг и увлеченный своей работой адвокат. Но есть и другой вариант, верно? Сатору вспоминает, как прыгнул с крыши, — внизу была сетка, риска практически не существовало, но было безумно страшно. Сейчас ему тоже страшно, но не прыгнешь — проиграешь. Сатору сжимает перила так, что, кажется, железо мнется под пальцами. — Кенья, — имя плавится, тает на языке, — ты знаешь, почему Яширо выбрал тебя? Молчание. Кенья, чуть повернув голову, смотрит на Сатору. Сердце стучит в такт отдаленным раскатам. Он не понимает, что происходит. — Нет. Я не знаю. Сатору отламывается от ограждения, к которому словно прилип, поворачивается, делает шаг навстречу, ближе. Кенья не художник, но понимает, что такого Сатору только рисовать. Он худой, угловатый, ветер то и дело бросает на щеку черные волосы, а глаза — Кенья не может не смотреть. Не может дружески улыбнуться. Не может сделать и шага навстречу. Сатору всегда был тем, кто ведет за собой. Кенья и сейчас признает этот его дар. Ничего не изменилось. — Потому что, — голос Сатору будто ветром сдувает, то громче, то падает до чуть слышного шепота, — он хотел забрать у меня самое дорогое. — Тогда это должна была быть твоя мама, — своего голоса Кенья вообще не слышит. Он даже не уверен, что сказал это, пока не звучит ответ Сатору. — Нет. Еще один шаг. Кенья смотрит. Пятнадцать лет он ждал, пока Сатору проснется, искал преступника, вкладывал каждую минуту в будущее, которое могло не наступить, — а теперь, когда оно все же наступило, он не может шагнуть навстречу. И снова, как всегда, надеется на Сатору. Тот делает еще несколько шагов и останавливается рядом, так близко, что Кенья слышит его дыхание. Стоит, будто ждет чего-то. Кенья хмурится и вдруг понимает, что сам он так ничего и не сказал. Сатору просто не знает, стоит ли заходить дальше. Кенья оказывался в подобной ситуации сотни раз — когда смотрел на спящего Сатору и мысленно рассказывал ему обо всем. В мечтах это было намного проще. — Я… — Он сбивается, забывает, что собирался сказать, вспоминает, начинает сначала: — Я ждал бы тебя еще пятнадцать лет. Или сколько понадобится. Его взгляд, как обычно, прямой и открытый, ничего не прячущий. Сатору смотрит ему в глаза, пока не убеждается в том, что не ошибся и все понял правильно. И тогда делает последний шаг. Теперь они лицом к лицу, носы почти соприкасаются. Пальцы переплетаются быстрее, чем они успевают об этом подумать. Кенья наклоняет голову и прижимается губами к губам Сатору. Все происходит, будто во сне, не по-настоящему, в другой реальности… Гром разрывает небо над головой пополам, и они, вздрогнув, вцепляются друг в друга. Это больше не кажется сном — это настоящий поцелуй: неумелый, неуклюжий, искренний. Кенья наконец-то обнимает Сатору, чувствует под ладонями даже сквозь куртку выступающие позвонки, плечи, ребра. «Тебе нужно нормально есть», хочет сказать он, и еще — что «всегда хотел», и еще — «ты переедешь ко мне?». Наверное, сейчас все это рано, но с учетом потерянных пятнадцати лет — даже запоздало. Сатору целуется старательно, а Кенья — Кенья падает с крыши. Летит. Растворяется в Сатору. Не понимает, как выжил без него. Не собирается отпускать больше никогда. Крупные холодные капли бьют по плечам и затылку, исполняют арпеджио на металлических перилах, и вдруг небесное ведро опрокидывается, кажется, прямо над ними. Под крышу они влетают двумя взъерошенными воробьями. Дождь обрушивается стеной. Площадка во мгновение ока превращается в бурлящую лужу. «Ничего себе! — восклицают оба наперебой. — Вот это ливень!». Будто это не их руки крепко сжаты, не их взгляды старательно избегают друг друга. Громко восторгаются еще минуты две. И замолкают, будто по команде. — С тех пор, как проснулся, я мечтал поцеловать тебя на этой крыше, — говорит Сатору, преодолевая пропасть тишины. Голос вплетается в шум дождя, но Кенья слышит каждое слово. От наивности признания щиплет глаза и жжет под ребрами. Кенья вдруг понимает, что в жизни Сатору не было ни первого свидания, ни первого поцелуя — ничего, что переживает каждый подросток до того, как повзрослеет и начнет свысока отрицать всяческую романтику. Впрочем, у самого Кеньи пик романтики приходился на вечера, когда он сидел у постели Сатору, в круге теплого света от купленной Сачико лампы, и писал для него заметки, не зная, будут ли они когда-то прочитаны. — Надеюсь, у тебя есть и другие мечты, — говорит он. — Я постараюсь исполнить их все. — Есть, — отвечает Сатору так быстро, будто предвидел вопрос. — Жить долго и счастливо и умереть в один день. От кого-то другого — банально и шаблонно; но Сатору произносит это так, будто никто прежде этого не говорил. А Кенье такого и в самом деле не говорили. Да он и слушать бы не стал — зачем? Он Сатору ждал. А теперь они не могут расцепить руки, потому что все еще не верят в свое «хорошо», в свое «долго и счастливо». Хотя уже, наверное, можно. Расцепляют только внизу, выходя из лифта, — и тут же тянутся снова. «Так ведь и будет, да?» — мягко спрашивают глаза Сатору. «Да, — без тени сомнения отвечает взгляд Кеньи, — все так и будет». За стенами больницы умывается дождем город, где они — есть.