перевёрнутые корабли

Антон лежит на разложенном диване в одних трусах, — спасибо, что не семейниках, — длинные, почти бесконечные, руки касаются пола — костяшками ёрзает по твёрдому ворсу пыльного ковра, который по годам существования если не обгоняет его, так точно дышит в затылок. Ноги, километровые и худые, как весь Антон в целом, пятками на стене, а башка на самом краю, так, чтобы одним глазом смотреть на курящего Эда. — Ты же залупаешься на сигареты, — говорит сейчас, хотя пялится уже минут десять, пять из которых Эд стабильно дымит прямо в комнате; окно он, конечно, открыл, а отвернуться к нему не соизволил — то ли задницей перед Антоном светить не хотел, то ли её же греет о батарею. — Я на твои залупаюсь. А эти нормальные. Эд не злой, но раздражённый, смотрит непривычно поникше, весь как шаровая молния — не так вздохнёшь и пизданёт. На нём футболка, такая огромная, что почти как платье, и джинсы, а на улице минус восемнадцать, но как-то похуй, что в спину ощутимо поддувает. В принципе как-то похуй на всё, у него только винстон синий в руках, без кнопки, конечно же, и открытое пиво на дряхлом подоконнике; чуть в стороне, чтобы случайно локтем на задеть, но всё равно рядом, тянуться не придётся. С отоплением в этой квартире беда, как и у них с деньгами, поэтому вместо обогревателя один общий ком всех одеял, найденных по старым шкафам. И спать приходится вместе, потому что в распоряжении лишь этот диван, который Антон присвоил себе и летом выгонял Эда спать на пол, но сейчас так не получалось, потому что если Эд заболеет, то не сможет работать и за квартиру платить придётся Антону. Поэтому он недовольно пыхтит каждый раз, когда Эд залезает под все слои одеял; и ещё более недовольно, как на каторге, оплетает его своими конечностями, что между ними и таракан не пролезет — потому что так теплее, говорит, ебало завали. Ну Эд и молчит, только тихо ржёт и щекочуще дышит в шею. Ветер воет пиздец, разнося дым по всей комнате. Антон замерзает до гусиной кожи и вставших сосков, но игнорирует это, думая лишь о том, чтобы в ковре к нему сейчас не вылезли какие-нибудь насекомые; и о том, что Эд заебал — без конкретики. — Хули пялишься? — Эд не выдерживает, рыкает, расплываясь в сизом дыму, от которого щурится. Антон закрывает глаза на долгие несколько минут, в которые почти засыпает. К стабильному холоду можно привыкнуть, если игнорировать, что он дрожит, а пальцев ног почти не чувствуется. У него по ощущениям кружится вся комната, а вместе с ней и весь этот мир, вся эта ночь, нависшая над ними, зимняя и долгая, всё идёт каруселью и не хватает только весёленькой музыки, под которую и крышей ехать не жалко. Антону, правда, из поездок хочется совершить одну — за шерстяными носками и жарким свитером, от которого бы всё чесалось, и он почти добавляет это в свой мысленный список дел, но в последний момент отвлекается на звуки. Вот всё так же воет ветер, вот Эд щёлкает зажигалкой — в который раз? — вот скрипит половица, где-то далеко, у окна как раз, так что сразу понятно, из-за чего. — Уснул, что ли? — спрашивает Эд, когда Антон теряется; не в чём-то конкретном, а в принципе — в пространстве и времени, улетает куда-то к звёздам, пока в висках начинает долбить от крови, потому что головой он сползает вниз и всё притекает. — Не уснул, — отвечает, но глаза не открывает, только перекатывается по диагонали, находит руками, пальцами холодную подушку, подтягивает её к себе и прячет там лицо, пока пространство не перестанет плохо себя вести и выкручивать пируэты. Эд долго молчит, почти выразительно, но Антон слишком противный, чтобы так назвать тишину в своей голове. Эд вообще отчего-то стал тише, незаметнее, как обиделся на всё или будто бы на него навалилась куча проблем, а он не собирается делиться этим даже мимолётом. Становится как-то не прикольно, даже не поскандалишь. — Оденься. — Не хочу. — Как знаешь, — Эд звучит почти спокойно, но всё равно где-то на рубеже проскакивает что-то от истеричной интонации. Антон это улавливает, своими-то ушами, и поднимает ебало, чтобы глянуть теперь по-нормальному и отметить, что Эд выглядит нихуя не нормально. — Ебано выглядишь, — подмечает Антон, снова падая лицом в пропахшую зимой и пылью подушку; такой хочется разве что задушиться или кого-то от всей души отпиздить, чтобы перья во все стороны летели. Эд ничего не отвечает, только цокает — нихуя нового, типа, сам знаю. У Антона все силы уходят на то, чтобы не уснуть, чтобы каждый раз цепляться за звукизапахидвижения и оставаться висеть в мутном сознании. Он не хочет пропускать очередную ночь, не хочет просыпаться утром от светящего сквозь занавески солнца и снова оказываться в огромной, нескончаемой кипе проблем — чужих и своих, межличностных и тет-а-тет с собственными тараканами. Хуёво это всё и совсем не прикольно. Раньше прямо над диваном тикали часы. Они до сих пор там висят, старые такие, все в резных завитушках, с птицей сверху, но батарейка села и вот уже почти год они молчат, замерев на пяти утра, двадцати трёх минутах и сорока семи секундах. Эд говорит, что это особенный момент времени, Антон говорит, что он долбоёб и нужно купить новые батарейки. Нахуя, правда, непонятно, потому что тиканье раздражает, мешает уснуть и сбивает с любой концентрации, но оно было чем-то вроде сердца этой квартиры, главной константой атмосферы этой разваливающейся однушки на девятом этаже, а теперь всё. Теперь — тишина. Время они смотрят на телефонах. Антон предлагал купить электронные часы, чтобы удобнее было, но Эд сказал, что это предательство; спорить тогда не было настроения и сил, поэтому этот разговор улетел в ящик отложенных дел, который лишь пополнялся и никогда не пустел. Когда становится холодно слишком сильно, а постоянно бегущая по телу дрожь заёбывает, Антон медленно садится на диване, вглядываясь в тёмные стёкла серванта напротив. — Ты чё коматозный такой? — спрашивает Эд, и Антон поворачивает на него голову, в который раз оглядывая; он теперь просто стоит, смотрит то перед собой, то в открытое окно, в руках вертит зажигалку и пачка рядом смята — закончилась походу. — Кто бы говорил, мистер кислая рожа. Вообще-то Антону нет никакого дела до Эдовой рожи, тот просто стоит весь из себя чем-то недовольный и грех за это не зацепиться, особенно в жесте самообороны, пусть и словесной. В ответ фыркают — Эд в принципе любит выражать свои эмоции через звуки, потому что слов ему либо мало, либо подходящие как-то не находятся. Под горой одеял холодно, Антон вздрагивает всем телом, когда всё же укрывается, и подтыкает себе спину, чтобы не дуло. — Закрой окно, — просит недовольно, вывернувшись, чтобы кинуть на Эда уничтожительный взгляд. — Нахуя? — Холодно. — Тебя согреть? — Эд беззлобно усмехается впервые за весь сегодняшний день, за эту бесконечную ночь, что не дошла даже до своей середины, но Антон корчит ебало и чуть ли не плюётся. — Закрой окно, — повторяет. И Эд закрывает. Пару минут погодя, конечно, выдерживая сценическую паузу, но петли жалостливо скрипят и слышится глухой хлопок, а потом ветер перестаёт гулять в волосах. Эд ходит по их маленькой квартире, как Кентервильское привидение, разве что цепями не гремит, но это компенсируется плачущим-воющим полом, на который в некоторых местах даже наступать страшно. Шатается из угла в угол, гремит стаканами на кухне, роняет пустую пятилитровку, даже роется в карманах курток — в поисках сигарет, скорее всего, но в итоге ничего не находит, мрачнеет ещё больше и возвращается к подоконнику, серым пятном остановившись напротив. Чисто из интереса, к чему это приведёт, Антон ничего не спрашивает, только выглядывает немного в этот холод, ёжится и прячется обратно, зыбко поджимая ноги к груди. Он мерзлявый до ужаса; Эд вообще-то тоже, но тот привык любую проблему игнорировать, пока она не начинает сулить ему гробом. Чей-то телефон шумит вибрацией. У них одна работающая розетка у рабочего стола, поэтому приходится обходиться тройником — для двух телефонов и рабочей лампы. Иногда змеиный провод тянется через всю комнату к телевизору, но это в редких случаях, когда совсем скучно. Эд подходит, чтобы посмотреть, но не обнаруживает ничего интересного. — Уведомление о трансляции сообщества, — озвучивает он. — Ты бы отключил эту хуйню. — Западло. Эд снова цыкает, и Антон держится, чтобы не закатывать глаза — в какой-то степени это пиздецки бесит. За пару лет совместного проживания, — потому что так удобнее платить за квартиру, не больше, — он выучил многие Эдовы привычки, с какими-то смирился, какие-то перестал замечать вовсе, но это цыканье выводит его до скрежета зубов, до желания подняться и стукнуть Эда со всей силы, но Антон лишь царапает ногтями простынь. — Холодно, — говорит Эд, и Антон его игнорирует, притворяясь спящим. — Я знаю, что ты не спишь. — Оденься теплее, чё мешает? — Антон бурчит, пытается вытянуть ноги, но всё равно полностью не получается — до щиколотки всё торчит, а если опустить одеяла, то не хватает плечам. — Подвинься к стене. — Нахуя? — Лечь хочу, — и слышно, что подходит к дивану, стоит над самой головой, дышит, смотрит наверняка выжидающе, будто Антон ему чёто жизненно должен. — Ты спать? — Может и спать. Антон недоволен. Потому что в его одеяльный кокон сейчас занесут кусачий холод, которого и так хватает до мурашек и вздрагиваний каждые пару минут. И потому что это Эд, который вертится и иногда толкается своими невозможно острыми локтями, так что его приходится насильно удерживать на месте собственными руками — этому Антон недоволен сильнее всего. Часть дивана у стены не нагретая, до противного хочется хныкать и принести утюг, чтобы погладить и лечь на тёплое; в детстве мама так грела ему носки и, честно признаться, Антон порой до сих пор так делает, когда совсем становится невыносимо. Эд ложится рядом и всё под ним скрипит. Он пытается устроится на другой половине, типа чтобы не мешаться, хотя сам понимает, что идея говно и между ними образовывается пространство, которое совершенно не способствует согреванию. Они лежат молча пару минут, Антон втыкает то в бритый затылок Эда, то в потолок, то вообще выкручивается, чтобы посмотреть на кусок тёмного неба, что видно из грязного окна. — Подвинься ближе, — Антон не выдерживает, когда по нему пробегает очередной табун мурашек, неприятный, заставляющий передёрнуть плечами. — Нахуя? — Ты тупой? Чтобы теплее было. — И так нормально, — у Эда голос тихий и хриплый, Антон протягивает свою руку, чтобы залезть ей под чужую футболку и провести ногтями по спине, куда-то к копчику; Эд вздрагивает и давится вдохом. — Ты хули делаешь? — А ты хули выёбываешься? Эд почти вытряхивает его руку, чтобы повернуться. Он смотрит долго, пронзительно, прямо в глаза и плевать, что в темноте, хуёво разрезаемой лунным светом, это смазывается. Профиль у Эда острый, весь в татуированных кляксах, Антон протягивает было руку, чтобы снова коснуться этих рисунков, но передумывает и опускает её на край чужой подушки; его не учили о личном пространстве. Чего они оба ждут — непонятно, но Эд будто решается, хотя раньше такой хуйни не было, всегда прыгал в койку и сразу под бок. Когда он всё же двигается, всё с тем же пронзительным скрипом, Антон почти сопит. Эд тыкает его в плечо и просит хоть как-то собрать конечности — мешаются пиздец. — Ты будто меня боишься, — говорит Антон свои мысли, руками-ногами оплетая Эда, лицом спрятавшись в подушку; ему дышут куда-то в плечо, может в ключицу, и это совсем немного щекотно, может даже приятно, если абстрагироваться, да и то только потому, что дыхание тёплое. — Ты просто меня заебал, — Эд отвечает спокойно, свою руку кладя ему на шею, будто больше совсем некуда; пальцами гладит отрастающий затылок, сначала почти нежно, что Антона начинает от этого морить ещё больше, а потом он как кот, выпускает когти, царапая — не до красных полосок, но всё равно ощутимо. — Сволочь ты, Эдик, — хрипит Антон. — От сволочи слышу. Хочешь спину расцарапаю? Понтоваться потом будешь, хоть девственником считать перестанут. — Соглашусь, если ты подо мной стонать будешь. Эд морщит лицо, царапает ещё раз болюче-болюче, что Антон аж шипит маты, и снова пытается на свой угол вернуться — его не пускают, куда там, после таких пакостней. Антон руками водит по чужой спине, по копчику и сжимает задницу. — Ты охуел, — констатирует Эд, своими пальцами оттягивая антоновские волосы — чтобы тот морду свою от подушки оторвал; улыбается сука, довольный, что аж тошно. — Ебало проще сделай. — Разве я? — и звучит, как сама невинность, как в жопу ангелом поцелованный, что Эда чуть ли не трясёт, как по роже это самодовольной въехать хочется — он дёргает его за волосы до очередного шипения. Антон считает, что он не пальцем деланный, поэтому умудряется перевернуть Эда на спину и нависнуть сверху, как пришествие — явно не второе, потому что в такой позе Эду лежать не в новинку. Одеяло, зависнувшее на чужих плечах, скатывается на диван и снова становится холодно, что Эд даже строит мученическое лицо и хочет сказать Антону пару лестных, но передумывает — растрачивать энергию на дураков себе дороже. Руки в татуировках за запястья ловят длинные пальцы и криво прижимают к дивану над головой — Эд лежит почти у самого края, не разгуляешься, чтобы по-киношному. — Ну и хули ты делаешь, мне спину тебе царапать как? — спрашивает как о погоде; прогнозировали дождь из мудаков, чувствуете, накрапывает? Антон выглядит по-комичному уверенно, и Эд подыгрывает, чтобы не разбить чужое хрупкое эго о свои торчащие кости. Антон не отвечает, только хлопает его по бедру и поднимается. Это даже разочаровывает, Эд уже почти настроил себя на что-то, а произошло целое ничего, только зря заставили мёрзнуть. То ли звёзды так светят, то ли планеты в ряд встали, но Антон одевается; натягивает попавшуюся под руки толстовку и треники, висящие на стуле. Шатается по комнате из угла в угол, заглядывает в ящики стола и только рядом с телефонами находит свою зажигалку — помнил же, что где-то там валяется. Сигареты его на подоконнике, как обычно, чтобы точно никуда не заныкать, иначе пиздец обидно будет, на них последние деньги уходят; мог бы шоколадки покупать, но это не в его резоне. — Опять парашу эту курить будешь, — Эд недовольно бурчит, переворачивается на живот и подкладывает под подбородок подушку, пялится — они местами махнулись, и это даже забавно. — Чем они тебе так не нравятся? Антон с задумчивым видом перебирает пачки; скупил почти все вкусы, что были, потому что зарплата и он мог себе позволить, да и удобно это, не нужно в магазин бежать, если что-то закончится и какое-никакое разнообразие; лёгкие вообще в восторге, передают пламенный привет и отлетают. Антон не выглядит как человек, который курит с кнопкой; разгрызает её каждый раз, будто это безумно важно и иначе — совсем никак, жизненная необходимость; иронично пиздец. — У тебя губы после них сладкие. Блевать тянет. — Какое тебе дело до моих губ? Эд приоткрывает рот, чтобы сказать — ты вообще-то сам ко мне сосаться лезешь, но затыкается раньше, чем произносит хоть что-то. Спорить с Антоном до невозможности бессмысленно, это как прыгать на граблях и пытаться доказать им, что они делают больно; уйдёшь только с синяком на лбу и полным неудовлетворением. — Действительно, — и он переворачивается на спину, сложив руки на груди. Не обиделся, конечно нет, просто неприятный осадочек осел уже на всём его ебаном сердце и сил никаких нет — на жизнь в первую очередь. Хочется пить в одно лицо, прямо с горла, драматично сидя на полу посреди комнаты и курить там же, чтобы всё в дыму и дышать от этого тяжело-тяжело, а голова кругом и не роятся там все эти проблемы. Но он может лишь брыкаться, пытаясь снова укрыться и спрятаться от этого мира, от Антона в частности, чтобы не слышать, как тот вздыхает слишком громко, как чиркает зажигалкой, как снова открывается окно — надо нахуй его проклеить скотчем и пользоваться только форточкой. Антону статически похуй, он курит свои сигареты и умалчивает о том, что последний год с поцелуями лезет только к Эду. Обычно в пьяном состоянии; иногда, когда ситуация располагает или Эда хочется просто заткнуть; пихнуть свой язык ему в рот и чтобы не говорил глупых вещей и не цокал. И неважно, что в пьяном состоянии он бывает не так уж и часто, всего лишь сбой системы. Вроде нихуя не произошло, а всё равно они умудрились поругаться, как типичная парочка из какого-нибудь ситкома, где ссоры настолько нелепые, высосанные из пальца — лишь бы хоть как-то разнообразить скучные серии. Под рукой никаких часов нет, но по ощущениям сейчас где-то в районе трёх, небо тёмное-тёмное, и на ебучие откровения тянет, что аж дурно. Антон ёрзает задницей по еле тёплой батарее, от которой никакого толку нет, и стряхивает пепел прямо в окно, заведя руку за спину. Эд молчит, снова затих, будто и нет его тут вовсе, мираж или приведение, хорошо, что хоть дышит. — Хули дуешься? — спрашивает Антон, разгрызая фильтр на второй сигарете. — Завались. — Обиделся? — Ещё слово и я набью тебе ебало. Антон приподнимает бровь, пусть Эд этого и не видит — эффектное заявление. Он уверен — нихуя не будет, но курить продолжает молча и даже не доёбывает. Эд пытается уснуть. Он крутится по кровати с одного бока на другой, перекладывает подушку несколько раз и чувствует себя ебаной юлой, которую завели и бросили. Не хочется признаваться самому себе, но без Антона рядом холодно и непривычно, за месяц ебучих морозов Эд снова привык, что на его спине постоянно чужие тёплые ладони, что Антон выёбывается, стреляет словами, а сам руками лезет ему под штаны или футболку; до тупых мурашек и сбитого дыхания, будто Эду снова шестнадцать и он неебические влюблён (ни в коем случае). Тишина, разбавляемая лишь гудением ветра, начинает напрягать. Обычно на такое похуй, ну молчат и молчат, им особо и не о чем говорить, но сейчас это неприятно давит, и Эд елозит ногами по уже сбитой простыне, будто это хоть как-то поможет. Начинать первым не получается, не находится ни единого слова, что вышло бы произнести, всё застревает где-то в горле и он только тихо мычит, после жмурясь — неимоверно хочется исчезнуть. Антон наблюдает за ним и почти смеётся — забавный. Он тушит сигарету и вместе с этим желание подойти и ткнуть куда-нибудь в плечо, привлечь к себе внимание, заглянуть в глаза, посмотреть, как Эд бесится с такой близости. Но Антон лишь стоит на месте, чувствует, как замерзают его босые ноги и как дерёт горло; холод, дым и слова. — Странные у нас отношения, — всё же говорит Антон, и Эд снова ёрзает под одеялами. — Не хочу тебя разочаровывать, но у нас нет отношений. — Но ты бы хотел. Эд цокает. — С хуя ли ты взял? — и даже не смотрит на него, зарылся, спрятался в этом диване, и это бесит — Антон хочет его видеть, смену эмоций и знакомый, недовольный взгляд. — Ты думаешь я не вижу, как ты смотришь на меня? Или как начинаешь дышать тяжелее, м? — Ты сам лезешь ко мне под одежду. Антон прикусывает кончик языка и проглатывает эту фразу — в ответ сказать нечего. Сам лезет и даже не знает, как оправдаться за такое поведение и надо ли вообще. Эд всегда тянется в ответ, по-свойски, немного грубо, пытаясь перенять инициативу или поцарапать, укусить — до синяка. Антон заметил, что Эд в принципе любит оставлять на нём отметены, красные полосы или засосы, как какая-нибудь пиявка; если он в хорошем расположение духа, то может потом пройтись по ним языком; Антон под пистолетом никогда не скажет вслух, что ему нравится. Думать об этом очень провальный план, но Антон думает и его почти колошматит. Он стойко вцепляется в подоконник и разглядывает торчащую макушку. — В джинсах, кстати, не спят, — доёбывается, потому что иначе не получается; нормально говорить в пределах этой квартиры запрещено, карается законом и домовым, который следит за ними и наверняка пиздит антоновские сигареты, иначе не объяснишь, почему пачки порой заканчиваются слишком быстро, если курит Антон как обычно. — Кто сказал? — Я. — Ну вот значит ты и иди нахуй. — Туда обычно ходишь ты, — из под одеял высовывается тонкая рука в чёрных рисунках и демонстрирует ему средний палец, очень многозначительно и красноречиво, что даже хочется спрятаться за занавеску и сказать, что он в домике. Окно снова скрипит — жалобно, с просьбой его оставить и не дёргать так часто, оно и так на соплях держится. Без сквозняка совсем туго, не на что отвлечься и башка почти кругом от того, как бушуют собственные тараканы, отплясывают по меньшей мере канкан, сотрясая всю нервную систему, что Антон чувствует себя наэлектризованным и готовым взорваться. Со стороны Эда молчание, будто тот уснул, отрубился, сбежав от этой хуйни, так явно повисшей между ними. Но по-человечески обсуждать не интересно же, гораздо круче запутать себя в липкую паутину, потеряться в тысяче вопросов и тыкаться слепым котёнком, пытаясь найти хоть какие-то ответы. Чувствуешь себя Барашем, отчаянно роющем землю в ливень и всё никаких ответов, только тайны и загадки, нагромаждаются на плечи и приколачивают к грязному полу. Шаркая и хрипя, Антон подходит к многострадальному дивану и останавливается, как какой-нибудь поехавший разглядывая Эда. Ничего примечательного не замечает, но в груди всё равно что-то щемит до какой-то невозможной степени, что он не выдерживает и съёбывается на кухню — пить воду и пытаться если не отключиться от этого говна, так хотя бы отрефлексировать его; план хуйня. Холодильник гудит, кран всё так же протекает, но это настолько второстепенные звуки, что Антон абстрагируется от них за пару шагов до балкона. Он не заходит, просто смотрит через стекло на начавшийся снегопад и думает что, конечно, красиво, но где блядское новогоднее чудо и похуй, что сейчас лишь конец ноября — погода не играет по правилам, значит и ему можно. Если бы Дед Мороз не был детской байкой и действительно исполнял любые желания, Антон бы пожелал, сука, всем сердцем, чтобы всё стало хоть чуточку понятнее. А если такое нельзя, то кучу денег; на крайний случай — обогреватель, это-то в компетенции волшебных сил. Эд приходит тихо, почти котом, возникает в дверном проёме, стоит там — не мнётся, как незнающий, зачем явился, а просто рассматривает Антона, а потом проходит дальше и запрыгивает на кухонный стол — единственное крепкое на этой кухне, они сами купили его и тащили через полгорода, чтобы целую ночь с матами и проклятиями его собирать. И теперь на нём сидит Эд, пока Антон сжимает в пальцах чашку. — Чё пыришь? — Эд наклоняет голову вбок, и волосы падают ему на лицо. — А что, нельзя? — Антон прячется в чашке, хотя воды там почти не осталось; непонятно, что именно в Эде так его смущает прямо сейчас, но ноги начинают слабеть и хорошо, что он опирается о плиту. — Просто интересно, что во мне такого, что ты аж оторваться не можешь. Антон кривит лицо — подловил. И сам не знает ответа. Просто хочется ему смотреть и всё тут, без каких-то логических объяснений; по крайней мере, они точно не плавают на поверхности, чтобы их можно было выловить как медузу из воды и кинуть в Эда. На кухне ещё холоднее, чем в комнате. Балкон никогда не закрывается до конца и сквозняк тут стоит лютый, забирается под одежду и пускает мурашки по коже. У Эда мёрзнут руки, и он трёт их друг о друга, думая, что нужно было взять перчатки из прихожей. И вместо обычных носков надеть шерстяные. — Тебя согреть? — спрашивает Антон, отставляя чашку, и у Эда лицо, будто он съел что-то омерзительное. — Ты сам наверняка холодный. — Хочешь проверить? Очень самоуверенно, так, блять, что Эд царапает ногтями свои джинсы. Он лучше будет сидеть, привалившись к еле греющей батарее, чем согласится. Поэтому Эд ничего не отвечает — словами, только пожимает плечами, игнорируя, что Антон расценит это не как похуизм, а как призыв к действию. И Антон действительно делает шаг, потому что кухня милипиздрическая, а ноги у него длинные, и встаёт ровно напротив. Непонятно почему, но руки у Антона тёплые, и он вздрагивает, когда касается холодных Эдовых пальцев. — Признавайся, ты спрятал от меня обогреватель и греешься о него в тайне? У Эда нет сил смотреть ему в лицо, поэтому он смотрит, как Антон держит его руки в своих ладонях. — Я просто сам по себе горячий. Эд цокает. Антон наклоняется и кусает его за ухо, после радуясь чужому шипению. Эд пинает его коленкой, совсем не сильно, как-то по детски целомудренно, что хочется аж рассмеяться. — Ты охуел, блять. Какого хуя творишь? — Ты заебал цокать. Как конь ебаный, честное слово. — Не ебаный, прошу заметить. — Хочешь это исправить? Эд снова пинает его, в этот раз немного сильнее, но в таком положение нормально ударить вряд ли получится, так что Антон лишь неприкрыто усмехается и проводит языком где-то за чужим ухом. Эд вздрагивает и отчего-то выпрямляется, почти по струнке ровно, что Антон даже на секунду замирает. — Нравится? — улыбается, довольный собой, что даже голос немного подскакивает. — Нет, — а Эд почти шепчет, тихо так, что в общем гуле ветра в кухне почти не слышно. — Кому ты пиздишь, Эдик. — Я серьёзно. Антон смеётся, и Эд забирает одну свою руку из его, чтобы закинуть за чужую шею, снова царапнуть затылок, откинуться, надменно смотря. Пальцами перебирается на острое плечо, сжимает больно-ощутимо, губы в улыбку тянет. — Я тебя сейчас поцелую, если ты не перестанешь так делать, — Антон не звучит устрашающе, скорее как комик на сцене с незашедшей шуткой. — Хуёвые у тебя угрозы, Антошка. Я вот могу покусать тебя. Хочешь? — Не понимаю, чего ты ждёшь. И Эд кусает. Вгрызается в шею, пока Антон жмурится, отпускает его руку, чтобы пальцами сжать бёдра; сильно, может до синяков, но Эду похуй, он зализывает свои же укусы — у Антона голова идёт кругом. — Ты мне всю шею решил разукрасить? — у Антона кожа саднит, а Эд кусает действительно больно, так, что один раз Антон даже вскрикивает, сильнее сжимая пальцы. — Да. Пиздец, — думает Антон. Но не решает его остановить, только голову откидывает — похуй, пусть делает, чё хочет. А Эд как дорвавшийся, с чем-то своём на уме, кусает-лижет, как какой-нибудь кот, только приятнее. За окном, кажется, становится лишь темнее, даже падающий снег не отсвечивает луной и пусть глаза уже привыкли, всё равно почти все предметы имеют расплывчатый облик. Это не пугает, как в детстве, даже если где-то здесь есть приведение — пусть смотрит; и вертит пальцем у виска, потому что происходящее, как из абстрактного фильма с неоновой цветокоррекцией, от которой хочется вырвать глаза. — Не хочешь сменить мою шею на губы? — Антон пытается быть непринуждённым, но выходит хуёво, и он срывается на рваный вдох в конце. — Ты и сам прекрасно справляешься с тем, чтобы их кусать, — Эд утыкается лбом в его плечо и просто сидит, опустив руки; он старается не касаться Антона, но всё равно указательным пальцем проводит по его костяшкам. — Я настолько тебе отвратителен? — Не строй из себя жертву. — Ты меня обижаешь. — Ты меня бесишь, — Эд царапает тыльную сторону антоновской ладони; точно кот, который не знает, что делать со своими когтями. Ветер усиленно гремит балконной дверью, Антон отвлекается на это, после зависая, вглядываясь в темноту ночи и домов напротив. Эд дышит слишком громко и находится слишком близко, и сердце у Антона как-то странно стучит. И ноги почти подкашиваются, когда Эд аккуратно начинает поглаживать его руку, еле касаясь, самыми кончиками пальцев. — Мне не нравятся эти твои сигареты, — Эд больше оправдывается, чем информирует. — Я другие курил. — Тогда целуй, — и звучит это просьбой, и сам Эд думает, что это она и есть. Он поднимает голову с чужого плеча, смотрит Антону в лицо; сидя на столе он почти сравнялся с ним ростом, это даже удобно. — Я всегда тебя целую, — как звучит-то, блять. — А ты меня никогда. — Тебя это обижает, что ли? — Нет. Просто говорю. Эд держится, чтобы не цокнуть и не закатить вместе с этим глаза. Очень красноречиво. Эд целует сам, кусает за нижнюю губу и сталкивается языком с Антоном. Ногой притягивает к себе, пока Антон хватается пальцами за его бока и одежду. Он целует его несколько раз, глубоко и просто касаясь губами губ. И несильно кусает за нос — как завершение. — Ты меня бесишь, — говорит, упёршись рукой в чужой лоб и отодвигая от себя. И сигареты мне твои нравятся, — но этого он уже не скажет. — Ты меня тоже, — Антон хрипит. — Пиздец как.