концовки без конца

Не расстались мы, ты не верь другим, Лишь уходили мы куда-то в даль…

Она снова забывает, как дышать. Это кажется иллюзорным, вполне нереальным: почти как заглатываешь пять таблеток обезболивающего залпом, как прыгаешь на студенческой вечеринке после трёх бутылок пива в бассейн с крыши дома. Её окружает белый шум — она слышит голоса, она видит людей, но значение имеет лишь она сама и этот момент, и именно этот момент кажется ей по-настоящему неправильным. Неправильным, но она продолжает глотать таблетки и пить воду, продолжает улыбаться на камеру в фейстайме, когда говорит с мамой, но всё это кажется ей всё таким же неправильным и когда Мэделин невзначай упоминает о том, что с этим как-то придётся жить. Мэделин говорит, что это пройдёт. Всё проходит — этот урок надо было выучить ещё в первом классе, но Лили любила слушать учительницу через раз: рисовала лилии в тетрадках, представляла, как точно такие же букеты ей будут дарить, когда она закончит играть роль на сцене, а потом поднимала глаза и видела, что учительницу даже не волнует, что ученица думает о несбыточном. Сбыточном, сбыточном, но таком счастливом ли? Они играли влюблённых на камеру, но заигрались. Эту правду она признаёт на двадцать седьмой день игры в молчанку. Молчать легко, но говорить о будущем, когда весь мир трещит по швам, кажется уж воистину глупым. Мир трещит, но её собственный мир уже давно разошёлся красными исполосованными резаными — в январе. В январе, когда новогодние обещания всё ещё звучали пузырьками шампанского, в том самом январе, когда нежный поцелуй в двенадцать ночи всё ещё таял на её губах. Она улыбается маме. Она улыбается фанатам. Благодарит того, кого весь остальной мир устал проклинать за то, что ей не нужно выходить из дома. Из новой квартиры, что так пуста, но так чиста в самом глупом проявлении. Здесь нет воспоминаний, а, значит, и вспоминать нечего. Она обещает маме, что с ней всё будет в порядке. Опуская невзрачные уточнения того, что сейчас всё совсем не так, она улыбается папе, а потом, кладя трубку, идёт за новым бокалом вина. Она уже не пьёт красное — разучилась верить своим же монологам, когда убеждения разбились о реальность. Лили обещает себе, что перерастёт. Это же так глупо: любить, когда, наверное, и не любят в ответ. Или, может, любят, но не так, как нужно, думает, пересматривая заархивированные посты в инстаграме. Она клянётся, что удалит все посты в тамблере с восходом солнца. Солнце восходит, заходит и снова поднимается с Востока, а её сил хватает лишь на то, чтобы молча смотреть в одну точку на выбеленной стене. Кажется, она была его новым любимым романом. Рейнхарт смешно перечитывать, но ещё больнее не делать этого. Она забывает, не хочет видеть ничего, что бы напомнило, но не может перестать. В мае расцветает сирень. Её первым инстинктом оказывается сфотографировать нежное создание природы, занести палец над иконкой сообщений и вспомнить. Неосознанно. Так, она писала тогда, она знала, что по-настоящему любит. Каждый раз, видя что-то красивое, ей хотелось, чтобы он тоже видел. Лили больше не произносит его имя. Он, он и только он, хотя это местоимение не может отобразить совершенно ничего. Имя не слетает с языка, фамилия не греет так, как это было раньше, но она всё равно боится обратить мысли в связные слова. Всё проходит, и она научится жить дальше. Она занимается промо нового фильма, смотрит влоги на ютьюбе, пересматривает старые, можно бы сказать, что заношенные старые фильмы на кассетах — новое увлечение, о котором она не хочет говорить никому. Мэделин пытается пригласить её на ужин с друзьями, пытается разговорить, развеселить, но Лили не грустно, Лили не нужно дружеское плечо, и ей точно не нужны новые люди. И хотя она точно знает, кто нужен ей больше всего, она ни за какие деньги мира не напишет об этом ему самому. Она обещала, что не даст ему быть тем, кто ушёл. Обещала, в первую очередь, самой себе, потом ему, всем этим людям, что никогда бы не поняли, да и не понимали и сейчас. Обещания расстаяли, как ванильное мороженое на солнце, оставляя липкий противный отпечаток на руках. — Я переживу, — невысказанное эхо сожалений набатом стучит по вискам, когда она всё-таки созванивается с Остин, которая лишь с грустной улыбкой хмыкает, когда Лили пытается оправдаться, что занималась работой, медиа, фотосессиями — чем угодно, но только не писала ей. Как объяснить той, которую знала с детства, что потеряла часть самой себя? Ведь она помнит, как в её шестнадцать, задолго до их с ним встречи, они говорили о любви. — Привязываться к одному человеку кажется глупым, не так ли? Все люди уходят, и тот, кому веришь сегодня, завтра может трахать девицу из клуба за твоей спиной. Слишком самонадеянно, вот так, — ухмыляющееся и ещё такое юное лицо подвыпившей подруги давно затихло в памяти, но слова навсегда засели в голове. Лили согласилась тогда, приняла, что никакие отношения не могут быть навсегда, что люди умирают, но жизнь расставила всё по местам и доказала, что ещё страшнее, когда люди просто уходят, а ты остаёшься смотреть им вслед. Но шестнадцатилетняя девчонка не знала этого: не могла знать, какой бы взрослой ни старалась казаться. И верила. В ноябре она думала, что это настоящая любовь. Но разве любовь может быть такой же настоящей, если всё, что происходит, заставляет сердце замерзать даже под палящим солнцем? Разве любовь может быть заполнена колотыми ранами, от ощущения которых не поможет избавиться даже самый сильный анальгетик? Было бы легче, если бы она могла сказать, почему. Если бы только могла, если бы видела, заподозрила, разглядела, когда и почему всё стало не так. Было бы легче, если бы он ей изменил. Если бы она могла его ненавидеть, если бы могла позволить себе вычеркнуть все упоминания о нём, заставить других не говорить, не уточнять, заставить их понять, что ей больно. Но она всё ещё любила. Любила и обещала разлюбить — как обещают себе маленькие девочки, влюбляющиеся в своих учителей английского, маленькие девочки, любящие тех, кого любить нельзя, но любовь эту больнее отпустить, чем держать рядом с собой. Девочка, которая рисовала лилии на полях клетчатой тетрадки, стала девушкой, которая хотела их сжечь. Отпустить и забыть, потому что всем и так было ясно, что любовь на съёмочной площадке — удел проигравших, сколько бы лайков ни собирали видео фанатов с их переглядываниями. Лили заваривает слишком горький кофе, потому что так и не научилась делать сладкий — а не потому что он так любил. Лили даже не смотрит на фотоаппарат, подаренный кем-то неважным, потому что сам атрибут так близок только одному человеку в её жизни, а воспоминания о фотографиях пробивают насквозь похлеще самих фотографий. Лили говорит себе, что это пройдёт. Она просто станет умнее, не будет любить не-тех-людей, не будет выносить отношения на публику, чтобы никто не узнал, как больно после, станет другой. Это пройдёт. Но он пишет ей спустя сто сорок три дня игры в молчанку. — Может, поговорим?