Яд

— Я хочу уйти. — Снова? Сасори опирается о стол и смотрит на белые листы чуть потрёпанной бумаги. Всем своим видом он показывает, как недоволен, и застывший в дверях юноша почти видит физическое воплощение сочащегося из каждой поры его кожи смертельно опасного яда. Парень гладит синяк на руке и рука эта невольно поднимается к шее, где под плотным воротом водолазки кроются многочисленные отметины, оставленные губами и зубами мастера как несмываемые позорные метки принадлежности только одному человеку. — Ты снова хочешь уйти от меня? — Акасуна стучит пальцем по этим почти чистым, почти идеальным листам, и лак на его ногтях — почти идеальных — скалывается неровно. Неправильно. Мужчина замирает. Парень в дверях так и не находит в себе сил шевельнуться. За стеной шумит красками неспящий город. Палит нещадно солнце. У Канкуро с рук и щек от загара слезает тонкая шкурка отмершей кожи. У Сасори тоже. Он весь расслаивается. Остаётся так же беспристрастен, как всегда, но Канкуро душой ощущает, как мастер скалит клыки под своей маской: это завораживает и отталкивает, напоминает гипнотический танец готовящегося принять в свои объятия удава, ядовитого удава, кобры может быть тайпана. Сасори впервые красит глаза Канкуро и рассказывает ему про змей и змеиный яд. Цвет он выбирает фиолетовый. Канкуро хотел другой. Его не спрашивали. В карих глазах почти улыбающегося мастера он тогда замечает отражение собственных глаз и странный янтарный блеск. Акасуна моргает. Видение растворяется в его окаменевшем лице. Кажется, Канкуро тогда узнал его мысли. Его прошлое. Настоящее. Возможно — будущее. В любом случае он узнал, и от этих знаний не стало легче. Канкуро не хотел ничего знать. Его не спрашивали. Хотел здесь только Сасори, и только Сасори делал. Учил своего мальчика искусству, редко вдаваясь в детали, но, когда вдавался, Канкуро казалось, будто его здесь не существовало. Никогда не существовало. Что на его месте мастер видит кого-то другого. Всегда видел. Будет видеть. Видит сейчас. Канкуро жмёт через ворот одежды горящие неприятным химическим огнем метки и очень остро ощущает, что на его месте Сасори видит совсем не его. Что на его месте уже кто-то стоял. Но стоял не в его прошлом. В прошлом учителя. И это не его прошлое сделало петлю. Не его прошлое замкнулось. Замкнулось почти идеальными пальцами с почти идеально накрашенными ногтями на его шее и сжало. Будто удав. Кобра. Тайпан. «Тайпаны не душат», — шепчет Сасори, медленно проталкиваясь в почти идеально подготовленное тело, — «Они кусают, и эти укусы — самое красивое, что я когда-либо видел». «Хочешь, и я тебя укушу?» Канкуро не хотел. Он просто согласился. Нехотя. От незнания. После его не спрашивали. Сейчас его тоже не спрашивают. Сейчас его гладят по шее такими холодными мягкими пальцами и целуют, почти нежно, в обветренные губы. Сгрызают тонкую отслоившуюся кожицу и почему-то почти улыбаются. Прозрачно. Незаметно. Канкуро не видит, но физически ощущает эту улыбку и неровное дыхание — признак тяжёлой, легкоскрываемой, паники. Сасори размазывает языком по коже фиолетовый след. Смотрит только на части тела — никогда не смотрит на Канкуро полностью. Почему? Канкуро не хочет знать Знает Потому что его никто не спросил И, более того… — Раздевайся. …его никто не собирается спрашивать. Канкуро почти видит физическое воплощение сочащегося из каждой поры кожи кукловода смертельно опасного яда. Яд в касаниях: с закрытыми глазами Сасори трогает любя, но, стоит только ему вспомнить, кого именно он касается, хватка становится ледяной, и Канкуро хочет вывернуться из нее чуть менее мучительно, чем когда его любят, просто потому что эти прикосновения — пренебрежительные, быстрые, ленивые, разбухающие, будто гнойник, на самом сердце — принадлежат целиком и полностью только ему, и плевать — абсолютно плевать — что член самого мастера в такие минуты становится почти почти вялым. Яд в слюне: Сасори целует, пихает внутрь язык, гладит им язык Канкуро, щупает десны, зубы и сразу вспоминается ему что-то приятное до того, что он сам давится этим, сам травится неестественностью этой почти любви, сам давится этим ядом, задыхается, потому что и их любовь, и поцелуи, и секс — подделки, и даже воздух — почти чистый углекислый газ, сгущающийся вокруг — подделка. Яд. Канкуро дышит чужим ядом, смакует яд в сладкой слюне — глотает, тянется к задыхающемуся учителю всем телом и целует его сам, хотя его никто не просил и никто не спрашивал. Канкуро двигает бедрами и ощущает, как член мастера внутри него пульсирует. Яд в семени. Акасуна кончает долго, с закрытыми глазами он шепчет чье-то имя Он отворачивается, концентрируется на воспоминаниях и после, еле как удовлетворив терзающую партнёра похоть, порывается уйти. Не спрашивает, хочет ли этого Канкуро. Не собирается спрашивать. Канкуро хватает его за руку и останавливает Сам не знает, зачем. Не хочет знать. И сам он не задаётся этим вопросом. — Вы снова хотите уйти от меня? Кукловод нехотя кидает взгляд на мальчишку, и под разлохмаченными темными волосами замечает фиолетовые потёки краски и побледневшую, слезающую кусками, кожу. В карих глазах почти плачущего мастера Канкуро видит отражение собственных глаз и ничуть не странный янтарный блеск. Он не спрашивает, почему Он знает. Потому что и его никогда никто не спрашивал.