Меч

             В том, что его больше не касались, было огромное облегчение. Даже несмотря на навалившееся разом удушье и невозможность толком втянуть воздух.       Последнее, что с ним сделали — это стремительно и умело одним слитным движением вытащили из запястья острое, рванули изо рта - словно язык вырвали, отлепили холодное с предплечий, груди и там, ниже, раскрыли и выдрали чужеродное больше не церемонясь, перетащили куда-то. А он не мог ничем воспротивиться и даже дёрнуть веками, прикрыть глаза. За него и это сделали, погрузив во мрак. Почему так… почему это происходит снова и снова? Словно он прожил уже сотни жизней, и все заканчивалось одинаково. И почему в каждой ему достаётся один кошмар за другим и сплошное унижение. И даже не выстонешь о пощаде, если бы он когда-то позволил себе опуститься до этого…       Но хотя бы противное пищание, уханье и громыхание под ухом прекратились. Его больше не трогали, повисла тишина, оставив его наедине с собственными мучительными ощущениями. И он, инстинктивно цепляясь за эту никчёмную плоть, попытался уйти в глубокую медитацию, такую, что ни дыхание, ни боль были не важны.       И ему это даже почти удалось: в этом незнакомом жалком теле было крохотное, уродливо неправильное, но все же золотое ядро. За те мгновения, что он осознавал себя внутри чужака, он успел протолкнуть по забитым и словно никогда не использованным меридианам свою ци, на удивление она достигла цели, и этот неказистый комок стал неспешно распускаться золотым лотосом внутри ввалившегося живота. Но это тело стремительно умирало, точнее оно уже умерло, и только втиснутый в него дух заклинателя смог удерживать его на какой-то тонкой грани существования. От отчаяния Шэнь Цзю сосредоточил всего себя на зародыше ядра так, как сотни раз пытался в своей бамбуковой хижине, обвил его незримым коконом, сохраняя, словно руки матери — новорождённого… и его наконец накрыло тёплым сиянием.                     Он пришёл в себя от нестерпимого жара. Вокруг гудело и потрескивало.       Шэнь Цзю открыл глаза только для того, чтобы тут же их крепко зажмурить. Он плыл в адском пламени, и вокруг него клубился дым и пепел, уносясь куда-то вверх. На мгновение показалось, что вся эта картина была лишь отражением в чьих-то пристально наблюдавших за ним демонических глазах. Но затем пришло осознание — его сжигали. Сжигали живьём!       Тело, окутанное тонким муаровым светом, вскинулось и рванулось прочь. Благо на этот раз оно слушалось безукоризненно и было полно энергии. Он проломился наружу сквозь обжигающий металл затвора, словно сам был прокаленным клинком. Меч Сюя… наконец-то он стал им сполна.              Плакали. Рядом что-то тревожно выло, а он сидел абсолютно голый на холодном полу. Только тут он понял, что его крепко обнимают какие-то люди, а вокруг царит неразбериха и хаос. Вопреки всему вырваться не хотелось, хотелось держаться за это тёплое и живое, как будто он снова оказался дома — не на пике Цинцзин, нет, а там, откуда в воспоминаниях остались только смутные уютные запахи и тепло ласковых рук.       В конце концов его всё-таки отлепили от этих незнакомцев и принялись трогать уже по-другому, так, словно он оказался в обители Му Цинфана подопытным экземпляром для демонстрации и оттачивания навыков адептов. Кошмар продолжился, но Шэнь Цзю с удивлением обнаружил, что больше не испытывает того животного ужаса, было даже немного щекотно и смешно, и он позволил себе рассмеяться. И казалось, что ему с шипением вторил затухающий огонь из адской печи.              Кажется, его воспринимали здесь, как повредившегося умом, и проявляли снисхождение, более того, кажется, он действительно был здесь кому-то дорог. Не Шэнь Цзю, конечно, а некий Шэнь Юань. И от этого нападало тупое отчаяние и тоска. Он не хотел, не желал больше притворяться тем, кем он не был. Да тут и не было того человека, ради которого это имело смысл.       Бессовестно напитавшись чужой наивной заботой, скопив немного сил и знаний об этом месте, он вырвался из кельи, в которую его поместили, и растворился в непривычно пылающем огнями городе. Он не хотел ни к кому привязываться и вновь привязывать себя к пустым надеждам…       А те, кто жили в этих причудливых домах-муравейниках, громоздившихся выше его пика, очевидно не догадывались на что способен человек с правильно раскрывшимся золотым ядром.       Он умел выживать на улице, этому не разучишься, будь ты хоть сто лет главой пика или нелепым чужеродным безумцем в неизведанных трущебах. Впрочем, те не очень отличались от жутких закоулков из его детских воспоминаний. Первым делом он добыл себе неприметные одежды самого ночного оттенка цин и маску — смешную замену вееру, чтобы скрывать лицо от вероятных преследователей, но больше чтобы самому не шарахаться от себя каждый раз в этом городе прозрачного стекла и начищенных до блеска поверхностей. А затем и лихое злое оружие, когда мрази того же рода, как из дома Цю, слишком быстро пришли по его душу — на свою же беду. Но для него это новое оружие оказалось хоть и полезным и достаточно послушным, но слишком безыскусным, не чета духовному клинку настоящих заклинателей. Ему нужен был меч. Его меч. Пожалуй, единственным, по кому он скучал в этом чужом мире, был Сюя. А ещё по вкусу золотистого чая, когда-то приносимого ему главой школы вместе с изысканными сервизами и пустыми разговорами…       Остановившись наконец в грязном переулке и запрокинув лицо к почти неразличимым, незнакомым звёздам, Шэнь Цзю сосредоточился, пытаясь представить в мельчайших деталях свой клинок, почувствовать его привычную холодную ауру в своей ладони. Если уж он сам оказался заброшен в этот мир, то справедливо было ждать, что и его духовный брат — его верный меч — последует за ним. Но где Шэнь Цзю, а где справедливость?       Он скривился, стянул маску и сплюнул горечь, затем прикрыл глаза.       Сюя! Меч был ровно таким, как он сам. Тонкий, острый, сияющий, несмотря на скрытый в глубине стали дефект — твёрдые темные песчинки, словно грязь, которую уже никогда не смыть… Никто не знал, никто не замечал за сиянием. Сюя был искусен во многом. Он умел притворяться, он умел выжидать. Ох, как он умел ждать!       Он терпеливо, годами копил энергию, ожидая, когда его заклинатель наконец полностью раскроет своё золотое ядро. Не вышло. Вместо этого Шэнь Цзю оказался здесь.       Он стиснул зубы. Сколько он ни бился и ни злился тогда на вечно мешающих ему учеников, сколько он ни проводил времени в уединении, совершенствуясь, его собственное тело предавало его раз за разом. Да, он наскрёб какие-то жалкие крохи, слепив из них хилый росток, выдавил из себя все что мог, чтобы развить его в нечто, едва ли соответствующее уровню главы пика. Да, скрепя сердце это можно было назвать сформированными золотым ядром, да — этого хватало, чтобы пускать пыль в глаза остальным, особенно этому неуёмному Лю Цингэ, словно чувствовавшему подвох и каждый раз проверяющему его на прочность. Большая удача, что тогда у него был Ци-гэ за спиной… Нет!       Шэнь Цзю зло сморгнул, но тут же с усилием отмёл от себя все мысли о главе двенадцати Пиков и снова смежил веки.       Большая удача — это то, что тогда Сюя вообще согласился ему подчиняться, словно в долг, словно в обмен на эту маленькую тайну о собственном несовершенстве. Они оба знали: меч мог сломаться в любой момент, треснуть и разлететься на осколки. Шэнь Цзю, впрочем, тоже.       Они были слишком похожи, слишком повязаны друг с другом, и сейчас Шэнь Цзю потянул за эту связь, словно за тонкую нить…       Никто не отозвался.       Шэнь Цзю сглотнул. Ничего, он давно привык к этому чувству. Ци-гэ его приучил — ждать помощи извне бесполезно, надо действовать самому.       Но когда Шэнь Цзю уже готов был открыть глаза и двинуться дальше, ладони что-то невесомо коснулось, словно ее лизнули. Тело прошибла дрожь от прилившей силы, он медленно поднял веки и жадно впился взглядом в мерцающий полупрозрачный клинок в ладони. У самой рукояти он казался плотнее и материальней, словно его на пол-цуня выдвинули из призрачных ножен. Это оказался не Сюя.