***
Следующим утром, когда Касавир еще спит, Алисма с любопытством склоняется над сундуком с паладинскими одеяниями. Наверное, это не очень хороший поступок, но крышка откинута, и она ничего не трогает руками, — этими соображениями удается успокоить совесть. Внутри слишком много вещей, которые ей непросто представить на Касавире: сам он предпочитает одеваться неброско и практично, но в сундуке одежда почти кричащих цветов — красного, золотого, фиолетового. Алисма видит шелковые рубашки и яркие бриджи, подбитый бобровым мехом зимний плащ, пару кожаных туфель с заостренными носами и золотыми пряжками. Церемониальный чепец брошен поверх, и огромные, кипенно-белые, мягкие даже на вид перья — Алисма даже не знает, из хвоста какой птицы их выдрали, — колышутся от ее дыхания. — По птичьему двору ты наверняка не ходила, — бормочет Алисма себе под нос, не в силах отвести взгляд от пушистого великолепия, — небось, жила за семью морями в золотой клетке и клевала жемчуга, как в сказках... — Это перья страуса, — сонно произносит за спиной Алисмы Касавир. — Огромной, длинноногой, глупой птицы. Их привозят из пустыни Анаурох. Можешь забрать себе, если нравятся. — А как же дыхание истории? — Ты тоже часть истории — моей, — Касавир свешивается с постели, выдергивает перо из султана и протягивает, точно цветок. — Возьми. Пушинки щекочут щеку, когда Алисма вдыхает столь же щекочущий запах благовоний, а потом касается собственной щеки, — ощущение такое же нежное, как она представляла. Алисма проводит пером по сгибу обнаженной руки и вздрагивает — тут трогать себя даже чересчур приятно. Невольно она задумывается, что еще можно им погладить, но Касавир по-прежнему наблюдает за ней, и Алисме не хочется выглядеть слишком развращенной, когда речь идет о предметах, совсем недавно побывавших в святилище. — А шелковые рубашки тоже для храма? — спрашивает она вместо этого. К ее удивлению, Касавир с видимым сожалением качает головой. — Для дворцовых приемов... когда-то. Теперь их можно только пустить на тряпки. Боюсь, они уже несколько вышли из моды. — Вот уж не думала, что паладины такие щеголи! — вырывается у Алисмы. — Разве вы не должны, ну, быть скромными и воздержанными во всем? — Кроме одежды, сердце мое. Достойный внешний вид — еще одно оружие паладина. Алисма пытается представить Касавира в алой шелковой рубашке, синих бриджах, подбитой мехом парчовой накидке, белых шелковых чулках и кожаных остроносых туфлях, и даже мысленное зрелище получается неимоверно странным. Удивительно, что паладины не могут одновременно быть и бардами тоже. Или они боятся конкуренции? Она шутливо щекочет нос Касавира страусиным пером и вдруг ловит себя на неожиданной мысли. — Значит, эта одежда тебе больше не понадобится? — Распоряжайся ею, как хочешь. — О, — Алисма покусывает нижнюю губу, решаясь. — Думаю, у меня есть кое-какие мысли на сегодняшний вечер...***
Себе — и на себе — Алисма оставляет только алую шелковую рубашку Касавира. Та свободно струится по телу, спускаясь до середины бедер, и Алисме нравится, какой белой по контрасту с тканью кажется кожа. Рукава, правда, приходится подвернуть, но благодаря их ширине руки тоже выглядят тонкими и изящными. Обычно Алисма не слишком заботится о том, чтобы выглядеть нежной хрупкой леди, но сейчас ей очень нравится то, что она видит в отражении. Она вертится перед зеркалом, натягивает рубашку на груди, так что очертания груди проступают под тонкой тканью, но потрясенно замирает на месте, когда из гардеробной показывается Касавир. Да, на нем туфли и чулки, и штаны из белой лосиной кожи, которые он мокрыми натянул на голое тело, и золотая парчовая рубашка, и перстни на пальцах, и он даже вставил в уши украшенных топазами серьги, — «десять лет назад при дворе любили амнийскую моду», как объяснил Касавир днем, — но этот наряд не выглядит ни чересчур пестрым, ни шутовским. Яркость красок и изысканность покроя только оттеняют его собственную мужественную красоту. Он белоснежный, золотистый и ярко-синий с ног до головы, словно мраморное изваяние божества, украшенное приношениями верующих, и Алисма вдруг робеет перед ним, как в храме. — К счастью, все эти вещи еще сходятся на мне... — говорит он, улыбаясь. — Что-то не так? Камни искрятся в свете ламп, подчеркивая яркую голубизну глаз, и у завороженной Алисмы не хватает сил солгать: — Да, все не так. Ты слишком ослепительный! — Это только одежда, сердце мое, не я. Она протягивает к Касавиру руки, и он подхватывает ее, садится вместе с ней на край кровати. Вблизи становятся видны и потертости швов, и разорвавшиеся бисерные нитки, и нафталином пахнет куда сильнее, чем ароматной водой, но это позволяет поверить, что перед ней не сказочное видение. Алисма обхватывает губами мочку Касавира вместе с серьгой, посасывает мягкую плоть и четкие грани камня, играет с ними языком, и усмехается про себя, услышав рваный вдох. И все же одной ласки недостаточно, чтобы сбить Касавира с толку. Он прижимает ее к себе теснее, горячая рука ложится на прохладный шелк рубашки, палец нащупывает уже напрягшийся сосок, губы находят губы Алисмы. Как всегда, его поцелуи поначалу мучительно нежны и неторопливы: он не сосет, не кусает, а только гладит языком ее зубы, не пытаясь через них протолкнуться. Бдительный защитник, никогда первым не теряющий головы. Они ласкают друг друга через одежду, и прикосновения Алисмы кажутся чересчур невинными ей самой: она чаще чувствует колкое золотое шитье, чем мягкость кожи. Но Касавир тоже играет честно: ладони стискивают и поглаживают ее бедра у самого подола рубашки, но никогда не заходят за грань. Когда-нибудь Алисма выиграет в этой игре, но не сегодня, — и это устраивает ее полностью. Она расстегивает мелкие жемчужные пуговицы на вороте одну за другой: аккуратно, неторопливо, чтобы не порвались истершиеся нитки, — от этой медлительности затаивают дыхание они оба и улыбаются друг другу, прежде чем снова поцеловаться, уже мокро и жадно. Наконец Алисма просовывает за пазуху ладонь. Кожа Касавира теплая и чуть влажная, упругие волоски приминаются под рукой, пока Алисма неторопливо кружит по груди, прежде чем потереть такой же затвердевший, как у нее самой, сосок. Невыносимо хочется содрать уже наконец с себя опостылевшие тряпки, прижаться обнаженным телом к другому, такому же обнаженному, и все же Алисма отстраняется, чуть сдвигается, чтобы прижаться к бедрам Касавира теснее, без прикрытия ткани. Она уже совершенно влажная внизу, и наверняка это прекрасно ощущается через тонкие лосины — Касавир вздрагивает, подается навстречу. — Ложись на спину, — вместо этого просит Алисма. Со слегка разочарованным вздохом он опрокидывается, заинтересованно наблюдает, что будет дальше. Топазы в его ушах по-прежнему притягивают внимание и странно будоражат своей непривычностью; мысленно Алисма делает заметку узнать побольше об амнийской моде. Целомудренно оправляя задравшуюся рубашку, она тянется к столику, на котором лежит страусиное перо. Касавир прикрывает глаза, словно кот, когда Алисма гладит пером его щеки и шею, фыркает, когда пух попадает в нос. — Боюсь, я больше нигде не почувствую его прикосновение, милая: на мне слишком много слоев ткани, — произносит он с едва заметным лукавством. — Вот как? — Алисма через шелк щекочет кончиком пера собственную грудь. — А я вот чувствую... На самом деле, нет, но ей достаточно того, как следует за скольжением пера взгляд Касавира, как ложатся ей на бедра украшенные перстнями руки — теперь уже тяжелее, настойчивее. Алисма не отстраняется, но и не прикасается сама к нему; только перо наконец соскальзывает вниз. — Но хорошо, для тебя я могу сделать небольшое... послабление. Она освобождает из тесного плена лосин только одну часть тела, которая ей нужна, и с удовлетворением кивает: Касавир по-прежнему полностью одет в парчу, шелка и тонко выделанную кожу, но торчащий член придает этой картине какую-то особенную непристойность. Пушистое перо начинает неторопливо скользить вверх и вниз. Касавир все-таки не выдерживает, выдыхает ее имя. — Сдаешься? — Алисма нависает над ним, наклонятся, вновь кусает за мочку рядом с серьгой. — В этой схватке, сердце мое, оба проигрывают и оба побеждают, — он все еще в силах говорить раздельно и внятно, когда нетерпеливо тянет ее на себя. Может быть, в следующий раз она попробует взять воронье перо, гладкое и упругое. Или попросит Касавира надеть только шелковую рубашку, а потом медленно стянет ее. Или они просто упадут в постель без всяких изысков — как бы ни прекрасна была вся эта одежда, без нее лучше всего. Но одно Алисма знает наверняка — серьги на Касавире должны остаться.