Полюби меня, полюби как раньше

      Мин сидит на высоком стуле, за его спиной широкая мраморная столешница его любимого сейчас цвета — серого. Раньше он ненавидел находиться в этой тёмной квартире, часто срывался с места и убегал к друзьям, приходя домой только переночевать. Он мечтал о том, что купит свою квартирку, а лучше дом, сделает там ремонт, который будет совсем не такой, как здесь, и заживет счастливо в разноцветных красках. Это же квартира тёмная, а у Юнги и так жизнь была не сахарная, насмотрелся уже на серые и чёрные оттенки вдоволь. Ему хотелось привнести в свою жизнь чего-то яркого и светлого. Такого, как Чимин.       Юнги сидит на высоком барном стуле, опустив голову, рассматривая сцепленные в замок пальцы. Перед ним на коленях сидит Чимин, схватившись за лодыжки Мина своими тёплыми миниатюрными ладошками, и плачет, прислоняя голову к коленям Юнги. Тепло этих рук единственное, что Юнги сейчас чувствует. Рыжеволосый Чимин, обычно яркий и напоминающий само солнышко, сейчас сам на себя не похож. Из яркого в нём только его волосы, сам он посерел, потемнел, потерял блеск глаз, который всегда был с ним, будто и не он сейчас тут сидит, а его проекция, тень на безликой стене. — Полюби меня, — молит шёпотом Чимин, сидя перед ним на коленях. Слёзы продолжают катиться из глаз по щекам тонкими дорожками, а сам он ещё сильнее за лодыжки Юнги цепляется, как за спасительный трос, отпустить боится, упасть вниз за своим сердцем и умереть в муках боится. — Полюби меня, как раньше полюби… — Прости… — Юнги то ли спрашивает неуверенно, то ли делает вид, что сожалеет. Он смотрит Чимину в глаза и не чувствует ничего, кроме мурашек на голых руках от лёгкого ветерка в комнате из открытого окна и тёплые ладони Чимина на своих ногах. — Полюби меня заново, ну же, сделай это, Юнги, — срывается на крик Чимин, хотя вопль, изданный им, больше похож на вой дикого животного. — Сделай это ещё раз, Юнги, сделай, молю тебя. Не оставляй меня одного, не смей так поступать. — Чимин перестаёт кричать, но с колен не поднимается, унижается перед ним, молит о невозможном. — Ну же, Мин Юнги, — в глаза ему заглядывает, как щенок на своего хозяина смотрит, — давай вернёмся в самое начало, а? Давай мы что-то сделаем, давай? Только не бросай меня одного, не надо.       А Юнги не может. Он даже Чимина пожалеть сейчас не может, обнять того по-дружески, успокоить, погладить по спине. Юнги не может, потому что не чувствует ничего: ни сожаления, ни стыда, ни горести, ничего. Юнги не лицемер, не будет делать это, потому что надо, знает, что сделает этим Чимину больно, ещё больнее, чем есть, ведь ложная надежда ранит сильнее, чем рваная рана, а у него она и так не заживает. Чимин не достоин такого. И пусть сейчас он сидит у его ног, пусть улыбается сейчас широко, с безумием во взгляде, вряд ли отдавая себе отчёт в том, что делает, но Юнги не может, при всём желании он не может повернуть время вспять.       Пусть Юнги ничего не чувствует, он всё ещё помнит, какой Пак на самом деле. Он знает, что его это сильно ранит, ведь помнит паковское лицо, когда Чимин решил проведать его в больнице и нашёл Мина в хирургическом отделении с перевязанной грудиной. Помнит, как исказилось его лицо от нахлынувших слёз, как тот сразу рванул к нему, чтобы обнять как обычно, крепко-крепко сжимая в своих руках, как отступил, когда Юнги даже не шелохнулся в его сторону, не приобнял в ответ, как это бывало раньше. Мин помнит тот день, когда Чимин, осознав, почему Юнги именно здесь, почему сидит в одиночной палате, почему даже не улыбается как обычно, обнажая ряды ровных зубов. Ему даже вслух не надо было это произносить. Всё и так очевидно как белый день. — Ты не себя спас, ты меня убил своим молчанием. — Чимин всё ещё сидит на полу, сжимая чужие тонкие щиколотки до побелевших костяшек, впиваясь в нежную кожу ногтями. Юнги всё равно ничего не чувствует, боли в том числе.       Юнги сидит сейчас, смотрит на рыжую макушку у его ног, и воспоминания одно за другим пролетают в его памяти. Чимин блондин, и они только познакомились, стоя у барной стойки на одном из курортных пляжей. Если бы не старая песня жанра глэм-рок, играющая из колонок, и не подпевающий парень рядом, вряд ли бы Юнги вообще заговорил с кем-либо за весь отпуск. Но вот перед ним стоит блондин в ярких пляжных шортах и такой же нелепой яркой рубашке с гавайскими цветами, прислонившись к барной стойке спиной и опираясь на неё локтями, медленно попивая свой коктейль, тихо подпевает играющей песне. — Любите Дэвида Боуи? — как бы невзначай спрашивает Мин, отпивая из бокала светло-розовый напиток. — Не то, чтобы прям люблю, но раз играет, почему бы и не послушать, ведь так? — незнакомец пожимает плечами и, не стесняясь, разглядывает Юнги. — А вы? Ценитель музыки девяностых? — спрашивает с явным намёком на улыбку, которую скрывает за бокалом. — Я больше предпочитаю музыку восьмидесятых, но ведь везде есть свои исключения, ведь так? — копируя интонацию блондина, спрашивает Мин, подмигивая парню с лёгкой улыбкой на губах.       Юнги помнит тот разговор до мелочей. Помнит, как они говорили о музыке, а потом обо всём на свете, затрагивая даже те темы, которые ни разу не обсуждал с друзьями. За тот день они ни разу не прервались на молчание. Юнги помнит звонкий смех Чимина, как оказалось, так звали незнакомца, который пронесся с лёгким ветерком по всему пляжу. А ещё он помнит, как при широкой улыбке глаза Чимина буквально пропадали, исчезали за щеками, которых хотелось трогать и щупать целую вечность. Но сейчас он смотрит на него и не чувствует ровным счётом ничего. — Почему ты так поступил со мной, а, Юнги? Что я сделал не так, что ты даже не сказал мне, что в тебе растёт гибискус? — снова поднимает голову и снова плачет. — Почему ты не сказал, что это мой гибискус, почему ты не сказал, что это мои семена начали в тебе расти? — Чимин кричит, срывая голос, цепляется за серые хлопковые домашние штаны Мина и сжимает в кулаках. На лодыжках уже живого места нет. — Боялся, что ты не поймёшь меня. Боялся, что ты не полюбишь, что бросишь меня и мы перестанем быть друзьями. Боялся, что останешься и я буду для тебя умирающей обузой. — Спокойно отвечает Юнги, будто не про себя рассказывает, а с тетради читает.       Мин знает, что Чимин любит море, небо и тёплый чай. Знает, что широкие свитера с длинными рукавами, в которых можно прятать руки, для него лучший подарок, а вот с книгами лучше не приходить, угодить ему с ними очень сложно, легче сертификат в книжный подарить. Он знает о нём столько, что буквально может посоперничать с его мамой, хотя они были всего лишь друзьями. Всего лишь друзьями только с Чиминовой стороны.       Когда Юнги заболел и появился первый сухой кашель, он не заподозрил ничего, кроме того, что его могло просквозить на рабочем месте. Там частенько гулял сквозняк, и Мин часто брал больничные, чтобы оправиться от простуды. Этот раз не стал исключением. Когда кашель стал только сильнее, смешиваясь с кровью, Мину стало не по себе, но и к врачу обращаться не стал. Зачем? Рядом были друзья, рядом был Чимин, и все они дружной компанией лечили его, подсовывая рассасывающие таблетки и конфеты, сиропы и горячие чаи. Юнги часто болел, ведь хорошим и стойким иммунитетом с детства не отличался, поэтому ни о чем не думал вплоть до момента, пока не подорвался ночью от сильнейшего спазма. Горло, лёгкие, сердце болели так, как никогда раньше, и сильно хотелось то ли блевать, то ли кашлять. В ту ночь он впервые увидел на своих руках вышедшие из его горла розовые лепестки гибискуса. — Ты полный дурак, раз так подумал, — Чимин бьёт ладонью по ножке стула. Юнги ничего не чувствует, но калечить его он не будет, как бы ни хотелось, как бы зол он ни был. — Ты сука только о себе и думаешь. Ты меня спросить не хотел, что я обо всем этом думаю? Что я чувствую, в конце концов?       Чимин злится, Юнги это, нет, не чувствует, он это понимает. Если бы Мин чувствовал хоть что-то, то все равно не запретил бы Чимину испытывать к нему злость и ненависть, ведь, по-хорошему, он это заслужил, как и смачного леща по лицу. Юнги не знает, стало бы Чимину лучше, если бы тот выпустил всю свою боль наружу, на Юнги. Наверное, нет. Сложно бить человека, который ничего не чувствует, которому на всё откровенно плевать, лишь бы оставили в покое. Но Юнги не прерывает Чимина, говорит с ним, отвечает односложно, потому что вины не чувствует, а мозг подсказывает, что вина должна быть и она полностью его, поэтому и делает попытки понять. — Я такой дурак, пытался понять, что со мной. Я месяцами сидел и думал, чувствую к тебе что-то или же мне кажется. Я мучил себя, к тебе не подходил, не встречался с тобой, даже по телефону не говорил, думал, что вдали от тебя это грызущее чувство пройдёт. Дурак, какой же я дурак! — воет парень. — Я всем святым молился, лишь бы у тебя всё хорошо было, пока я разбираюсь сам с собой, хотел, чтобы ты счастлив был. Часы спешили невыносимо, когда я был вдали от тебя, в самовольном изгнании. Я даже перестал дни считать. Зачем, если нет смысла каждое утро просыпаться?       Пока Чимин держал дистанцию, Юнги медленно умирал на глазах у всех. Он и не пытался что-то сделать с Ханахаки, лишь потому что знал — Чимин его не поймёт. Думал, что знает и понимает. А ещё он знал, что меньшее, чего бы он хотел в этой жизни, так это расстраивать и обременять Пака своим никчёмным положением умирающего. Когда стало совсем невыносимо, когда горло раздирало и рвало от выходящих корней прорастающего в нём гибискуса, когда лёгкие болели настолько сильно, что хотелось собственными руками себе грудину вспороть и вытащить грёбаные цветы, Юнги решился. Сейчас Мин не помнит ощущения сильнейшей боли от спазмов, во время которых он захлёбывался кровью и лепестками, лёжа на полу ванной комнаты, зато мозг неплохо подкидывает воспоминания. — Кто об этом знал? — тихо спрашивает Чимин, стягивая рукава полосатой водолазки пчелиного цвета, закрывая тканью пальцы. Юнги помнит, как долго смеялся, когда впервые увидел эту кофту на нём. — Никто. Только я и врач.       Юнги в ту ночь было так больно, что как только очередной спазм ненадолго отступил, тот почти ползком добрался до спальни, где на кровати лежал телефон. Мин практически вслепую набирал номер скорой помощи и осипшим, почти пропавшим голосом, проговорил свой диагноз и адрес, а после его снова скрутило уже на полу собственной спальни.       Юнги около полугода наблюдался у врача, всё откладывал решение об операции. Он всё ждал, надеялся и мечтал, что их чувства будут взаимны, что в один прекрасный момент всё изменится и болезнь отступит. Но Чимин исчез, на связь не выходил, и улучшений состояния Юнги тоже не было. Врач предупреждал, что если не успеть, то может быть летальный исход. В ту ночь Юнги привезли вовремя. Ещё один поток спазмов он бы не пережил. — Какие они были? — Чимину не надо уточнять, Мин и так знает о чём он спрашивает. — Розовые и большие. Мы такие видели на Гавайях, когда снова ездили туда отдыхать два года назад. — Цветы, которые важны для нас обоих, ты решил убить в себе, приняв решение в одиночку? — Чимин усмехается. — Какой же ты эгоист, Мин Юнги, вечно думаешь только о себе. Ты ведь даже не соизволил узнать у меня, что я чувствую, какие эмоции меня переполняют… Ты решал только свои проблемы, считая, что ты один в этом мире, совершенно позабыв про меня. — Ты пропал, поэтому я подумал, что ты просто решил уйти от меня, а уговаривать тебя остаться со мной до конца я не хотел. Мне не нужны были жалость и сочувствие… — Тебе нужна была моя любовь, придурок, — срывается на крик Чимин, перебивая Юнги. — Тебе нужен был я, а ты даже не удосужился меня найти! Я разбирался в себе и никого не хотел видеть, но на твой бы звонок я обязательно ответил, но ты решил всё, сука, за меня! Какого хуя, Мин Юнги? Какого хуя?       Юнги молчит, потому что действительно не знает, что на это ответить. На эту историю он ещё ни разу не смотрел со стороны Чимина. Будем честны, Мин даже не пытался понять Чимина, даже не рискнул посмотреть на это всё с высоты его взгляда, он даже не пытался… Жалеть себя намного легче, чем что-то делать для того, чтобы самостоятельно выбраться из ямы. Юнги жалел себя каждый вечер и каждое утро, но также каждый вечер и каждое утро он ненавидел себя за то, что в будущем он испортит Чимину жизнь своей смертью, которая, как ему казалось, была неизбежна. — Почему ты себя решил спасти? — снова усмехаясь, спрашивает Чимин. — Неужели ты подумал, что все тебя простят после этого, что тебя прощу я? — Я захотел выжить, чтобы всегда быть рядом, но уже в той позиции, в которой мы точно друг другу приходимся. Я хотел быть по-прежнему твоим другом. — Как забавно иметь друга, который не чувствует ничего, даже боли. Что тебя сейчас делает человеком, Юнги? Ни-че-го. — по слогам выговаривает Чимин, вставая с колен, становясь ростом с Юнги, продолжающим сидеть на высоком стуле. — Ты теперь никто, Юнги, так какая от тебя польза тогда? Что ты мне можешь дать? — Даже в дружбе не только тебе должны что-то давать, Чимин, — тихо отвечает Юнги. — Ты тоже должен отдавать что-то взамен.       Чимин искренне пытается сдержаться, но его выдаёт дрожащая нижняя губа, которую тот изнутри прикусывает, чтобы снова не впасть в рыдания и истерику. Юнги смотрит ему в прямиком в глаза. Мозг говорит, что Чимина стоит сейчас как-то утешить и успокоить, что люди в таких случаях обнимают, успокаивающе гладят по спине и голове, шепчут что-то доброе и милое, но сердце Юнги теперь молчит и каждое его движение будет расценено как убийство. Поэтому Мин просто смотрит ему в глаза в ответ и ничего не делает. Он больше не может ничего сделать. — Я действительно любил тебя, Мин Юнги. Я правда любил тебя даже когда ты был в ужасной цветастой гавайской рубашке, которая совершенного тебе не шла, любил, когда ты принёс мне цветы, на которые у меня аллергия. Я любил тебя днями-ночами, думая о тебе постоянно. Я думал, что если потеряю тебя навсегда, то умру прям в ту же минуту. Я боялся тебя потерять, боялся выпустить твою руку, чтобы ты не ушёл слишком далеко. Но я также боялся подпустить слишком близко к себе, чтобы оставить сердце в покое, если ты всё же уйдешь, чтобы хотя бы был малейший шанс выжить, спасти себя. Но вот ты жив, рядом со мной сейчас, ты непозволительно близок ко мне, хотя на самом деле ты дальше, чем был раньше. — Чимин глубоко вздыхает, ладонью вытирая очередные слёзы, которые непрерывным поток льются с глаз. — Знаешь, моё сердце выло зверем каждый раз, когда я думал о тебе. Казалось, что молчать будет намного проще, чем сказать прямо, поэтому я не смог тебе в лоб признаться. Поэтому и дистанцию держал.       Юнги слушает Чимина и начинает потихоньку себя ненавидеть. Какой же он дурак… — Моё сердце пропустило стук, когда мне сказали, что ты в больнице и только-только перевели из реанимации в палату. Я, не думая, собрался и поехал к тебе, думая, что я тебе нужен, а на деле вон оно как оказалось… Ты растворил моё сердце мне же в чай. — Чимин смотрит на Юнги и спрашивает: — Можно тебя поцеловать в первый и последний раз? — Юнги, сам не зная зачем, соглашается.       Чимин мелкими шажками подходит к Юнги и встаёт между его ног, коленями упираясь в стул. Он всё ещё смотрит ему в глаза, а после опускает взгляд на губы Мина. Юнги лишь чувствует тёплое дыхание Чимина, а после Пак накрывает его губы своими. Юнги даже глаза не закрывает. Незачем. Он и на поцелуй не отвечает, но и не отталкивает. Не видит в этом смысла. Юнги всё равно. Вот только Чимину нет. Тот решил в первый и последний раз почувствовать вкус его губ, насладиться хотя бы так солёным от слез поцелуем. — Я хотел бы, чтобы ты любил и меня днями-ночами, чтобы я прятался в тебе, когда мне плохо, растворялся окутанный тенями печали, хотел бы я вернуть время вспять, будто бы мы в самом начале, хотел бы… — Чимин берёт лицо Юнги в ладони, большими пальцами поглаживая нежную светлую, почти фарфоровую кожу. — Пожалуйста, ради меня, сделай то, что я прошу. В последний раз. Не ищи беду на свою голову. Я знаю, что ты не сможешь больше полюбить, но найди того человека, кто просто будет рядом, чтобы помочь. Ты не должен быть один.       Чимин отстраняется, смотрит в последний раз на Мина и, схватив свою любимую джинсовую куртку, направляется на выход, громко хлопая дверью. Юнги не бежит за ним, как сделал бы раньше, не останавливает и не кричит вдогонку его имя. Юнги встаёт со своего стула, берёт со стола пачку крепких сигарет и идёт на балкон, сразу прикуривая первую. Юнги надеется, что всё, наконец-то, закончилось. Он действительно хотел быть его другом, хотел им оставаться, но есть ли в этом смысл сейчас? Отнюдь. Что он ему может дать? Кислую мину и вечно безучастное выражение лица? Да уж, великий дар для такой же великой дружбы.       Юнги затягивается уже в третий раз, когда из подъезда выбегает Чимин. Тот, будучи на улице, на ходу натягивает куртку и движется в сторону дороги, чтобы перейти на другую сторону. Наблюдая за рыжей макушкой, Юнги вспоминает, как Пак впервые остался у него ночевать и долго возмущался утром по поводу того, что Мин поселился у проезжей части. — Я же живу на четвёртом этаже, — посмеиваясь произнес Юнги, продолжая намазывать масло на хлеб, пока Чимин сыпал растворимый кофе в чашки и заливал кипятком. — И что? Я всю ночь слушал, как какие-то идиоты ездят по дороге, слушая на всю громкость песни. Как вообще можно было умудриться снять квартиру возле дороги, да ещё и с выходящими на неё окнами? Это же убийство спокойного сна и отдыха. — тон Чимина хоть и возмущенный, но не лишенный весёлых ноток. — Мне всё равно, — Мин пожал плечами. — Если я хочу спать, то усну хоть стоя, поэтому меня это не особо беспокоит. Да и это был самый дешёвый вариант из тех, что я смотрел, так что я не жалуюсь. — Мда уж, хочу себе такой же уровень похуизма, — Чимин улыбнулся уголками губ, а после отпил горячий кофе, обжигая язык. Юнги начал смеяться, глядя на то, как Пак плюётся и дышит, как собака, что бы немного снизить жжение во рту.       Сейчас же Юнги смотрит на уходящего Чимина и не понимает, почему сделал именно такой выбор, почему решил остаться в живых? Что ему даст такая жизнь? Что она даст его друзьям? Что даст Чимину?       Чимин, не замечая красного света светофора, несётся по полупустой дороге по пешеходному переходу, однако не успевает он дойти до середины, как его сносит фурой, не успевшей затормозить. Юнги явно слышит оглушающий стук тела о железный корпус автомобиля, он рефлекторно жмурится, сигарета в руке дрожит. Чимина сносит ударной волной на дорогу, движение останавливается, а люди, находящиеся рядом, начинают столпотворяться вокруг. Кто-то вызывает скорую помощь, кто-то плачет, кто-то снимает на телефон. Вокруг шум и гам, толком ничего не разглядеть и не понять, одно Юнги понимает точно — у Чимина мало шансов выжить. По щеке Мина стекает одинокая слеза, взявшаяся из ниоткуда, которую он вытирает ладонью. Он ничего не чувствует, его не переполняют эмоции и только бешено колотится сердце, как напоминание, что всё ещё живой. Последнее, что он видит, как Чимин медленно поворачивает голову в его сторону, взглядом выискивая балкон Мина. Найдя глазами самого Юнги, Чимин медленно улыбается, из его рта стекает струйка багровой крови, он застывает с ангельской улыбкой на губах. Юнги уверен, он клянётся всем, что у него ещё осталось, что он видит это всё своими собственными глазами, будто стоит там, рядом с ним, в то время как их разделяют сотни метров. Кто-то громко охает, а одна женщина даже падает в обморок рядом, пачкая своё светлое пальто в чужой крови.       Юнги всё ещё не чувствует. Ничего не чувствует. Но прекрасно понимает, что всё самое чистое и светлое он уже потерял. Он потерял всё, когда согласился на операцию, но последнюю надежду на исцеление он потерял именно сейчас. Вместе с Чимином ушло его сердце и душа. Ушло всё, что могло бы сделать Юнги снова человеком. Мин лишь тушит сигарету и выкидывает окурок с балкона. Он заходит в квартиру и лишь одному Богу известно, чем закончится история самого Мин Юнги. Единственное, на что он ещё может рассчитывать, так это на шанс в следующей жизни. Шанс, при котором судьба сведёт их ещё раз, когда Чимин будет жив, а у Юнги будет живое сердце. Он хочет найти его ещё раз, чтобы целую вечность вымаливать за себя прощение, чтобы получить ещё один шанс быть рядом и оберегать.       Юнги уже начинает себя ненавидеть. Всего один разговор решил бы кучу проблем в будущем, которые сейчас уже невозможно изменить. Время вспять не повернуть. Все живут в круговой поруке, а планета всегда движется только вперёд и её не развернуть. Кажется, что всё в этом мире случайно, но стоит это произнести вслух, как подруга Судьба рассмеётся в лицо и сделает по-своему, по-задуманному.       Заведи этот разговор раньше, пусть даже на последней стадии заболевания, когда вылечиться сложно, почти невозможно, этого можно было бы избежать. Юнги всего-то стоило высунуть из задницы язык и признаться Чимину. Даже если бы он умер, то сделал бы это на его руках и рядом с ним, а не хоронил единственного человека, который мог бы сделать его счастливым. Всё в этом мире не случайно, но Юнги уверен, что даже без чувств, он всё ещё любит Чимина, любит его также сильно и безвозмездно. И пусть сердце бешено не билось уже при виде его лица, и пусть руки не дрожали, стоит ему подумать о нём — Юнги всё ещё любит. Ведь любовь это не только эмоции, это ещё и безмерное и всепоглощающее чувство счастья, которое ушло вместе с Чимином сегодня. Любовь — это нечто большее, чем обычные разговоры и интимная близость. Любовь — это про молчание, которое не будет напрягать, про поддержу и взаимопонимание. Любовь — это прорастающий гибискус внутри, обвивающий толстыми корнями лёгкие и сердце, потому что не можешь и не хочешь обременять человека видеть свою смерть, потому заботишься о нём больше, чем о самом себе.       Одно Юнги понял точно — ханахаки даёт выбор, сделав который уже не сможешь отказаться. Болезнь даёт время, чтобы души нашли друг друга. Она даёт возможность быть счастливым, пусть и жестоким способом. Ханахаки про время, которое даётся каждому, но далеко не каждый умеет им пользоваться. Юнги не умеет, чем и поплатился. Теперь у него предостаточно времени, которое не на кого потратить. Он опоздал и заплатил слишком дорого.