Ландыш

Закопали её под вечер. Уже холодало, моросил мерзкий дождь и поддувал северный ветер. Пейн стоял как будто безучастный. Вяло шевельнул пальцами, когда очередная горсть земли была брошена в глубокую яму. — Что, птичку жалко? — Хидан нарочито медленно повернулся. Пейн скосил глаза. Посмотрел как милостью одарил, потом снова глянул в яму — она постепенно заполнялась. — Жалко у пчёлки. — Тонко подмечено! — Хидан развеселился. Кто придумал проводить похороны в такую дрянную погоду? Хотелось бы знать. Землю утрамбовывали щепетильно и долго: со скуки челюсть сводило зевками. Солнце так и не выглянуло. Ватные серые тучи нависли над головами. Дождь обещал идти почти сутки. — Как прошло? — Какузу даже не оторвал взгляда от своих бумаг. Устроил себе личное царство и правил в нём. — Просто заебись, — Хидан отбросил свою косу, подошёл и встал над душой. — А ты всё так же умнеешь? — В отличие от тебя, я свою жизнь мимо не пропускаю. Хидан коротко хохотнул. Потом лёг на футон, не раздеваясь, уставился в потолок. Ни мыслей, ни желаний — совсем потерял вкус к жизни. Раньше, бывало, он мог спокойно смотреть, как чья-то голова очерчивает почётный круг. Или как кровь фонтаном хлещет из крепкого горла. А теперь… На дохлую бабу побоялся взгляд бросить. Накатило раздражение: поселилось где-то в районе солнечного сплетения и давай зудеть, разгоняя венозную кровь. — Я, блядь, размазнёй становлюсь, — сказал он то ли себе, то ли Какузу. Нечто похожее было пару месяцев назад. Они столкнулись в длинном, как кишка, коридоре и играли в гляделки добрые пятнадцать минут. — Если глазенапы свои не прикроешь, то я тебя трахну. Конан никак не отреагировала. Её лицо было спокойным, а глаза мёртвыми. — Попробуй. Он попробовал. Вышло сумбурно, глупо и быстро. Рука скользнула между женских ног, проехалась и успела надавить, прежде чем была перехвачена. — Дурная сила не доводит до добра. «Похуй», — подумал Хидан. Подумал и задрал чужой плащ. Навалился сверху, зажал так, что дыхание на секунду прервалось. Под ним сдавленно охнули, задышали чаще и тише. Зло посмотрели из-под растрёпанных волос. — Большой ум, кстати, тоже, — ответил Хидан и решил, что катись оно всё в ебеня! Сегодня будет пир. Он продолжился и завтра, и послезавтра, и через неделю. Потом пир превратился в затянувшийся банкет. — Да уж, лапа, не такой эпилог мне пророчил Джашин, — как-то начал Хидан, хватая Конан за руки. Она без сопротивления упала на кровать, растягиваясь, раскрываясь. Ноги разъехались сами, словно приглашая. — Твой Джашин не больше, чем ересь, — слова прозвучали глухо: Хидан широкими сильными движениями вбивался в неё, не снимая своих ладоней с шеи. — Это всё твои тары-бары, — он сделал резкий толчок, врезаясь ещё на половину. — А мне надоели пустые слова. Она сейчас сдохнет, подумалось ему. Но руки он не убрал, а член стоял по-прежнему крепко. «Похуй», — очередное решение. После он лежал и выравнивал дыхание. Чувствовал под боком дрожащее тело, видел перед собой протекающий потолок. «Снова дождь», — заскользила ленивая мысль. Он её не ловил. Конан встрепенулась, поднимаясь. Оставалась всё такой же меланхолично-печальной, бесконечно далёкой и непонятной. — Вычеркни из своей памяти все моменты, связанные со мной, — сказала она, уже полностью одетая. «Трепло», — Хидан отвернулся. Похуй не было, почему-то, впервые. Вместо этого пришло некое подобие отупения, когда не можешь связать двух слов. — Ты глухой? — Какузу наполнялся бешенством: не спеша и под завязку. — Говорю, что девке Пейна приснились ландыши. — Ты меня наебать решил, урод. Какузу как-то странно посмотрел, но ничего не ответил. Начал разгребать свои бумажки, иногда с силой хмуря брови. «Дерьмо случается», — мысль осталась в голове, грела душу своей правдой. Хидан сказал, ладно, действительно. Нечего об этом думать. И о ней вспоминать. Конан была, а теперь её нет. Ну и всё. — Разовое помутнение, — сказал он Пейну в том самом коридоре. Они стояли друг напротив друга и просто смотрели. — Понимаю, — Пейн оставался на месте, но создавалось впечатление, что стены сужаются, что дрожит пол под ногами. — Трудно устоять перед искушением. — Вот я и не стоял, — Хидан слегка улыбнулся. Забросил косу на плечо и пошёл дальше. Стоять нельзя. Присваивать себе чужое — тоже. Улыбка слезла с лица. Хотелось пойти и раскопать ту яму, пускай голыми руками. На улице всё так же моросило. Набирал обороты северный ветер, сгущались тучи. — Похуй, — решил вдруг Хидан. И ступил под косые струи дождя.