пара тысяч гео

Можно сказать, она была трофеем — эдакой игрушкой, выкупленной за низкую цену и исключительно интереса ради. Просто потому что на это были деньги… девочка выглядела просто прелестно, но ее продали дешевле планируемого за подозрение в колдовстве, отсутствие кисти на одной из лапок и, вероятно, за возраст. Пусть она выглядела очень уж нежной и молоденькой, в ее «паспорте» — на мятом клочке бумаги с приклеенными на него обрывками документов и парой записей небрежным почерком — было написано обратное. Хорнет. Ткач. ж. + о. 25 лет. рост: 143 см. вес: 37 кг. девственница. Взрослая. Миниатюрная, правда, и тщедушная — хитин хрупкий, живот впалый, бедра тонкие, лапки как витиеватые тростинки; выпуклости и мягкости в фигуре мало: едва-едва выпирает грудь и зад почти плоский. Мордашка еле осознанная, недвижные хелицерки, полуприкрытые глаза, будто лишенные взгляда. Полый с хрустом переминает в пальцах лист бумаги и почти откладывает его на стол, оперевшись на пыльное дерево локтем. Затем — цепляется пристально-оценивающим взглядом уже за… эту леди. Стоила она всего-то пару тысяч гео. — Хорнет, значит, — наконец обращается он к ней, до слабых морщинок щуря морду. — Это твое настоящее имя? Девушка — теперь-Хорнет — нечетко, но все же заметно для его взгляда кивает. Ее лапки туго перевязаны: за спиной две пары передних (та, что без кисти, привязана за локоть), задние — вместе, в два слоя веревки, поверх длинной и знатно потрепанной юбки. — Сколько тебе лет? — Он косится уже в угол, темный и пыльный. Даму он, благо, додумался уложить на чистый коврик — сам стирал, не для нее и не к ее «визиту», правда, но стирал. — На самом деле. — Добавляет и поцарапывает коготками чернорыночный паспорт. После очередного вопроса Хорнет наконец-то поднимает на него взгляд, и он, привыкший уже получать женщин не совсем законными методами, ожидает увидеть в ее глазах — чуть раскосых и зауженных, как у жительниц восточного королевства, по-ткачески, — если не страх, то хотя бы боль или апатию. Только вот встречает… странную томность, обыкновенно ему не свойственную. Точно искорки мерцают в уставших, с сероватыми мешками подле, глазах. Она не столько говорит, сколько выдыхает с нотками голоса: — Семнадцать, — щелкнув острыми маленькими зубками. И в этот момент Полому не только уже_верится, но и… неловко становится? Будто вместо «семнадцать» девчонка сказала ему: «разложи меня на этом же столе прямо сейчас; заодно закончишь с уборкой, пыль протрешь!». И не столько его смущал ее настоящий возраст, сколько то, каким голосом она его произнесла. И с каким взглядом. И так еще… с удивительной нежностью и твердостью одновременно, будто предлагает ему нечто, но при том — не подчиняется. Она поерзывает плечами и бедрами по сухому красному коврику (Полый отчего-то вспоминает, что стащил его у какой-то старухи на рынке — прямо из-под носа), ворс на котором со временем до каменного состояния примялся. Она хочет, чтобы он освободил ее или подошел к ней сейчас, и неожиданно ясно спрашивает вдруг: — А как тебя зовут? Даже не «как называть» — а «как зовут». Неплохо. И он, для себя самого незаметно приосанившись, отвечает с усмешкой скорее наигранной, чем настоящей: — Вообще, Полый, — и как бы невзначай прикладывает угол бумажки вровень к углу стола. Из высокого маленького окошка вдруг ниспадает лучик голубоватого света, и пыль перламутровым ворохом поднимается в него. В этом квартале Перепутья фонари вновь загораются… примерно к четырем утра. Видимо, уже четыре. Спать Полому, правда, еще не хочется. Хорнет ничего не отвечает, не улыбается и, боже упаси, не смеется, но он зачем-то все равно добавляет: — Да, это имя такое. Не погоняло. И она только учтиво кивает на это. Только после того, как он умолкает, говорит полушепотом, чуть хрипло: — Хорошо. Она ерзает по сухому ворсу, и переплетение веревок чуть зажимает, будто контуром ограничивая, ее грудь — та, пусть миниатюрна, кажется Полому вдруг очень уж нежной и мягкой. Жаль, что под рубашкой скрытой, но так… даже интереснее? Кажется ему, девчонка решила с ним играть… впрочем, про нее поговаривали, что она ведьма. (Как будто его это остановит.) Да, пожалуй, он согласится на эту игру. А для подобных игр ему нужен нож — новехонький, блестящий в бледнорудном лезвии, без затрещин, сколов и царапин; такой, чтоб в нем можно было видеть отражения, как в зеркалах. Девку он, конечно, резать им не собирается, но на всякий случай… — Там написано, что ты еще и омега?.. … ладонь нащупывает на поясе, широком, с крупной бляшкой, резную рукоять и пальцы вытягивают оружие из ножен — Полый делает выхватывает нож резко, чуть подкинув в воздухе. Пытаясь девчонку не то впечатлить, не то запугать. — На той бумажке. — Вцепляется взглядом в сонную томную мордочку. Усмехается вновь. Приподнимается со скрипучего, с надломленной чуть ножкой, стула, встает на задние лапы — суставчатые и длинные. Хорнет не пугается ни ножа, ни габаритов… нового знакомого. — Красивый нож, — шелестит она, чудом приподнимаясь из лежачего положения в сидячее. И выдает: — У моей матери был похожий. И Полый, ровно до этой фразы собиравшийся отрепетированной — хищной — походкой приблизиться к ней и ожидавший ответ: «да, омега», ненадолго замирает: вздергивает плечами, чуть щурится. Целое поколение бабенок с оружием, значит… как будто это должно было его напугать. Еще бы правда пугало, а не жару поддавало вниз по животу. — … так омежка или нет? — переспрашивает он, все еще не сдвигаясь с места. Хорнет кивает и коротко клацает хелицерами: — Есть такое. Она подергивает задними лапками, явно намекая, что хочет, чтобы он их развязал. Плечиками узкими, раздвоенными чуть под рубашкой, впрочем, водит тоже с намеком. Полый подступает все же к ней ближе и приспускается на колено: так, чтобы дышать почти в мордочку. Она медленно моргает и переводит взгляд на путы. Он касается лезвием туго натянутой поверх ее бедер веревки. И, лапкой свободной за плечо прихватив и склонившись ближе, спрашивает будто бы доверительно: — … еще и девственница? И ждет ответа, который приятно отдался бы чуть ниже пояса. А она говорит: — Не совсем. И будто бы улыбается. (Что ж. Он переплатил или все же не доплатил?..) Девчонка чуть скалится и трещит зубками, черными и острыми, а он вторит невольно… и лезвие соскальзывает в сторону — рано решил освободить. (Скорее второе.) — И что же ты тогда умеешь? — так спрашивает, голову чуть набок склоняя, будто она должна не только «что-то уметь», но и в ближайшее время это ему продемонстрировать. Хорнет смотрит недовольно: явно хотела, чтоб развязал. Кажется, вот-вот надуется и, проиграв, сменит милость на гнев, но все же, несколько помедлив, отвечает: — А что может уметь женщина? — томно, тихо. Чуть плечами вздергивая — едва ощутимо, но так, чтобы он заметил точно. Сучонка какая. — Если лапки развяжешь — могу ими, — и ухмыляется хищно. — Могу ртом. Можем как нормальные жуки… — Как нормальные, — не то перебивает, не то вторит Полый, прихватывая пальцами мягкий бочок белой морды. — Как нормальные — это в дырку, которая… даже не пахнет? Полый принюхивается слышно, сопя, проверяя, не ошибся ли он и действительно ли от омежки может ничем не пахнуть. «Омежка» коротко трещит хелицерами, когда он скептически усмехается — потому что девка, за которую он заплатил, не то что не течная — не имеет хотя бы тоненького- — Пахнет, — почти мурлыкает девчонка раньше, чем нить его мыслей завершается точкой. — Если подкладку с травами убрать — буду пахнуть. … подкладка с травами? Она что — этот запах скрывает? (Полый не понимает, зачем. Сам он — альфа, тело которого пахнет горчичной пряностью, терпкостью гречишного меда или будто бы щипучим имбриным соком, перетертым со сладкой апельсиновой мякотью. От его аромата омеги — особенно женщины — порой начинали дышать ртом, чтоб не потечь преждевременно и не упасть в обморок. Он гордился этим запахом. А еще — у женщин они, запахи эти, куда вкуснее. Нежные, сладкие, тягучие… одна пахла зрелой вишней, другая — цветочным полем и полынью, третья — бергамотовым чаем. Еще ни разу он не встречал дам, которые соблюдали бы гигиену и при том пахли гадко. Так чего она стесняется?) Полый смотрит в нее молча и пристально. Она продолжает коротко: — Я сейчас теку. И просто до пошлости, лаконично до грязи; Полый ловит ее фразу почти что зубами и задерживает дыхание. Его зрачки — белые и чуть светящиеся в пыльном полумраке комнаты — скользят вниз, он смотрит удивительно ясным взглядом на просевшую в межножье ткань ее юбки. Юбка зеленая, плиссированная, из грубой ткани. Рубашка — ранее светло-розовая, но теперь посеревшая от времени и грязи, плотно облегающая вздернутую маленькую грудку. Полый облизывается, для себя незаметно, и все-таки — кончиком изящного лезвия рассекает тугие веревки, скрепляющие ее ноги тесно вместе. Хорнет фыркает удовлетворенно, а ему это самое удовлетворение не удивительно. Она, верно… действительно хочет того, для чего была куплена? Неужто первый поразительный экземпляр, с которым получится? Урлыкнув — почти прорычав коротко — он, без лишних церемоний и телодвижений, откидывает выше подол ее юбки, прихватывает — парой пальцев все еще зажимая в лапке нож — под острые тонкие коленочки, с мурлыканьем раздвигает их. Она вновь падает спиной на ворс словно бы с искренним желанием ему уступить. Есть в этом нечто приятное и при том горячо царапающее самолюбие: чтоб омежка и уступала? Еще и смотрит ведь как уступающая. Полый подтягивает ее бедра на свои коленки так, чтобы плоским задом на грубую ткань штанин легла, и обязательно с задранной юбкой. Ноги у нее, лапки задние, с маленькими стопами и острыми коготками на них, длинные и узкие, цилиндрически округлые: нежные. Меж сцеплений хитиновых пластин лежит жесткая темная кожа, по сравнению с остальным телом удивительно чувствительная; на складках кожицы выше бедер — грубоватое хлопковое белье, неприятно шершавое, но тонкое. Полый ожидал разглядеть сквозь натянутую ткань две чуть выпуклые пластинки панциря, скрывающие под собой лоно, но видит то, о чем говорила сама Хорнет. Чуть взбухшая подушечка с мягкими травами отчетливо выпирает через трусики — больно маленькие, чтобы называть их более грубым словом, — и он, не желая тянуть, (или жажда узнать, как от нее пахнет) скользит коготками вверх по ее бедру, подцепляет податливую ткань и — оттягивает. Выталкивает набухший от секрета, точно губка в воде, продолговатый марлевый мешочек, чем-то размокшим набитый; тот с мягким и влажным звуком плюхается на пол, но они, оба, это игнорируют. До другого им сейчас. Полый задерживает коготки на месте, прикрывает глаза и ждет чего-то. Хорнет вопросительно урлыкает. Пальцами он чувствует, как меж пластинок хитина проступает густое-мокрое пятнышко. Как скошенная трава. И полынь. И цветение яблони. Нежно, сладко, свежо, с легкой горечью. Хорнет лягается задней лапкой, и кончики пальцев чуть погружаются в нежное, мягкое и горячее. Полый обрывисто выдыхает, чувствуя, как под поясом — краденым, но из настоящей кожи, со стальной бляшкой — приятно тянет, мокнет и твердеет. Вот-вот скользнет сквозь плоские пластины, прячущие это жесткое, склизкое и жаждущее — вот-вот упрется перемазанным секретом кончиком в складки под ширинкой. Он чувствует, какая она перед ним; она тоже скользкая, если толкнуть палец чуть глубже и надавить — гладкая-гладкая, узкая, обволакивающая, густо пахнущая. На миг ему хочется отдернуть ладонь и уткнуться меж раздвинувшихся губ-пластинок острым кончиком морды, скользнуть лбом по скрытым под задранной юбкой животу, прищелкнуть хелицерами… он держится. Не положено так ласкать девок, подцепленных этим же вечером в Стоках. Хоть и хочется до безумия и дрожи в коленках. Она вновь подергивает плечами в желании освободить все еще связанные руки — две пары, считая ту, что калечная, но… она ему и без лапок нравится. Пусть лишний раз не хватается. Пусть он сможет побыть исключительно действующим столько, сколько ему нужно, не прибегая к ножу. Поэтому Полый оставляет последний штрих — отпустив и вторую лапку Хорнет (та вжимает колени в его бока, и он приязненно мурлычет в ответ на ее жест), он удобно перехватывает в ладонь рукоять и ловким движением отсекает с ее рубашки несколько пуговиц. Они осыпаются на пол с постукиванием; ткани не расходятся под давлением веревок, но нож со звоном падает на пол. Тот поблескивает правее шеи девчонки, а она чуть отклоняет голову в противоположную сторону. Полый раскрывает рубашку на ее груди — она достаточно миниатюрна, чтобы он мог сделать это пальцами одной руки, — мурлыкает большим и чертовски довольным зверем, скалится клыками. Он давит коготком на одну из аккуратных (какие же маленькие и нежные) грудок и понимает, что с уверенностью мог бы сказать: «охуенно хорошо». Но только мог бы. На деле же слишком сильно в груди воздух спирает, когда Хорнет, ерзая, лишь притирается к нему в ответ. А ему нравится все это до одури. До грани меж трансом и разумом. Он, чувствующий себя в сладком, но густом-густом тумане, спрашивает голосом будто бы разбитым в мелкую дробь, рассеянным: — … я войду сразу? — И сам не понимает, вопрос это или предупреждение для нее. Она не отвечает ничего. Вроде как кивает, но он точно не различает, был то действительно кивок или просто неловкий поворот головы. Полый решает, что это «да». Слишком уж… много в ее взгляде расплывчатого, туманного, томного такого довольства сложившимся случаем. Он никогда не любил говорить о провокациях — больно уж часто его пинали в детстве, потому что «спровоцировал», — но иначе как провокацию он расценивать нынешнее поведение девчонки не может. Что-то грязное, но сласти желающее, что-то из его нутра предлагает ему: Выпусти одну ее лапку, чтобы она сама расстегнула твои штаны. Чтобы она потрогала ладошкой, прощупала… или прервись ненадолго, и, кстати, ты уже несколько раз мог начать с другого, посмотри только на ее прелестные зубки и представь, какой у нее длинный и тонкий язычок; ты мог бы многое, но — выбираешь «как нормальные жуки». Ты глупый или у тебя нет терпения? Предлагает. Он, обычно готовый подождать ради получения большего, сейчас самому себе в противоречие куда-то торопится; он, живущий благодаря крысиной чуйке, разрывает нить интуиции, просящей промедления. Копошится с застежками, с металлическим щелчком расстегивает пояс. Распускает ворот рубашки, оголяет тщедушные ключицы, расстегивает беглым движением до острых торчащих ребер, чтоб не было так душно. Пальцы подергиваются и путаются; пуговица на ширинке скользкая, гладкая, не поддается. (Хорнет ерзает дохлым задом на коленках — он вспоминает, что не снял с нее белья). Выдыхает тяжело, почти обиженно, почти с рычанием, щелкает коготком о коготок, случайному движению нитки и выемки поддаются. Чувствует себя одновременно в жаркой шубе и раздетым посереди холодной и многолюдной площади Города Слез (там на рынке всегда мокро, свежо, лапы скользят по камню — но хлеб свежий и на прилавках яблоки, импортные персики, холодный вишневый сок, который мог бы сладко-сладко стекать с острых зубок Хорнет). Обдан ледяной водой и жаром. Хорнет ерзает и вздрагивает тонко, едва заметно, когда кончик окрепшей плоти оставляет мазок секрета на ее бедре. — … вкусно пахнешь, — чуть усмехается она. Есть в ее усмешке что-то одновременно пренебрежительное и… осчастливленное, что ли? Будто он, просто вывалив член, в один миг умудрился и обрадовать женщину, (Он бы, если бы не был возбужден до головной боли, пошутил бы про ее принадлежность к ткачам и «паутиной вареник зарос?». Ему бы это показалось весьма забавным. Не сейчас, правда.) и оказаться перед ней кем-то типичным и (Она бы, если бы не была возбуждена тоже, только рассмеялась бы едко-едко, так едко, как баба-с-оружием вообще может, и сказала бы одно: «очередной озабоченный мужлан».) мерзким. Но ее взгляд, задранная неаккуратно юбка, по-прежнему приподнятые по-девичьи, нежные-нежные и чуть мягкие грудки; черт возьми, она вся — от калечной руки до скользящих вниз по бедрам трусиков — вся его и до безумия распаляет. Полому так нравится, как громко она вскрикивает, когда он входит — когда, сжав в ладонях и раздвинув округло-тонкие бедра, толкается вдруг внутрь. Настолько, насколько получается — пока не чувствует, что уже впритык, пока не видит, как Хорнет вздергивается и выгибается под давлением его плоти. Пока она не начинает, поскуливая почти по-животному, дергаться в его руках, точно пытаясь вырваться. Ох, как будто он позволит ей вырваться теперь, когда в ее нутре — до того узком и горячем, что он сам едва сдерживает в себе стоны, — пульсирует, крепко сжатый мягкими стенками, его член. Полый с трудом фокусирует взгляд и с не меньшим трудом, пусть и с огромным желанием, скользит им вновь по… по ней? По всей. По всей. По остроконечным рожкам, по сощуренной, сглаженной на конце мордочке, по приподнятым, влажным от слюны хелицеркам, по тонкой нежной шее, по сжимающим ее тело нитям, по вздымающейся и резко опускающейся груди, по закрытому слоями чертовых-тряпок узкому животу, по раскрытому межножью. До конца не вошел. Белесая густая смазка ниточкой-капелькой тянется вниз с места сцепления их плоти; Хорнет скулит и слабо подергивается, а Полый жмурится от чертова запаха течки, резкого такого, приятно душащего… стоит ему чуть двинуться назад бедрами — слышит, как ее лоно хлюпает. Хлюпанье до отвратительного грязно мешается с ее голосом, вытянувшимся в короткий стон, и последним, о чем Полый — ого, еще башка варит! — задумывается, становится состояние этой… девицы. Крови нет. Может, все же больно ей немного, но это лишь от того, что… правда паутиной заросла? Полый так хочет вместиться, когда толкается в ее нутро во второй раз, а судьбинушка (или что там за секс решает?) в ответ на хотелку показывает ему хуй. Его же. Вот, все так же предательски основание поблескивает глянцево снаружи. Мокро, горячо, хо-р-р-ро-шо. Но больно мелкая. (Он, крепко держа ее бедра, сгибается в спине и коротко касается кончиком морды бочка мордочки ее — она взвизгивает, почувствовав надавливание плоти на сомкнутую шейку матки.) И громкая. Полый даже в шею ей, чуть отстраняясь, шепчет едва разборчиво: — … хочешь, чтоб вся помойка слышала, как я тебя трахаю?.. да? … Раз продолжает вопить после того, как он в прежнее положение выпрямляется и пытается продолжить, ответ утвердительный. Определенно хочет. Судя по выражению наглой мордашки, ей вообще уже не больно: томная по-прежнему, распаленная, наглая-наглая-наглая-десять-раз-наглая. Как будто у нее есть причина орать с такой (блять) самоотдачей! Полый замирает на миг просто для того, чтобы ответить: — … дохуя хочешь. И еще бы он что-то с ней после этого сделал. Рот бы, что ли, лапой ей прищемил, или дразнить бы начал, дабы передумала. Так нет, ничего из этого он не сделает; он не хочет гнуться вновь, не хочет, чтоб плоть вдруг выскользнула из тугого напряженного лона. Он даже не знает, услышала ли она вообще его фразу — столь удачную, уместную и пафосную, конечно же. Полый не знает, услышала или нет, но вопить и подергиваться, слабо рокоча где-то в глотке, как чесанная по пузику зверушка, она продолжает. А он, сминая жесткий панцирь ее бедер почти до синяков, белесых и длинных, движется в ней. Толкается обрывисто, без выверенного темпа, в эту маленькую, никак не желающую поддаваться — просто становиться не такой узкой — девочку; она уже давно женщина, она далеко не ребенок, но он так хочет назвать столь миниатюрное, тонкое и притягательное существо девочкой. Девочка. Хорошая девочка; чуть язычок острый показывает, задком пытается притираться, течет сильно-сильно, оставляет на штанинах пятнышки влаги. Полый пальцем дотягивается до ее промежности и скользит от — заткнутой — дырочки вниз, давит легонько на гладкую крошечную щелку ниже… шлепает, притормозив в движениях. (Раз хочет вести себя ему назло — она ему уже чертовски нравится. Поэтому завтра он ее, течную и наглую, раком поставит. Он, шепча ей в холку, что она сучкасучкасучка, возьмет ее сзади — без смазки за неимением таковой. Пусть повизжит, а помойка будет радоваться: наконец-то этот дурачок нашел себе бабу, а не глупее себя.) А она, задержав в легких воздух, бросает на него взгляд, и в этом взгляде он читает одновременно ответ и вопрос. Не понимает, почему он остановился, но знает — даже если он ее десять раз отымеет в зад, ничего нового она в этом не увидит… и идея ей, возможно, нравится — поиграться на потом. Или он додумывает, или он понимает, почему другие ее возвращали, а он — даже захочет стащить ножичек и для нее. Когда и если поймет, что она этим ножичком в него же не засадит. — … Полый, — мурлыкает она, и его вновь простреливает на дрожь, жажду и жар, — я хочу… закончи… Ее голос окутывает и сладко давит на, казалось бы, вот-вот отрезвевшее сознание. Вдыхать ее запах — нечто среднее между опьянением и священным безумием. Полый ждет, что она вновь заорет, как резаная, когда он ухватит ее за пояс через ткани и, медленно отстранившись, ворвется до упора и резко. Он даже хочет, чтобы она визжала — так сознание чуть попустит удушливо-жаркий флер, но Хорнет просто стонет. Тихо, подрагивающе, глубоко и нежно — так, что эфирный ошейник затягивается под глоткой. Так, что он, захотевший закончить по-беспринципному жестко, вдруг стекает по ее шелковистым вздохам в плавность и нежность. Он снова чувствует вместо мыслей: чувствует, как пульсирует в ней, как сладко обволакивает ее нутро, как она рокочет. И смотрит, как подергивается кончик ее выпущенного языка и как подрагивают трогательные холмики ее грудок. Так жаль, что она не принимает его полностью. Стоит ей все-таки пискнуть — выгнуться, зажмуриться, задержать вдруг дыхание и заерзать коленками с бедрышками, — и ему кажется, что его прижгли в позвонок каленым железом. Ее лоно упруго сокращается, стягивает почти до боли член; Полый лишь краем сознания понимает, что оставил синяки на ее лапках. И что наполнил ее густым и горячим: согнулся, взрыкнул по-звериному, сжал крепко клыки в пасти и, притеревшись тяжелой тушей к сравнительно маленькому тельцу, кончил. Он был в этот момент «до упора». Выпрямился и вышел быстро лишь потому, что не задыхался. И девку придушить не хотел, хотя лучше б придушить, если вдруг залетит. Когда опадающая плоть выскальзывает из (быть может, правда ведьма?) все такого же узкого нутра, он смотрит ниже. Все та же маленькая дырочка. Как и не трогал… как и не трогал бы, если б маленькие пластинки не были перепачканы в густой смазке, а меж них бы не подтекало белым. И если бы она не продолжала раздвигать ноги — если бы не, судя по виду, не хотела их сдвигать. Но что ему Хорнет, когда он видит результаты своих действ? Он может пригладить вдоль пальцем, размазывая густеющее семя по пульсирующей щелке, может пришлепнуть вновь тощий зад, может ущипнуть за грудь, но, главное — может смотреть, как она слабо ерзает и… как же все же сокращается. Нежно, ритмично, одновременно опустевше и наполненно. Хоть облизывай или ощупывай внутри пальцем. Дышать чуть тяжко. — … что, довольна?.. Хорнет? — Сам не знает, почему называет ее сейчас по имени. Плечи Хорнет все еще слабо подергиваются. В себя она сразу не приходит, слов Полого вновь будто не слышит. Только дышит тяжело, сбито, слабо шевелит зубками. Чуть в животе извивается в попытках спрятаться за тканью длинной — и, удивительно, все еще целой — юбки. Полый выдыхает одновременно смешливо, устало и по-сытому удовлетворенно. Глазами он ищет брошенный в порыве желания нож. Резная рукоять с тонким изящным лезвием по-прежнему поблескивают по правую сторону от ее головы; он прихватывает оружие ослабшей рукой, сжимает пальцами, а затем — быстрым движением рассекает последние путы на ее теле. На груди, ажурной в мелкой сети хитиновых пластин, на сцеплении верхних веревок. Пусть будет тем довольна, что ее лапки больше ничто не сковывает. Клинок возвращается в ножны, а его обладатель — склоняется мордой к тонкой шее Хорнет. Трещит слабо хелицерами, ловит щекой ее дыхание, горячее и усталое… Что ж — ножик ему сегодня больше не пригодится.