Восемнадцатая зарубка

— Ты победил меня, так не щади, добей, — шепчет индеец, и губы его кривятся от унижения и боли. Он очень молод. Рёбра резко обозначились под его смуглой кожей, изукрашенной кровоподтёками и ссадинами после недавней драки. Волосы — как растрёпанное воронье гнездо, и перья, запутавшиеся в них, только усиливают это впечатление. Ресницы — тёмными тенями на впалых щеках. Амулет из медвежьих когтей на худой шее. Запах немытого тела, иссушённого застарелым привычным голодом, редко утоляемым. Он походит на подбитого пулей ворона с этими своими всклокоченными волосами, разбросанными по худой смуглой спине и плечам. И одновременно — на койота, который кое-как выбрался из капкана. Стоит, поджав искалеченную лапу, роняя капли крови. И скалит очень белые зубы, а в раскосых глазах — насмешка, ярость и отчаяние. Но он не койот и не ворон, его имя, когда он наконец его называет, его имя очень красиво, он — Красный Орёл. На прикладе его старого длинноствольного ружья — тринадцать зарубок, по числу убитых врагов, мексиканцев или бледнолицых. Тринадцать. А потом ещё четыре. Он унаследовал ружьё от погибшего старшего брата. И дуло этого ружья, когда он его вскидывает, направлено прямо в спину беспечно распрощавшегося с ним и сейчас скачущего прочь белого парня, назвавшего Красного Орла своим братом. Восемнадцатая зарубка? Белый не стал добивать его, поверженного. Перевязал ему раны, вправил вывихнутую ногу. Снёс с горы на закорках. Помог усесться на коня. И поскакал прочь, подставив под выстрел беззащитную спину. Смуглый палец индейца подрагивает на курке. Мустанг замер под ним, даже ушами не прядает, чтобы не мешать хозяину. Легко спустить курок — вместе с выдохом. Увидеть, как, беспомощно взмахнув руками, кулем валится наземь бледнолицый — с придушенным каркающим воплем, последним предсмертным криком. Забрать его коня, забрать револьвер. Только мёртвый не выдаст. Никому уже не расскажет, что видел Красного Орла у заветной скалы, где тот поджидал мятежного вождя апачей. Но Красный Орёл всё медлит… медлит до тех пор, пока бледнолицый всадник не скрывается из виду. Только тогда он нехотя опускает ружьё. Палец на курке будто свело судорогой. Красный Орёл снова усмехается— ухмылкой койота, зачем-то пощадившего жертву. Он и сам не знает, зачем. Может, потому, что бледнолицый позорно, постыдно пожалел его? Он разворачивает мустанга и стремглав мчится в прерию. Томек Вильмовский, молодой поляк, тоже понукает своего коня, устремляясь к воротам ранчо. Он и не подозревает о том, что только что чуть было не стал восемнадцатой зарубкой. * * * Когда они встречаются — спустя три года — Красный Орёл бледнолицего не щадит. Мансарда под самой крышей вместо горного утёса, шум раскинувшегося внизу Монмартра вместо шума несущейся по перекатам реки. Красный Орёл покинул родные горы и прерию, он давно выступает на конных представлениях цирка Баффало Билла: бросает лассо, стреляет из лука с гортанным криком. Женщины бледнолицых с восторгом и страхом ложатся под него. Робко заглядывают в его замкнутое чеканное лицо, а он лишь щурит узкие глаза, насмешливые глаза койота. Небрежно треплет белые бёдра, сжимает ладонью белые груди, снисходительно слушает всхлипы и невнятное бормотание. Поляк молчит, кусает губы, а когда Красный Орёл грубо берёт его, навалившись сверху, оседлав, как женщину, лишь закрывает глаза с долгим хриплым выдохом. Красный Орёл чувствует странную нежность, когда глядит в его искажённое гримасой боли смятенное лицо, когда вминает его спиной в прутья старой кровати, почти согнув пополам. — Почему я тебе… позволил? — ещё не отдышавшись, шепчет тот — с недоумением и испугом. Морщится, облизывая искусанные губы. В комнате пахнет их потом и семенем. Красный Орёл молча усмехается в ответ.