Тринадцать

      Люциусу тринадцать лет. Он кажется постарше из-за роста, а еще возмутительно не благороден. Рядом со своим отцом он как бастард. Аристократической тонкости нет и в помине, он крепкий, холеный, как выросший в хорошем доме слуга, и никакие дорогие мантии не могут сделать его хоть сколько-то похожим на других студентов Слизерина из древних семей. Вывернутые полные губы, пухлые щеки и вьющиеся волосы делают его похожим на магловского ангела с дешевых открыток. Дешевизна во всем, и даже сшитые на заказ камзолы кажутся на Люциусе карнавальным костюмом. Если бы Люциус прислушался к тому, что говорят о нем за спиной, он бы, может, принял к сведению, но ему настолько плевать, что он не то что не подозревает, что кто-то что-то считает, он вообще не предполагает за массой, которой являются для него другие люди, способность мыслить.       Люциусу тринадцать лет, напоминает себе Рудольфус, наблюдая из-под ресниц за третьекурсником, который, развалившись на диване, нагло переписывает его собственный прошлогодний конспект. Люциус не нарочно. Люциус всегда так себя ведет. На нем нет камзола и мантии, только рубашка, под которую он опять отказался надевать майку, она выбилась из-под пояса брюк, и Малфой светит голой спиной на всю гостиную. Руди молчит и смотрит, завороженный едва заметной складочкой у него на выгнутой пояснице — Люциус подложил под себя подушку, а ноги закинул на подлокотник, поза совершенно дикая, но ему удобно, и староста не сделает замечание, что он в туфлях на диване. Лестрейндж как раз слышит то, что говорят о Люциусе. С некоторыми наблюдениями он согласен: Малфой не выглядит, как благородный. Он пошел в родственников своей матери с континента. Близкая по родству друг с другом британская аристократия имеет свои каноны красоты, возвысившие признаки вырождения — худобу, длинные лица, паучьи руки и пальцы, тонкие шеи, опущенные уголки глаз, и Люциус в них возмутительно не вписывается чуть ли не по-американски здоровым видом, еще детской припухлостью, ямочками на щеках и своей мягкостью. Она видна. Это не полнота, от которой кривятся подростки, которую пытаются скрыть девушки, тяжелая и заставляющая замедлить жизнь. Мягкость, в которую Рудольфус проваливается при любом объятии, даже просто взяв Малфоя за руку. Пальцы вдавливаются в его тело, губы — в его губы, и если обнять его, сняв с него одежду, то под теплой кожей ощущается еще какое-то другое тепло, новое, ускользающее, которое заставляет Руди с тоской думать о тринадцати. Он инстинктивно ощущает, что то тепло не для него, но заставляет себя думать, что лишь потому, что еще слишком рано.       Люциус дописывает, со стоном переворачивается и закидывает руки за голову, выгибается, потягиваясь. Слизеринцы отворачиваются, поморщившись — еще бы, такая бескультурность, но Рудольфус взглядом опытного охотника замечает из тени взгляды в сторону дивана. Не могут справиться с собой, уроды. Если уж взялись его презирать, то нечего даже смотреть на него! Малфой наконец-то соображает и одергивает рубашку.       — Малфой, если ты собрался тут спать, то марш в спальню, — говорит староста.       — Во-первых, наследник Малфой, — тянет Люциус жилы из Рудольфуса своим голосом. — Во-вторых, приказывать будешь блохам в том сарае, который называешь своим домом.       Староста сжимает зубы. Лестрейндж закидывает ногу на ногу, обозначая свое присутствие, и конфликт мгновенно сходит на нет: никто не хочет связываться с Руди, и это правильно. Люциус поднимает голову, смотрит на Рудольфуса, потом достает из-под головы его конспект и садится. Волнистые волосы укрывают его до лопаток, белые на белой рубашке. Рудольфус дома рисует, и ему кажется, что Люциус — черно-белый портрет, на котором акварелью нарисованы одни только губы. Розовая акварель течет неожиданно ярко-красным, когда на лестнице в спальни Руди приподнимает Люциуса, вжимает его всем телом в каменную холодную стену и целует-целует-целует и не может оторваться и прекратить. Вцепляется в его талию, и пальцы снова тонут в его шелковой коже.       «Ему тринадцать!» Артур Уизли, староста и один из лучших охотников Гриффиндора застывает на пороге квиддичной раздевалки. Он слышал о том, что в Слизерине новый загонщик, даже знал, что это Люциус Малфой, но почему-то не ожидал встретить его среди игроков. Они только позавчера вернулись с каникул, где был рождественский прием в министерстве, и Артур, сын заместителя начальника одного из отделов, должен был быть там. Конечно, среди приглашенных гостей были и Малфои, отец и сын, похожие и совершенно разные, как платина и дешевый серебряный сплав. Абрахас — воплощение магической аристократии, Артур мысленно сравнивал его со стрелой — тонкий и смертоносный. Черный камзол — лорд в вечном трауре по своей супруге, волосы стекают по плечам, узкое худое лицо, как обтянутый кожей череп, глаза — ртутные озера. Люциус рядом с ним, как пародия, как актер в детской постановке, который изображает лорда Малфоя: волосы такие же светлые, но вьются, придавая ему озорной и безобидный вид, глаза как у отца, но черные пушистые ресницы обрисовывают их бархатной бахромой, и он кажется милым, а не опасным. Он улыбается, и ямочки на щеках вызывают умиление у всех дам, которые могут его видеть. Артура, в отличие от других аристократов, не коробит его провинциальная здоровая красота, мало ли красивых детей; ему не по себе от другого.       Люциус на втором часу бесконечных церемонных приветствий начинает ныть и капризничать, в какой-то момент обнимает Абрахаса за пояс и утыкается лицом ему в живот. Вместо того, чтобы отправить недостойно ведущего себя отпрыска к ровесникам куда подальше, Абрахас отходит от других лордов, поднимает Люциуса на руки, и когда тот повисает на его плече, относит к стоящим под окнам стульям, как назло туда, где неподалеку находится Артур. Сажает на стул, сам устраивается рядом и начинает его успокаивать, Уизли не слышит, что именно он ему говорит, но Люциус обиженно кусает губы, и Абрахас, сняв перчатку, ласково касается пальцем его губ.       — Я не хочу! — прорывается сквозь неясный шепот Абрахаса голос Люциуса. Абрахас поджимает губы, еще что-то говорит, Люциус наконец кивает. Потом Абрахас целует Люциуса в щеку и подзывает Рудольфуса, который все это время тоже был неподалеку.       Они расходятся, но спустя еще некоторое время Артур снова видит Малфоев: Абрахас сидит на банкетке, Люциус, завернувшись в его камзол, лежит, устроив голову на его коленях, и Абрахас, не прекращая беседы с собравшимися рядом лордами, широкими движениями гладит сына по голове, пропуская между пальцами светлые пряди. Артуру неуютно смотреть на них, что-то в этом есть интимное, грязное, что лорды демонстративно не замечают. Он старается не думать об этом вовсе, он ведь терпеть не может их всех, а Люциуса, который его постоянно достает в Хогвартсе, особенно, но теперь Малфой стоит перед ним в квиддичной раздевалке в одних штанах, держа кофту в руках, и Уизли видит фиолетовые синяки у него на шее и груди. Цепочка засосов от уха до ключицы, еще синяки на руке повыше запястья — кожа у него даже на вид нежная, на нем отметины должны появляться от косого взгляда. Кто, кто? Ему же тринадцать!       — Надень форму! — рычит Рудольфус, заплетая косу, чтобы волосы не мешали играть. Люциус в команде самый младший, на Слизерине негласное правило: малолеток не брать, они тренируются в запасе, чтобы потом сменить старших, но на поле выпускают только тех, кто уже не кажется ребенком. Люциус — исключение, они с Рудольфусом играют, как единый организм. Капитан команды молится, чтобы Абрахас не узнал, Люциус презрительно фыркает и говорит, что папе не напишет. Руди знает, что Абрахас сам купил Люциусу профессиональную защиту и уменьшал ее за бешеные деньги.       Люциус отходит в сторону и надевает кофту, протягивает руку Рудольфусу, чтобы помог затянуть шнуровку. Никто не замечает, но Малфой, пока Руди возится с рукавом, украдкой гладит его запястье кончиками пальцев, показывая, что все нормально. Руди соскучился по нему за каникулы, и потому Люциусу вчера досталось. Он лежал в спальне четвертого курса под пологом кровати Лестрейнджа и глотал тихие слезы, не понимая, почему ему сделали больно. Руди словно с ума сошел, хотя он пришел к нему сразу, но тот как будто не обрадовался, а разозлился. Потом пришел в себя, извинился сотню раз, целовал ему руки и гладил все тело, успокаивая. Они дрались и прежде, и Люциус всегда проигрывал в силу возраста и того, что Рудольфус — наследник боевиков, которого учили чуть ли не с рождения, но он никогда не наказывал его без причины. Он ведь пришел к нему, пришел сам, за что?! «Я слишком люблю тебя, — шептал Руди, проклиная себя за несдержанность. Но одно дело, когда Люциус всегда рядом, его можно коснуться, поговорить, чтобы он сказал его имя, даже посмотреть на него, а совсем другое — когда рядом Абрахас, менталист с наблюдательностью разведчика. Руди изнывал все время праздников, а когда Люциус появился, сияя от радости встречи наконец-то без церемониала и титулов, почувствовал такое невыносимое счастье, что оно превратилось в агрессию. — Я увидел тебя и голову потерял». Утром Люциус шарахнулся от зеркала: губы разбиты, на шее синяки — и больно, даже не коснешься. Но красиво. Если бы не ощущения только… и так Малфой пришел к тому, что если подобные отметины будут на другом человеке, красота никуда не денется, а боли он чувствовать не будет.       Но Артур не знал про Рудольфуса и его настроение. Он помнил свое болезненное ощущение неловкости, когда рядом с ним на приеме оказались Малфои, а теперь вид Люциуса… это Абрахас, точно Абрахас. Кто еще посмел бы прикоснуться к золотому мальчику? Одно слово, одна жалоба отцу, и обидчик бы умер страшной смертью.       Люциусу тринадцать, но Альбус Дамблдор знает, как он будет выглядеть через пять лет. Он уже это видел. От одной мысли об этом ребенке слабеют колени, дрожат руки. Люциус не должен закончить так же, Люциус должен прожить другую жизнь, в которой не будет сделано тех же ошибок. Геллерт рассказывал о том, каким был в школе, и как любое ограничение со стороны руководства, ректора или деканов, провоцировало его на создание еще большего хаоса. В Дурмстранге был только один преподаватель, о котором Гриндевальд вспоминал с теплотой: тот не пытался его воспитывать, наказывать и даже ограничивать, просто общался с ним. Другие подозревали, что он на своих занятиях держит Геллерта под Империусом, потому что как-то иначе объяснить спокойствие на таком неинтересном предмете, как древние культуры, просто невозможно.       Альбус старается. Двери его кабинета всегда открыты для Люциуса, они называют друг друга по именам, и директору многое позволено. Например, связать разбушевавшегося ученика — Люциус опешил, но только развеселился. Любую драку в коридоре, где участвует Люциус, может остановить только директор, потому что не будет никаких идиотских «Пятьдесят баллов со Слизерина, и я напишу лорду Малфою», гораздо хуже: «Люциус, у меня нет желания с тобой разговаривать». Альбус делает все возможное, чтобы когда у Люциуса возникали проблемы, он шел к нему.       Но Люциус шел к Рудольфусу. Когда наследник Рольфа Лестрейнджа переступил порог Хогвартса, Дамблдор сразу подумал, что будут проблемы. Судя по тяжелому вздоху со стороны декана Слизерина, не он один. Кровь Прюэттов в сочетании с кровью испанских боевиков и британских некромантов не могла породить что-то мирное. Но Руди был довольно меланхоличным и старательным, в конфликты не вступал, с учениками и преподавателями отношения имел ровные. Тем неожиданнее стало появление в Хогвартсе Люциуса и дальнейшие события.       Дамблдор встречался с Абрахасом, видел свадебный портрет его с супругой: они были похожи, как две капли воды, несмотря на двадцатипятилетнюю разницу в возрасте. Люциус, рожденный от близких родственников, должен был стать Малфоем по крови и по лицу, но в Большой зал вошел Геллерт, Геллерт Гриндевальд, и ослабевшая рука директора выронила кубок. Люциус от Шляпы направился к столу Слизерина и сел рядом с Руди, темно-рыжим, и увидев очарованный взгляд Лестрейнджа, Альбус понял, что смотрит в зеркало Еиналеж на самого себя. Люциус приходил к своему «Альбусу», а директор… директор оставался директором.       Люциусу всего тринадцать. Абрахас смотрит на портрет сына и устало клонит голову на руку. Слагхорн осторожно намекает в письме, что Люциус устроил травлю Артура Уизли. Не то чтобы Абрахаса это волновало, но плохо то, что Слагхорн знает зачинщика. Ему всего тринадцать, повторяет про себя лорд. Люциус красив как видение, стоит выйти с ним в магловский мир, как режиссеры готовы ползти за Абрахасом на коленях, только бы позволил снять сына в кино. Он красив, артистичен и очарователен настолько, что можно было бы принять это за магию, только вот ни капли магии в этом нет, только подарок природы. Как причудливо тасуется колода — Люциус, рожденный от Абрахаса Малфоя и дочери его сестры-близнеца, истинный Гриндевальд по лицу и характеру, и Батильда Бэгшот чуть в обморок не упала, увидев его. Ему тринад…       Люциус врывается в кабинет ураганом, глаза блестят, на бледном лице вишней на снегу горят яркие губы. Абрахасу хочется его убить и освободиться, и пусть он будет проклят за то, что поднял руку на своего сына, единственного наследника правящей семьи Малфой. Но Люциус поднимает серый взгляд, и Абрахас приходит в себя — такие глаза только у них, на него смотрит Малфой, а не Гриндевальд, и Абрахас, отодвинувшись от стола, с улыбкой раскрывает объятия.       Люциуса приятно обнимать, Абрахас это понимает, хотя Рудольфус выразился бы лучше. Лорд знает о том, какие шепотки ходят за его спиной, когда Люциус в очередной раз плюет на приличия — сын привязан к нему безмерно, Абрахас полагает, что это из-за отсутствия матери. Ему пришлось взять на себя обе родительские роли, и Люциус сконцентрировался на нем, его слово для него — высший закон, его одобрение — мерило легитимности.       — Мы выиграли! — Люциус смеется Абрахасу в шею, его сердце колотится так, что вот-вот выпрыгнет из груди. Ну конечно, сбежал из школы через камин декана или директора, уже не впервые. Абрахас вернет его вечером или даже завтра днем, все равно выходные.       — Сейчас я напишу профессору Слагхорну, что ты дома, а потом ты мне все расскажешь, — говорит Абрахас. — Переоденься пока к ужину.       Люциус убегает, в коридоре щелкает пальцами, и его с хлопком в его комнату переносит домовик, а сам Абрахас, дождавшись, пока сын исчезнет, с рычанием разбивает напольный кувшин — чей-то ненужный подарок. Он ненавидит. Ненавидит эту импульсивность, действующее даже на него очарование, то, что Люциус всем своим существом показывает, чей он наследник.       Геллерта.       На ужине отец и сын весело обсуждают квиддич и предстоящую игру с Райвенкло. Абрахас неплохо разбирается в игре и обещает прислать Люциусу пару схем от своего знакомого, тренера сборной Аргентины, в прошлом году взявшей второе место на чемпионате мира.       Руди оглядывает гостиную и понимает, что Люциуса нет. После игры он пропал почти сразу, и Лестрейндж винит себя. Он его напугал, он его обидел — Люциус пробрался к нему черт знает под какими чарами, разбудил, сверкая серебряными глазами, а он… он так не ожидал его увидеть, что мгновенно впал в дикую ярость от тоски. Подмял Люциуса под себя, не ударил, нет, ни в коем случае, но сдавил его руку так, что он ахнул от боли, и впился в его губы, зная, что ему больно, ему страшно, когда он не может сказать, чего хочет, и бурлящая бездна внутри успокаивалась от осознания того, что Люциусу теперь тоже плохо. Любит он каникулы! С отцом время провел! А как же он? Руди раздел его, но не так, как обычно, а дернул пижамную рубашку вверх, оставив ее на его локтях, связал ей его руки, а сам принялся методично терзать его шею, пытаясь добраться до того внутреннего тепла, которое так его манило.       Когда он потом успокоился, худшим моментом из воспоминаний стало для него то, что Люциус пытался ему отвечать, поцеловать его, но когда понял, что его желания никого не интересуют, просто лежал и ждал, пока все кончится. Руди попросил прощения миллион раз, обещал, что никогда так больше не сделает, трогал языком ранку на его губах, словно пытался залечить; Люциус молчал и тянулся к нему руками, на которых чернотой наливались синяки, и жар от его тела шел болезненный, словно — и Руди не мог думать по другому — он отдавал ему то свое сокровенное тепло, которое он так хотел. Хотел — бери, ты ведь за этим терзал меня? Бери что хочешь. Я сделал выводы.       Люциус проспал в его постели до утра, тихо дыша в плечо. Рудольфус всю ночь то засыпал, то просыпался от ужаса того, что натворил — он ничего ему не скажет, просто больше не придет, так же внезапно, как начал приходить раньше. Руди однажды в сентябре еще проснулся от того, что его обняли, открыл глаза и увидел перед собой Малфоя.       — Допустим, мне приснился кошмар, — сказал Люциус, забираясь под его одеяло.       — Недостаточно, — хрипло от волнения ответил Руди, прижимая его к себе. Шелковая пижама Люциуса, скользкая, белая, как его кожа, тоже пропиталась его теплом.       — Мне стало холодно?       — Нет…       — Что бы придумать, — задумался Малфой и лег на его подушку. — Утром скажу.       Они медленно целовались почти час, не решаясь пустить в ход руки, только Руди, обняв его, едва заметно поглаживал по спине. Утром про причины они и не вспомнили, потому что Руди сказал, что любит его. Это не было их первым поцелуем или первым признанием, но только сейчас слова и действия обрели свое значение.       Люциус был как кот, который гуляет сам по себе. Руди не мог сказать заранее, когда тот появится в его кровати, даст снять с себя кофту и позволит ему с восторгом изучать руками свое тело. Руди хочется рисовать на нем красками. Люди вокруг не привлекают его, может, нравится Белла Блэк, но ему не хочется видеть ее раздетой. Люциуса хочется, но…       Но ему тринадцать. Он может передумать — это раз. Он еще маленький — это два. Он… он достоин большего, чем спальня в школе или душ в квиддичной раздевалке. Руди не хочет ассоциироваться у него с этой дешевизной и пошлостью, вопреки тому, что все считают, будто эти два понятия Люциусу больше всего подходят, а еще…       А еще не хочет делать ему больно.       Что же он натворил.       Люциуса нет нигде, ни в подземельях, ни на башне, ни даже на кухне. Рудольфус несколько раз возвращается в спальню, может, он простил не только на словах и ждет его там, но там пусто, и только белый волос на подушке. Люциус специально носит зачарованную заколку, чтобы ни один волос не упал, нельзя было использовать в оборотном зелье, но если дернуть за волосы, вырвать, конечно, можно. Как и отстричь. Вчера он тянул его за волосы, заставляя откинуть голову.       Утром Руди впервые узнал, что такое похмелье: то, что вчера казалось упоительным, приводит к стыду и страху. Все куда хуже, чем казалось ночью. Руди уже знал его тело, знал, где самые чувствительные места — на шее под скулой и над запястьями; у Люциуса черные синяки, словно его душили. В квиддичной раздевалке под ошарашенным взглядом Уизли все становится еще хуже: Уизли Люциуса ненавидит, но смотрит на него со страхом и жалостью, все настолько плохо, что враг начинает сочувствовать.       Игра закончилась победой Слизерина, Рудольфуса наперебой поздравляют и говорят, что это его победа, ведь он сбил ловца чужой команды бладжером, вместо него вышел запасной, а он-то и вовсе не соперник. Руди кивает, усмехается, но ищет взглядом — Люциус исчез.       Он появляется на следующий день, и Руди, заметив его, превращается в слух: Люциус стоит под рукой Абрахаса, который гладит его по волосам, и делает вид, что слова отца о непослушании наследника, который захотел похвастаться победой, его вовсе не касаются. Слагхорн добродушно машет рукой; все знают, что Люциус у него любимчик, и только сам декан и его ученик знают — это договор. Слагхорн не мешает Люциусу жить так, как он хочет, а Люциус… а Люциус не лжет своему отцу о том, что декан предпочитает мальчиков, особенно блондинов. Все знают, как Абрахас обожает своего единственного сына, во всем ему потакает: он сначала убьет, потом будет разбираться. Ведь Люциусу всего тринадцать.       Он падает перед ним на колени и умоляет, хотя наследник рода Лестрейндж не должен преклонять колени ни перед кем, кроме своей жены и отца. Люциус знает об этом. Люциусу льстит. Руди видит свою вину куда глубже, чем сам Люциус, но разубеждать его он не торопится. Ведь это так…       Удобно.       Он молча дается ему в ласковые теперь руки, отвечает на поцелуй, не озвучивая, оттягивая решение, а потом говорит, что теперь его очередь. Ведь Руди что-то понравилось, когда он делал так.       В отличие от Рудольфуса, Люциус мстит, поэтому по обтянутым кожей ребрам сбегает капля крови, замирает и падает на штанину. Это отрезвляет, и Люциус осматривает то, что получилось. Такое чувство, что Лестрейнджа травили собаками, на нем укусы до крови, и засосы на шее Люциуса теперь кажутся мелочью. Под сердцем теперь красуется вырезанная ножом буква «Л» готическая, причем прорисованная детально, со всеми украшениями и поперечными линиями.       — Я знаю заживляющие, — тянет Люциус, взяв палочку красными от крови пальцами. — Но у меня нет бадьяна. Останется шрам.       — Хорошо, — кивает Руди.       — Все будут думать, что это обозначает твою фамилию.       — Это твое имя.       — Я знаю! — неожиданно раздраженно говорит Люциус и, затянув заклинанием рану, отходит. Внезапно ему становится не по себе до страха. Игра зашла слишком далеко.       Руди смывает с себя кровь и одевается. Люциус, перебивая собственные сомнения, возвращается и целует его, закрыв глаза, надеясь, что будет как раньше, мягко, нежно и тепло, но он чувствует кровь, чует, ощущает на своих руках, и понимает, что он за, за ней, за той чертой, которая сдерживала и охраняла его. Он не знает, что чувствует и думает Руди, и ему становится совершенно все равно. Он может делать все, что захочет, и, наклонив голову, шепчет:       — Встанешь передо мной на колени еще раз?