К скалам печали

Лёле не нравится, когда мама целый день стучит по клавишам пишущей машинки. Маме, наверное, это тоже не нравится, ведь она сидит за столом грустная-грустная. Зато, когда мама не печатает, она иногда обнимает Лёлю, шепчет ей что-то — и той сразу становится так тепло и уютно. — Лёлечка, ты помнишь Москву? — Нежные руки треплют её волосы, и голос будто поёт, как раньше, колыбельную. Москву? Лёля морщит лоб, силясь что-нибудь вспомнить, — но это было так давно, целых два года назад, что она почти ничего не помнит. И она убегает — к окну, где на подоконнике сидит новая, вчера купленная кукла Мари. Всё-таки что-то Лёля да помнит — наверное, это и есть Москва. Там было хорошо и весело. Днём бонна¹ водила Лёлю на прогулку, на пруд, и та могла бегать по дорожкам сколько ей захочется. Устанет — присядут на лавочку, начнёт накрапывать дождь — возьмут извозчика и покатят домой так быстро, что не успеешь и улицы разглядеть. Вечером бонна укладывала её в постель, и это часто бывало самым большим огорчением за день. Кому захочется спать, когда можно сделать ещё столько всего? Правда, иногда по вечерам происходило кое-что настолько интересное, что даже если б Лёля падала от усталости, она всё равно бы не смогла заснуть. Мама брала её в театр. Лёля сидела за кулисами, смотрела на сцену — и не узнавала мамы, которая громко что-то говорила, поднимая руки или расхаживая туда-сюда. Зрители чему-то радовались: так громко хлопать в ладоши люди могут только тогда, когда случилось что-нибудь поистине замечательное, — а Лёля слышала только обрывки фраз, и она никак не могла понять, что же происходит. Если бы всё так и продолжалось, в Париже Лёля и мама оказались бы не потому, что так было нужно, а потому, что просто решили попутешествовать и развеяться. Но слова «так нужно» повсюду преследовали Лёлю — мама произносила их с тихим вздохом. Нужно было рассчитать бонну, поэтому больше некому стало гулять с Лёлей. Нужно было переехать из четырёхкомнатной квартиры в однокомнатную, поэтому Лёлиным игрушкам пришлось потесниться. Нужно уезжать — поэтому мама суетится и, как она сама говорит, хлопочет. К ним домой пришёл какой-то человек, испачкал сапожищами паркет и принялся объяснять, что-де уехать им никак невозможно… что он очень любит искусство… что, со своей стороны, ничего не обещает, но… А дальше Лёля не слушала, потому что ушла смотреть, как кухарка вынимает печенье из печки. Очень вкусное — и последнее: на следующий день кухарку тоже рассчитали, потому что нужно беречь деньги. Потом в комнате стали расти горы — чемоданы, узлы, картонки нависали над Лёлей, и она ходила между ними, уныло разглядывая опустевшие стены и обнажённые окна без штор. Керосинка заменила хрустальную люстру, и, когда огонь лизал закопчённое стекло, тени прыгали по стенам. Делалось страшно. Через неделю Лёлю разбудили рано, — серое зимнее утро едва затеплилось, — и она, мама и чемоданы поехали на вокзал. Сонную Лёлю обыскали: не спрятано ли что-нибудь у неё под шубкой? — и пропустили в вагон. Затхлый воздух и неудобные скамьи не давали и задремать, да ещё донимал стук колёс. У куклы Маруси откололся нос, — бедняжку совсем задавило чемоданами, — и по-детски улыбающееся личико покрылось морщинками трещин. Когда приехали в очередной городишко, Лёлю с мамой долго не хотели впускать в него. «Карантин по холере» — словно заклинание ведьмы, останавливали их эти слова, и долго пришлось сидеть запертыми в доме на окраине города. На улицу не выйти, не размяться, — в тесной комнате живёт ещё три человека, и там особо не нагуляешься. Соседи не разрешали бегать, прыгать, кричать и петь, — то спать им хочется, то голова болит, то ещё что-нибудь выдумают, и смотрели на неё строго, как бонна, когда Лёле случалось расшалиться. Другой город — большой, шумный, где жизнь пузырилась, точно кипящее масло, — встретил их совсем по-другому. Знакомые приветствовали маму, — и столько их было, что иногда казалось, будто они вовсе не уехали из Москвы, а просто решили пройтись в воскресный день в парке возле большого пруда, где они так любили прогуливаться. Мама пришила смешную оборку к подолу Лёлиного платья. Тонкая, просвечивающая, желтоватая, она бы могла украсить его, но пахла так ужасно, что слезились глаза. Лёля просила отпороть оборку, но мама сказала: «Это от тифа», — и отказалась. Зачем на платье какая-то аттифа и что это такое, Лёля не знала; видно, так было нужно… Как-то раз они с мамой шли по улице и заметили пятно — тёмно-бордовое, почти коричневое, с неровными краями. Если бы кто-нибудь разбил переспевший арбуз, то, наверное, вышла бы именно такая лужа. Только мама почему-то побледнела, заплакала и зашагала к дому, — арбуз ей стало жалко? Или поесть захотелось?.. А на следующий день они стали собираться, чтобы снова куда-то ехать. «Я не могу больше этого терпеть», — говорила мама, и лихорадочно закрывала чемоданы, доверху наполненные вещами. Ещё через день Лёля оказалась на корабле, который ковылял, хромал по волнам, — и уносил её вдаль, в неизвестность. В спешке забыли куклу, и Лёля оказалась совсем одинокой, лишённой последнего напоминания о мирной жизни в Москве.