можешь не стараться. она всё равно выберет его, пахнущего молоком, лавандой и школьными снеками на большой перемене, неумеющего целоваться, с нелепой стрижкой, угловатого и вечно смущённого, такого родного-родного и до невозможности верного, вспыльчивого и стойкого, словно вылепленного из янтаря и стали, словно созданного специально для неё.
можешь не стараться, милая. ей не нравятся запах жжёного сахара, привкус рома на кончике языка, разбитые в кровь при очередном неудачном «олли» коленки и вид ночного спящего хоукинса. она не любит слышать, как в очередной раз разбивается на мелкие-мелкие части твоё жалкое сердечко, громыхая в грудной клетке по рёбрами осколками стекла, раня изнутри глубже, чем могло бы. и она не услышит, ведь так?
она — лучик солнца на январском снегу, переливающийся всеми оттенками радуги. открытая, радостная, яркая. её любят все, но никто, кроме тебя, — по-настоящему. никто не смог и не сможет отдать себя полностью, превознося в жертву под тёплым, невероятным, словно светящимся изнутри взглядом её глаз, в которых тонуть было бы слишком прозаично, пошло и заезженно. цвет душистой корицы, благородной древесины, выдержанного коньяка или растопленного шоколада она презрительно-самоиронично зовёт грязью, на что ты громко и долго возмущаешься, в который раз переходя границы.
она сладко-приторная, словно мёд. движения тягучие, плавные, — разве что не прозрачная и к рукам не липнет. к твоим уж точно, а тебе вечно её не хватает — запаха, касаний, тепла, — и ломает от этого хуже, чем в который раз завязавшего курить билли. только твоя зависимость страшнее — она ломает кости, перетирая их в мелкий порошок, рвёт на тонкие-тонкие нити и без того потрёпанные нервы, переставляет органы местами без анастезии, заставляя их делать такие кульбиты, что мысли о пресловутых «бабочках» отпадают сразу — как минимум динозавры, не меньше.
она смотрится в зеркало и видит там тысячу и один недочёт — кудрявые волосы не хотят лежать так, как диктуют обложки глянца в местных ларьках, и нос не такой, и разрез глаз не подходит под стандарты, — взять бы и выкинуть себя на помойку. ты смотришь на неё и видишь сплетение воспетых афродиты, мона лизы и мэрилин монро. она достойна кисти да винчи или боттичелли даже больше, чем они, но то ли люди вокруг, то ли кривые зеркала диктуют твоей личной «мисс америка» обратное, — и готовность разбить к чертям жалкие куски стекла и лица недокритиков преодолевает все устои в голове. она же на тебя смотрит мельком, но явно не так, как ты на неё.
но ты уже разбита — разбита полностью. тут не спасут ни суперклей, ни умелые руки мастера, ни мёд, который она льёт на тебя в тщетных попытках узнать, что же с тобой приключилось, добивая окончательно. осколков слишком много и они слишком мелкие, — собрать этот пазл под силу лишь ей, но не хочется резать тонкие пальцы. мёд в качестве склейки осколков не подходит совсем, — стоит ей отвернуться, стоит прекратить касаться-говорить-смотреть, ты вновь рассыпаешься на биллионы маленьких зеркал, в которых отражаются лишь дикий коктейль из икон, пронёсших свою красоту сквозь года, декады и столетия, чтобы сложиться в неё, и твоё заплаканное лицо на заднем плане.
их ссора становится подарком судьбы, который ты незамедлительно принимаешь, нетерпеливо срывая подарочную упаковку. изо дня в день летишь через весь город, сшибая с ног каждого, кто встанет на пути у окрылённого химией в рыжей голове экспресс-состава под кодовым названием «макс мэйфилд». лёгкие отчаянно требуют кислорода, но безрассудство гонит в спину, — она уже который день, никуда не выбираясь из домика в чаще, ждёт тебя, общается с тобой, касается тебя, — и остатки крыши сносит капитально. презрительный взгляд в ответ на его щенячий с робким вопросом «— ну, как там она?» и ликование с ноткой злорадства, — дикое, животное, сродни первобытным инстинктам, — и динозавры в поджелудочной с ним не сравнятся.
вы смотрите какой-то глупый фильм, но тебе плевать на картинки на экране, на банальные реплики главных героев и их «проблемы», — вся ты, всё нутро, кожа-кости-душа, которой, как говорила твоя бабушка, у тебя и в помине нет, — вся целиком льнёшь к ней, словно замерзающий на улице голодный котёнок к запоздалому прохожему, а она и не против — уютно пригрелась под боком, отдавая своё тепло склееному мёдом сердцу, что бьётся бешено, грозясь сломать рёбра, да и выпрыгнуть ей прямо в руки.
ты пропускаешь момент, когда она неожиданно напрягается, становится натянутой тетивой лука. карие глаза упираются в экран. она в очаровательной задумчивости хмурит лоб и брови, поджимает губы, оборачиваясь к тебе.
— а разве так можно, макс?
ты следишь за взглядом и тоже утыкаешься в экран, отчаянно быстро краснея, — глупый фильм оказался лесбийской драмой. внутри что-то проворачивается с громким влажным хрустом; смущённый смешок, но ты всё же находишь в себе силы посмотреть ей в глаза:
— конечно можно.
ты жмёшься ещё пару минут, перед тем как послать всё к черту и неожиданно, испугавшись звука собственного голоса выпалить:
— если хочешь, можем попробовать.
она первая тянется к твоим губам, смешно жмурясь. словно боясь навредить, осторожно кладёт ладони на подбородок и шею, притягивая к себе всё ближе, а ты чуть ли не таешь от счастья и еле сдерживаешься, чтобы не рвануть на себя, притянуть так близко, насколько это возможно, запихнуть в сердце, заточить там на веки вечные, спрятав от всех и вся. мысли в голове превращаются в липкий ком клейстера, из общего единства которого нереально вычленить хоть что-то адекватное, относительно или буквально. казалось, все нервные окончания разом переместились на губы, ощущая каждый миллиметр чужих, обследуя их мягко и ненавязчиво.
она отстраняется первой, загнанно дыша, смотрит тебе прямо в глаза и улыбается. кажется, мёд всё же смог превратиться в суперклей.
***
она не звонит тебе уже как третий день, и третий же день ты обиваешь порог домика в чаще и обрываешь телефон, — без толку. стекло вновь начинает давать трещину, но ты героически стойко терпишь, решив, что нужно дать ей время.
всё становится на свои места на очередной бесцельно-одинокой прогулке, — ты видишь
их. они идут, держась за руки; он что-то шепчет ей на ухо, а она громко смеётся и льнёт к нему, как ты к ней однажды. вы встречаетесь взглядами: твой — разбито-несчастный, его — злобно-презрительный, и её — растерянно-виноватый. ты срываешься с места, чуть ли не падая со скейта. куда угодно, но подальше отсюда, подальше от её смеха и его касаний, подальше от осколков, что вновь полосуют внутренности с такой силой, будто жить тебе осталось нет ничего.
комната размытой каруселью кружится перед глазами. на пол со стола летят журналы, карточки и всякая мелочь, шторы безвольными клочьями повисают на руках, покрывало с кровати улетает куда-то под тумбочку, а торшер, лишившийся абажура, грустно смотрит на тебя перегоревшей лампочкой, стремясь обвить ноги выдернутым из розетки шнуром. ты хватаешь первое, что попадается под руку, — этим чем-то оказывается скейт, — и с размаху бьёшь им по ненавистному зеркалу. его оглушительный треск сливается с собственным, от которого закладывает уши и ты, наконец, не выдерживаешь.
ноги отказываются держать, а колени и ладони пронзает острой болью. осколки вонзаются под кожу, но ни это, ни кровь, смешивающаяся с льющимися непрерывным потоком слезами, не отвлекут тебя от горького смакования своего поражения.
***
— дурочка ты, макс, — ты тихо шипишь на билли, пинцетом ковыряющегося в твоей руке. он вновь перекатывает во рту зубочистку и поднимает на тебя взгляд, — может, всё-таки объяснишь?
ты упрямо мотаешь головой, стараясь меньше шевелить забинтованной рукой. каждое движение отзывается ужасной болью, но заставляет чувствовать себя
живой; по крайней мере, твою физическую оболочку точно. слёзы всё ещё катятся градом, которому даже не пытаются помешать. ты внимательно смотришь на то, как билли бинтует вторую твою руку, причитая что-то себе под нос.
— что я теперь родителям скажу? беда ты бедовая, вот ты кто, — кивок в знак благодарности и новые всхлипы. ты трусливо убегаешь от брата, но он останавливает тебя.
— я знаю, что сейчас ты, скорее всего, не прислушаешься ко мне, но постарайся отложить в памяти — подумаешь об этом позже, — он ловит твой взгляд, невесомо улыбаясь, — однажды ты узнаешь, что такое настоящая любовь, она и горькая и сладкая; я думаю, горечь для того, чтобы лучше оценить сладость. и пусть первая попытка вся сплошь будет из горечи, кто знает, быть может, вторая станет настолько сладкой, что тебе m&m's перестанет казаться приторным.
ты ухмыляешься.
— ванильное небо? боже, билли, как нелепо!
билли заставляет тебя ещё минуты три бодаться с ним кулаками и давать пять ужасно болящей ладонью, словно вы маленькие дети. парадокс, но это помогает, — ты засыпаешь в гостиной на диване под его тихий голос, стараясь не думать и не вспоминать.
***
— привет, — голос в трубке не вызывает чувств, подобных ранним, — мы с майком помирились.
— я уже поняла, — шифер крыши скользит под джинсами и подошвами убитых в хлам конверсов, — это всё, что ты хотела сказать? мне за вас порадоваться надо или что?
— не всё, — в трубке что-то шебуршит — видимо, кто-то взял вторую и сейчас подслушивет их разговор, но почему же так плевать? — я… я рассказала ему про поцелуй. майк сказал, что это непр…
ты не хочешь слушать дальше — ответом ей послужат гудки. ты вновь берёшь телефон, набирая другой номер. человек по ту сторону не спешит брать телефон и ты успеваешь отчаяться, когда слышишь в ответ вместо гудков усталое «алло?».
— пап, привет. помнишь, ты говорил, что я в любое время могу вернуться к тебе в калифорнию?..
