День, когда Дятлов продвинул Топтунова на должность СИУРа

— Реактор-то мы заглушили, — голос Анатолия Дятлова в телефонной трубке был раздражающе спокойным, даже отстранённым. — Не надо вызывать Фомина, пусть сидит в своём отпуске. Оператора уволить. Научить этого, который молодой, Топтунова… — Ты мне зубы не заговаривай! Отвечай по делу, что с реактором? — Я реактор-то успел заглушить, скинул стержни... Операторы вчера наворотили. Я приехал вовремя. Топливные сборки расплавились… — Сколько?! — Сколько есть, столько выдернем! — Дятлов вдруг закричал. — Из горячего реактора дёргаю! — Быстро иди сюда, твою мать, дёргает он… Остановил мне реактор в выходной! Не позвонил даже! От других людей я должен это узнавать?! Дёргает! Виктор Брюханов швырнул трубку на рычаг. Негодование стихало в нем, сменяясь подавленностью: аварии, утечки, вечная тревога, неприятные предчувствия, и в глубине души необъяснимое ожидание краха, наползающего тёмного облака… Голова Дятлова в чепце показалась в приоткрытой двери. Брюханов жестом позвал его зайти. — Дверь запри и стой там. — Реактор-то я заглушил, — повторил он, поворачивая ключ в замке, и Брюханов почувствовал, как вновь раздражается. Показал глазами на зазвонивший вдруг телефон: — Ты это в Киевэнерго расскажи! — Какое им дело? С других блоков подали энергию… Когда телефон перестал звонить, Брюханов снял трубку и оставил лежать на столе. Он пытался разглядеть Дятлова издали, из другого конца длинного кабинета, понять по тому, как он себя держит, насколько серьёзная случилась авария — нормально тот не отчитывался, юлил. — Что насчёт утечек? Дятлов кивнул — в центральном зале, конечно, теперь радиация от разрушенных стержней реакторного топлива, которые он «выдернул» погрузочно-разгрузочной машиной. Потом переступил с ноги на ногу и как-то вскользь добавил: — Вот, ликвидировать начали… — Ты разденься у двери и подойди, — велел Брюханов: чёрт знает, какие изотопы вместе с пылью и паром попали Дятлову на рабочий костюм. Брюханов был уверен, что от такой просьбы тот станет негодовать, даже желал этого; но Дятлов усмехнулся довольно мирно, снял всю одежду и положил на пол, а спецовку повесил на дверную ручку. — На пол бросай! Нечего тут! Нейтроны… Какая активность в центральном зале? — Три и шесть рентгена в час показывало… Оставив спецовку висеть на ручке, он подошёл наконец близко к Брюханову. Тот содрогнулся внутренне, отмечая пылающий на щеках Дятлова румянец, припухшие, потяжелевшие веки, блеск в глазах — признаки переоблучения, и не пожелал верить увиденному, стал отговаривать себя: это он, Дятлов, злится, поэтому его лицо так алеет, и остался с ночи, поэтому веки налились тяжестью, всё хорошо с ним, проклятым, румянец его даже красит… Брюханов взял из ящика стола электронный радиометр и стал водить им вдоль обнажённого тела. — Быстро так не маши, — сказал Дятлов. — Вдруг не сработает. — Чёрт бы всех вас задрал, сломали реактор, — кипятился Брюханов, хватая пряди волос своего подчинённого, подсовывая под них радиометр. — Гадите на моей станции, колхозники, бездари, всех бы разогнал, так ещё хуже придут… — Все бригады слабые: акимовская, и Трегуба… — Так учите! — рявкнул Брюханов так, что Дятлов невольно отшатнулся, но тут же спокойно посмотрел перед собою: — Научим, Виктор Петрович. Брюханов сунул радиометр ему в лицо, и уже тихо, пытаясь не показать громадное, сметающее все остальные мысли, облегчение, выдохнул: — Чистый вроде… Они стояли друг против друга возле директорского стола, один голый, другой в костюме, и Брюханов подумал, что по правилам Дятлов должен был дезактивироваться — помыться, прежде чем из цеха приходить в кабинет, тогда от него пахло бы мылом и химикатами, а сейчас пахнет жарким потным телом и сгоревшим металлом, и от этого запаха, и от вида Дятлова, обнажённого, но не беззащитного, поднималась внутри Брюханова тяжёлая, тёмная волна. — Поворачивайся, — он дёрнул Дятлова за плечо и толкнул к столу. — Да, да… Почувствовал восторг от того, с какой готовностью Дятлов подчинился: вот он, покладистый, чистенький — ничего ведь не показал дозиметр, и румянец ему к лицу, всё хорошо… Согнул его к своим бумагам, безразлично подумав, что тот всё прочтёт и запомнит, расстегнул брюки. — Развели грязь на станции… Чего засмеялся? Сейчас тебе не до смеха будет… Ох, матерь божья, Толя, всегда сжимаешь, ну не сжимай… К нему, распластанному, встрепанному, голому, испытал вдруг прилив нежности и стал гладить ему спину, хотел расцеловать горячую кожу, но было неудобно, далеко. — Ножку вот так закинь… Да что тебе всё смешно! От ласки, или от своей усталости, Дятлов наконец расслабился, отпустил себя. Уже не смеялся, держался тихо и неподвижно. «Как всегда, ни стона, ни всхлипа» — с растущим раздражением подумал Брюханов. Как ему хотелось, чтобы Дятлов отдавался по-настоящему: дарил ему себя, а не уступал, задыхался от удовольствия, а не прятал его, чтобы тянул к себе целоваться, царапал ему спину коротко остриженными круглыми ногтями, только бы не лежал вот так ничком, заставляя чувствовать вину перед собою, это ведь сам Дятлов был кругом виноват, он допустил аварию, он, не приложив ни одного усилия, пробрался в душу к Виктору Брюханову и остался там, как в лёгких остается цементная пыль… — Да чтоб тебя! — Брюханов рывком поднял его на ноги и повернул к себе, стиснул в объятиях, целовал, не открывая глаз, чтобы не видеть перед собою взгляда: безразличного, а то, хуже того, торжествующего. Снова толкнул Дятлова на стол, теперь лицом к себе, подхватил его ноги и развёл их широко в воздухе. — Всё молчишь… Дятлов прикрыл глаза ладонью, Брюханов сдёрнул его руку, открывая лицо в алом румянце. — Нечего тут закрываться! — прохрипел, увидев, как он тут же кладёт руку обратно. Волна оргазма налетела, перекувыркала всё внутри и схлынула. Брюханов рухнул в кресло, закурил две сигареты, сунул одну Дятлову, стараясь скорей отдышаться и не обращать внимания, как внимательно, пронзительно тот смотрит. Вдруг он потянулся вперёд и погладил его, Брюханова, по щеке. — Не трогай руками, отойди! — опомнился тот, дёрнулся от сухой горячей ладони. Пришла мысль, что радиометр мог соврать, не среагировать на частицы от урановых сборок, попавшие на кожу, и Дятлов, который точно нахватал бэров — вон, какое жаркое его тело, как полыхают у него щёки — размазал теперь в кабинете директора ядерную грязь. — Я руки мыл до локтя, — ответил Дятлов с мягкой улыбкой, которая вдруг совершенно преобразила его лицо и сломала-таки последнюю преграду в душе Брюханова. — В порошок засунул… Запустил свои маленькие ладони в кудрявые волосы, а потом, когда докурил, потянул к себе Брюханова из кресла, обнял его, коснулся губами щеки; целовать Дятлов не любил, может быть, и не умел даже. — Из-за ошибок акимовского СИУРа расплавились тридцать топливных сборок, — сказал он, и Брюханов, ещё не отдышавшийся, удивился тому, что Дятлов вдруг решил отчитаться за прошедшие день и ночь. — Машина выдернула их все из каналов, но из-за деформаций они рассыпались. В центральном зале повышенный радиационный фон… — Да понял я уже, — оборвал его Брюханов. Он чувствовал себя сокрушённым: из-за остановленного реактора, из-за многочисленных ошибок операторов на его станции, а ещё из-за того, что только теперь, когда он должен был выписать допуски на переоблучение ремонтников, которым придётся работать в центральном зале, Дятлов стал так нежен к нему. — Толя, надо ремонтировать скорее, запускать реактор снова. Планы, сам понимаешь. Может, вызвать всё-таки Фомина? — Не надо Фомина. Сделаем. Сделаю… Такая авария была обычной для отрасли, последствия тоже. Наряд для каждого будет выписан на годовую норму — пять рентген, а на деле люди могут схватить и по сотне. На материалы для реактора, на премии ремонтникам придётся выделить немалые средства. Алевшее лицо Дятлова начало раздражать. Какого чёрта он не дезактивировался, прежде чем прийти сюда, ведь он, без сомнений, перед этим и был в центральном зале, где на полу рассыпались высокоактивные обломки разрушенных сборок. Казалось, его кожа сама испускала ядерный жар, теперь Брюханов нутром чувствовал радиоактивную грязь, хоть прибор и показал, что Дятлов был чист. Какое паршивое оборудование, расстроенно думал Брюханов, а в цехах и того, наверное, хуже. Он расписывался в нарядах на «горячие» работы, а остальное: часы, дозы, — не ставил, впишет своей рукой Дятлов — он разбирается. Он и реактор знает не хуже Фомина, может быть, у него с подчинёнными выйдет запустить быстро, не получится большого простоя, ведь если долго стоять, можно сорвать план по выработке энергии... Брюханов боялся не выполнить план и хотел, чтобы скорее всё разрешилось. Он вспомнил, как с полгода назад оборвало коммуникации и в подреакторные помещения хлестал радиоактивный кипяток; Дятлов тогда больше суток пробыл на аварийном участке, пока всё не наладили, не откачали воду, а потом Брюханов подвозил его на машине домой, усталого, облучившегося, отмытого до расцарапанной кожи. Брюханов часто вспоминал это. Дятлов уснул в машине, распушенные, пахнущие дезактивирующей химией волосы упали ему на лицо. Брюханов, не в силах тронуть его даже голосом, вёл машину куда глаза глядели. Ощущал признательность за то, что быстро устранили аварию и счастливую причастность к его, Дятлова, жизни: ведь в тот момент, в бессилии, Дятлов принадлежал не себе даже — ему одному. Так же будет и сейчас, подумал Брюханов уже с нетерпением, с не признающей промедления надеждой, так и будет... — Ну, передохнул, Толя? Пойдёшь? — Да пойду, — ответил тот и обнял Брюханова крепко и больно, как ещё не обнимал. Никаких сил не оказалось его оттолкнуть — хоть и стоило бы, по-хорошему. — Не хочешь уходить? Не хочешь? — спрашивал Брюханов у Дятлова, сцепившего руки за его спиной накрепко. — Хорошо тебе тут, у меня, правда? Дятлов соглашался: хорошо. — Всегда молчишь… — Всегда хорошо, Вить. Брюханов не желал думать, что в виде этого порыва у Дятлова пришла радиационная «эйфория» из-за того, что он облучился в центральном зале. Сейчас Брюханову хотелось оказаться далеко-далеко отсюда. — Ладно, пора в поле, — пробормотал Дятлов. Так он говорил про цех. — Я зайду потом. Голова разболелась, аж печёт… Он выскользнул из рук, оставив неприятное ощущение зияющей пустоты, словно вынули огромный кусок из какой-то цельной, связанной массы. Тихо оделся, тихо закрыл дверь за собою. Брюханов закурил ещё сигарету. Подумал со смутной тоской о том моменте, когда впервые овладел им — почему-то это случилось в бане, после ресторана, под самый Новый Год, и Дятлов такой же был раскрасневшийся, разгорячённый, даже больше, чем сейчас, и так же пристально наблюдал, как он, директор Брюханов, терял голову… Брюханов налил воды из графина, выпил таблетку йодного калия. Достал из шкафа щавелевую кислоту в канистре, намочил кусочек ветоши и протер стол, подлокотники кресла, руки до локтя. Бросил тряпку в корзину, но что-то не давало ему покоя. В АБК не ощущалось странной, неправильной тишины, которая стояла в цехах из-за того, что заглушили реактор. Не было слышно и рёва мембранных датчиков излучения — они надрывались за трехтонными дверями центрального зала, где на полу валялись обломки топливных сборок, куда, стиснув в руке допуски на переоблучение ремонтников, торопливым, чуть заплетающимся шагом шёл Дятлов, которого ядерная эйфория подстёгивала к деятельности, к спешке. Брюханов нагнулся, снова взял кусочек ветоши, смоченный в дезактивирующем растворе. Размахнулся и выбросил его в окно, на промплощадку. Так стало легче.